Подмастерье из Милоша

1.
Среди газонов Мариенбада
прохаживается молодой человек.
Худощавый, слегка сутулый, темноволосый,
машет тросточкой, но заметно, что он печален.
Он не в восторге от La Belle Epoque,
с трудом выносит друзей-поэтов
из Gloserie des Lilas или из бара Kalissaya.
Он хотел бы раньше родиться, когда например лорд Байрон,
чьих множество строф он выучил наизусть
или хотя бы тогда когда его дед и бабка:
богатырский Артур и прекрасная Натали Тассистро,
дочь старинного генуэзского рода.
Он стыдится отца:
силача, буяна и Дон Жуана,
от докучной заботы матери, Мириам Розенталь,
прятался в чаще полузаросшего парка в Черее.

Биография этого человека, как мне кажется, так же важна
как житьесказанья святых или пророков
потому что выходит за рамки, так называемой литературы.
Сам он, правда, долго не знал о собственном предназначении.

Я читал документы и книги о нём,
посещая мысленно те пространства
упадочных десятилетий российского царства.
Край лосей, глухарей и медведей.
Господа пьют, охотятся, режутся в карты,
Рядом с ними белорусские мужики с ввалившимися щеками,
с бегающим и ненавидящим взглядом,
и евреи, деградирующие в нищете,
их жены с глазами колдуний,
скрюченные, укутанные в завшивленные  платки,
опустошенные, после звериных родов.

Сын Мириам так страдал, как редко страдает людское сердце.
«А безумье и холод ходили без цели по дому».
С благодарностью всегда вспоминал свою няню,
добрую Марию Вельд из Эльзаса,
нуждою загнанную в эту глушь.
Что касается гувернёра, пан Добшинский
разделяет ответственность за поэмы ученика
о битве под Кирхгольмом  и короле Собесском.

Было конечно актом жестокости оставить
его одно в Париже в лицее,
где он стал французским поэтом с пятном «дилетант»,
потому что в наследство получил и богатство
мачтовых сосен. Это скверное сочетанье.

Первого января 1901 года,
В самом начале двадцатого века,
небрежно, с прилепленной к губе папироской
он выстрелил в сердце. Врачи разводили руками.
Я бы остался без удивительного учителя.
Мы бы остались, верней, ведь мы составляем
малый орден уже, Искателей Солнца Памяти,
читателей его трактата Ars Magna.

2.
Думаю о Венеции, возвращающейся как музыкальный мотив,
Начиная с первого моего визита туда в 30-х,
когда видел на пляже в Лидо
немецкую девушку, похожую на богиню Диану,
до последнего, когда справляли поминки в pallazo Моцениго,
том самом в котором жил некогда Байрон, по Иосифу Бродскому.

А вот пьяццо Сан-Марко и стулья её кафейн.
И именно здесь, Оскар Милош,  одинокий странник
Должен был встретить в 1909 свой приговор:
Любовь всей своей жизни, Эмми Гейне – Гельдерн,
которую, до самой смерти, называл любимой женой
и которая вышла замуж за барона Лео Сальвотти фон
Айкенкрафт и Бинденбург
И умерла в Вене во второй половине столетья.

Тот гимн во славу Бога и человека,
которым является "Мигель Манара",
вводит образ жены Дона Мигеля,
молоденькой Джироламы, из-за которой
Остерва не поставил эту мистерию в «Редуте»,
так как тщетно  искал актрису достойную этот роли.

Я прочитал «Манару» в четырнадцать в переводе Островской
и так должно было быть,
что очарование красотой Джироламы причинило мне вред,
утвердив меня в поисках совершенной любви,
в романтическом душ родстве,
что вообще-то мало кому полезно.

В его абсолютизации идеальной любви,
я нахожу черты мизогинизма,
противопоставление женщины идеально – женщине реальной.

Венеция отплывает, как огромный корабль смерти,
с роящейся на палубе толпой, превращающейся в видение.
Я простился с ней на Сан-Микеле у могил
Иосифа и Эзры Паунд.
Готовая принять людей нерожденных,
для которых мы будем всего лишь легендой.
 

3.
Я поверил что все, что он говорит, это правда.
был человеком я благоговейным,
уверенным, что можно величие распознать
и что нужно хранить секреты.

Я знал что он слаб и виновен в грехе отчаяния.
Сострадая ему, я меньше жалел себя.
Ведь это он, а не я получил посвящение свыше
и гордость его была гордостью короля.

Премия Нобеля, это для тех, кто меньше,
не дали её б кому-то , кто завещает дар непонятный
и предвещает планетарное торжество Римской Церкви.

Нам поручено сохранение дара
и защита его от крикливых массмедиа.

4.
В письме к Христиану Гауссу он описывает свой сезон в Черее:
Летом, конные путешествия по лесам, зимой чтенье.
Пыхая трубкой, под лампой с зеленым из стекла абажуром,
он перечитывал заново Шопенгауэра, Канта, Платона,
путешествовал, как говорил, по Испании с Дон Кихотом,
по Италии с Гейне.

