То родина в груди болит

У крыльца

Ну что мне поделать
С тоской неизбывной разлук
И деться куда
От щемящей нещадно утраты?
Когда-то был родиной
речкой обласканный луг…
Давно приезжаю к родным берегам
виноватой.

За то, что умчала дорога
в фантазию-даль,
Где я и осталась,
семейное гнёздышко холя.
Ну что мне поделать,
что стала соседкой печаль.
И деться куда
от нехватки звенящего поля?

Я с речкой беседую долго
И в каждый приезд
Прощенья прошу
у единственной в мире землицы.
И честно клянусь,
что объехала тысячи мест,
А к ней бесконечно хочу
Навсегда возвратиться.
 
 Cоздавала материал долго. Вспоминая «кусочек земли, что меня подняла», дом, который стоит, «как старый, добродушный дед, под ель запрятав крышу», сомневалась и удаляла текст, начинала и снова сомневалась… Плакала, виноватила себя, что «с годами реже вспоминаю тропинку к дому своему…». Оправдывалась, что всегда «с осознанной виною возвращаюсь к оставленным когда-то берегам», хотя и нечасто. Радовалась, что «прихожу стихами к землякам», и они не отвернулись от меня. Умилялась, бегая в памяти со сверстниками по родным просторам, сидела за партой; ходила с отцом, ветераном Великой Отечественной, в День Победы к трибуне у клуба; училась у бабушки Паладьи Спиридоновны вязать под старинные протяжные песни, у мамы-бухгалтера Галины Ивановны – считать на счётах… Ябедничала бабушке о проделках старшего брата Вити, нянчила младшенького Василька… Но больше не могу. «Как птица, вернувшаяся из перелёта, у отчего вдруг оробела гнезда»... Тяжело перелистывать пласты жизни и перечитывать прошлое. Тем более детство. Когда раз за разом, словно ножом по сердцу: праха бабушки с дедушкой давным-давно нет и в помине, да и папа с мамой не первый год не встречают – папа на лодке с поезда «Архангельск-Карпогоры», мама – у крыльца родимого дома. Учителя ушли навсегда один за другим… Их приняла та земля, о которой и пишу сегодня, которую помню и бесконечно люблю.

1.
«Я родился в красивейшем месте России – на Пинежье», – так говорил о своей и моей малой родине Фёдор Александрович Абрамов. Такой видит родимые места моя старшая сестра Таня (Т. Бечина, автор поэтического сборника «Таволга», литератор, заслуженный учитель РФ): «Берега заливные да высокие катища, северянки-берёзки на крутом берегу…». А так вижу я свою родную деревню Пиринемь через годы: «Поля твои не паханы, сироты/Луга бедны и скУдны огороды/Стада в лугах заметно поредели: /Деревня, это ты ли, в самом деле? /Закрыты ставни. Выкорчеван лес…» («Деревня») и благодарю «кусочек земли, что меня подняла» (« Едва лишь на землю ступлю с самолёта»). Там мой дом, в котором я сделала первые шаги в жизнь, там я училась слову, познавала основы нравственности. Туда я езжу, к сожалению, нечасто, поклониться моей земле и любимым близким, в ней оставшимся. Ольга Фокина в поэтическом сборнике «Матица» очень тонко отметила чувство малой родины:
Большая Родина без малой
Не то чтоб слишком велика,
А как бы дом родной без мамы…
Вот и моя малая родина далеко, и дом родной – без мамы… Но навсегда со мной те же катища (крутые берега, с которых скатывали в реку лес во время сплава) с запахом спелой земляники, от которого при одном воспоминании щекочет в носу; горделивых лиственниц с ароматом серки, которую ребятнёй мы «копали» и жевали вместо жвачки. Летние подростковые впечатления я попыталась передать в прозаической зарисовке «Лизкины открытия». Некоторые воспоминания – в других произведениях, к примеру «Ёлка, новый год и я», «Лоскутки», «Лялькины имена», «Потихонечку да помаленечку», «Две шкатулки» и в других публикациях газет и журналов. В стихах и прозе.
Трепетные воспоминания остались о появлении по весне, как только очистится ото льда Пинега, белого двухпалубного (двухэтажным называли мы его в детстве) колёсного красавца из-за поворота реки. Весть о том, что скоро придёт пароход «Иван Каляев», «Ломоносов», «Пушкин» или «Гоголь», разлеталась по деревне, и всё свободное население спешило на берег. Ждали подолгу, жгли ночные костры, если он задерживался. А на зазывный гудок сбегались все, кто мог, – от мала до велика, чтобы посмотреть на чудо техники в забытой Богом глубинке. Вот где был праздник! К тому же пароход кормил, одевал, давал возможность заработать на «выгрузках» (так гордо называли рабочие время выгрузки товара и продуктов). Я очень хорошо помню, как папа, работник сельпо, сам от горшка два вершка, таскал по трапу неподъёмные мешки и ящики. Ветеран-орденоносец… Надсадился-таки, боец…
«Расхворался наш отец, занемог.
Дом, как полусирота – загрустил.
Если правда всемогущий есть Бог,
Я молю отцу здоровья и сил…» («Отец»)
Пассажиров высыпало на палубы видимо-невидимо, и мы рассматривали их как диковинку. А после мчались вдогонку и долго махали кто руками, кто платочками вслед, пока желанный гость не скрывался из виду за крутым поворотом. Пароход неизменно оставался символом наступившей весны, радости, надежды. Связью с большим миром.
Потом через Пинегу построили мост. Пароходы не стали помещаться под ним по большой воде, и праздники-ожидания-встречи закончились. А Пинега обмелела.
2.
Деревня делилась на околотки. Наш дом стоял и стоит на ГОре (ударение почему-то падает на первый слог). Заозерье разделяло Гору и Солково, за которым приткнулся погост. А за огромными полями, примерно за километр, ютились ещё горстка домов, маслозавод и начальная школа. Это Пошехонье (наверно, от «пеший ход»). Названия те так и остались. Появилось новое – Черёмушки, дома стоят как раз на наших любимых местах, где мы так азартно играли в прятки, войнушку, лапту, занимали высоты и «воровали» знамя. А вот школы, маслозавода и некоторых домов на старом месте как не бывало. Маслозавод сначала перенесли, а потом и вовсе закрыли. А каким вкусным маслом снабжал он весь район! Не едала вкуснее! И не едать – не бывает, говорят торговцы, подсоленного масла… И хлеба такого, как на нашей пекарне т. Тоня Сметанина с т. Риммой Капшиной (мамы моих подружек) пекли – не пекут. Пекарни той тоже дух простыл…
Парни Горы и Солкова брали нас с подружками (все как одна – Ольги) строить баррикады, подземные ходы в сугробах на Гавриловой горке, наблюдательные пункты на ветках сосен – почти на верхушках! А заозерские завистницы однажды поколотили нас за это, когда мы весело бежали с коньками и лыжами с озера на Горелом. И за местом побоища закрепилось название Поле битвы. Сегодня на нём новые постройки. И где Водяник – большой ручей у леса, в котором взрослые полоскали бельё, а детвора плавала в старом корыте, изображая пиратов и моряков?
В Заозерье тянулся угор, а под ним – дорога, по которой мы бегали в школу и гоняли на великах. Её все называли ляга (ложбина) – и нарицательное имя перешло в собственное. Мы с сестрой частенько играли в «угадайку»: задавали вопрос, каким путём пойдём сегодня – полями или по ляге? Она спрашивала: «По ля…»? Я отвечала: «ми»?! Она смеялась – не-е-е, «ге»! Я, как проигравшая, шла там, где задумала старшая. Но зато, если слово было за мной, я и выбирала путь и окончание слова. Теперь ляга встречает, как чужая.
А ещё мы очень любили весной слушать, как бурливые потоки тающего снега с шумом неслись между щельями с Попова ручья, Авторыгина, Веселова ручья и Плоского в Пинегу, собирая воду с боковых ручейков и ручееёчков. А летом – ходить с дедом, Иваном Наумовичем, на пожню в Мурожно. За семь километров. По лесу. Дед оставался ночевать в смешной низенькой избушке без окошек – тогда она мне казалась сказочной, построенной для гномов. А мы убегали вечером домой – в кино или на танцы. Мелюзга копошилась рядом с подростками и молодёжью, летом ее никто не разгонял даже далеко за полночь. Когда замолкал треск движка и электричество вместе с проигрывателем отключались, в дело шла гармонь. Или начинали играть в «чет-нечет», «ручеек», шли гулять на горку к реке. Местом гуляния не одного поколения была площадка возле церкви. Там играли ребятишки, влюблялась и отмечала свадьбы молодежь, встречались ветераны. Нынче она заросла, любимой тропки на берег к пристани и перевозу тоже нет, а церковь сгорела:

