Взгляд белой вороны. Субъективное

       Видимо, белой вороной не быть легче... Но... До жути не принимая Гумилева как личность, все же отправилась на Арбат, предвкушая довольно спорную встречу. Сознательно выбрала "женские" стишки, чтобы перевести тему на супругу Николая Степановича. Конечно, я читала и говорила о том, что думаю на самом деле, не идеализируя их отношений. Да, от лица брошенной женщины. Со мной могут многие спорить, но одним из показательных фактов отторжения от данной личности стало то, что сей господин снял жилье отдельно, дабы плач маленького ребенка его раздражал. Любя, как утверждают мои оппоненты, "безумно" Анну Андреевну, он не выносил голоса собственного сына... Это любовь?! Мы можем сколь угодно перевирать факты, но они от этого не станут правдой.

      В начале встречи был задан вопрос, который муссировали уставшие головы  и языки собравшихся. Он таился в строчках этого поэта. Кстати, посвященный матери, о чем как-то присутствующие предпочли умолчать.

Память

Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

И второй... Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь - его подруга,
Коврик под его ногами - мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.

Я - угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный -
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет:

Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо: но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Крикну я... Но разве кто поможет, -
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

Образы, которые рисует поэт, он называет "душами". Оттого и возникли сомнения у тех, кто не привык рассматривать слова многомерно. Нет здесь никакого "мужского" взгляда на жизнь.

А в заключение, привожу свой стих, так болезненно воспринятый окружающими:

Я уйду...не жалей...не заплачу...
Если хочешь, то имя забудь...
По рукам...сделка...в сумочке-клатче...
То, что не было, трудно вернуть...

Я уйду...Будь покоен и счастлив...
Эти звезды смеются тайком...
Все на дольки, на мелкие части...
Очень больно..гореть мотыльком...

Я уйду...двери тихо прикрою...
Посчитай, что сквозняк...ерунда...
Мне погода казалась сырою...
Нервы - те же, почти, провода...

Я уйду...по спиральным небесным ступеням...
А покуда... есть долг мой земной...
Будут стерты ступни и колени...
Я глотаю росу...капли..все...до одной...