Сгорела церковь, старая, как память,
Связью времён была она для нас…(«Сгорела церковь»).

Возле школы перед выпускным вечером мы с одноклассниками посадили аллею деревьев. Моя хилая осинка вымахала выше всех. На снимке рядом с ней я смехотворно мала. Ещё один намёк на немалый пласт жизни.
Однажды пожилой сосед дядя Миша похвалил меня на поминках отца: «Это ты, девка, верно про папиросы-то… ну-ко уже, как там у тебя: «Беломор меж пальцАми повертишь…» – «Между пальцев покрутишь», – говорю. – «Во-во! Истовёхонько Николай Васильевич с папироской! А про деревню бы нашу, а, про Пиринемь-то, написала ле бы? Чтобы вот этак же дых перехватило?!» Вот, дядя Миша, пишу. Прости, что не сможешь прочесть…
Звучит временами в глубине сознания эхом детства грубоватый голос труженицы-колхозницы, песенницы и рассказчицы Марии Зиновеевны Заховой. А за двенадцать километров от Пиринеми – в Чаколе, куда я бегала пешком к тёте в гости, нашла свой последний приют знаменитая сказительница Мария Дмитриевна Кривополенова.
Деревня, как живой организм, то развивается, то переживает непростые времена и замирает. Многого и многих уже нет, да и память не восстановит всё, что когда-то волновало, питало, воспитывало. Ранило и радовало. Главное – живёт деревня. И это моя родина.

ДОМ РОДНОЙ

Родина, Россия,
Дом в родной глуши,
Как мне поделить вас
в глубине души?
По земле шагала
полевой тропой.
Не тропу топтала –
Шар земной.
А на шаре этом
Сине-голубом
Маленькому деду
Прадед строил дом.
Выстроил на славу.
Брёвна – что броня!
Выросла орава.
Принял дом меня.
Крутится планета,
На планете той:
Родина, Россия,
Дом родной.

…Жжёт вопрос-крапива
У родной двери:
Родина, Россия, дом –
Один?
Иль три?
Отдельная благодарность Владиславу Попову, сотрудникам Карпогорской библиотеки им. Ф. Абрамова и Н.Ф. Хахилевой за внимание к творчеству местных авторов и нас с Татьяной (сестёр Малыгиных) в частности. За выпуск нового коллективного поэтического сборника.
Ольга БОТОЛИНА (Малыгина)