Тогда же к своим языкам,
французскому, польскому и английскому, он добавил и русский
и наблюдал революцию 1905 года,
которая повлияла в дальнейшем на его мнение о коммунизме:
«Слишком кровавое предприятие для скромного общественного прогресса».

Много лет позже, случилось мне ночевать в образцовом колхозе Лабунова,
скрывая улыбку, потому что я помнил его мифологию рода,
выводящую Милошей из имений Лабуново или Ханусевичи или Сербины.
Связи всё ж я не чувствовал, разве чуть-чуть
с кладбищем в Вензялоге.

5.

Был я юн, когда угнетала меня вечность материи
и время «до» как и «после» длящееся бесконечно,
которые противоречили образу Бога Творца,
ведь что Ему делать в вечной вселенной?
«Письмо к Сторге» было мной прочитано как откровение,
Узнал из него я, что пространство и время имели начало,
что возникли они во вспышке, вместе с так называемой материей,
точь-в-точь, как угадывали схоласты из Оксфорда или Шартра,
называвшие трансмутацией, превращение
света божественного в свет физический.

Как же всё это, изменило мои стихи, посвященные созерцанию времени,
сквозь которые с той поры забрезжила вечность,
хоть меня угнетало в моих писаниях что
самое важное остаётся сокрытым.

Были, ясное дело и у меня безумства и сумасбродства,
скажу имя женщины и кажется, вот она, рядом.
Но всё же не смог я решиться на исповедь всей своей жизни,
ведь зло и добро вплетены в эгоизм созиданья.

6.
Много дней в библиотеке Сорбонны
я корпел над докторской диссертацией
о мистицизме Милоша.
Автор её, американец Стэн Гуиз,
пренебрег научной карьерой в Париже
и вернувшись в Америку, стал там садовником.

Работа содержит копии выписок на полях
с английского издания трудов Сведенборга,
сделанных Оскаром на французском, английском
и в минуты волненья на польском.

Например, когда он отыскал описание своей инициации,
он воскликнул по-польски: «Во имя Отца и Сына  и Духа
Святого. Аминь. Ночь с 14 на 15 декабря 1914 года».
Так же по-польски он комментирует духовное солнце у Сведенборга:
«Моё солнце двигалось ото лба к макушке,
а значит, было, скорее всего, ангелом Иеговы».

Гёте он называл провожатым духовным,
Сведенборга – провожатым небесным.

С юмором всё же читал описания Неба и Ада:
«Мой боже, писал (по-французски), сошли меня, куда хочешь
Лишь не в Английский рай
или не в Русский ад),
Лучше я буду чистить обувь у прусских ангелов!
Но не английский рай!
Но не английский рай!»

Неожиданно, у Сведенборга,
упрекавшего в наличии трёх богов католиков, он
отыскал (как до него Вильям Блейк) подтверждение человечности Ветхозаветного Бога,
выбравшего именно Землю среди бесконечных миров:

«Христос – Иегова доступный
для человека, воплощенный: и только лишь через Сына
сближаемся мы с Отцом, а Сын и Дух и Отец – одно.
Сын и Дух – лишь атрибуты Отца –
вот вам и вся доктрина Сведенборга».

Мистиков он не читал до той декабрьской ночи 1914 года.
Скорее всего у Сведенборга он взял символизм Адама и Евы
и падения, вслед за которым вся Природа Номер Один
сменилась Природою Номер два, болящей.

Это мне непонятно, ведь Сведенборг
говорит о цивилизации адамитов и преадамитов,
значит ли это, что в раю этих народов, лев
лежал и взаправду, рядом с ягненком?

Человек обязан с дрожью и трепетом
приближаться к глубочайшему из Arcanum,
союзу любви мужчины и женщины,
в нём укрыта непостижимость
любви к творенью Творца.
Несчастье людей двадцатого века – их дырявая память:
они заменили святость Песни Песней сексуальной забавой.

Милош не принимал духовное прострнство Сведенборга,
параллельное нашему, земному пространству,
но всё-таки уважал его как посланца
приносящего важные вести для христиан.

7.
Ноты дипломатические на изысканном французском,
выступления в Лиге Наций,
трактаты о будущем Соединенных Штатов Европы,
предупреждение о грядущей войне Гнедого Коня
Апокалипсиса, которая разгорится из-за Гданьска и Гдыни -
всё это поэт символизма
исполнял как свой долг перед людьми.
Акт раскаяния за иллюзии индивидуализма.
Он выбрал Литву, маленький край усердных и степенных крестьян,
с нежностью он склонялся над мужчиной, женщиной и ребёнком.
Потому что так и должно быть, что бы жизнь исполнялась в суете
стараясь  быть в согласии с линией нашей судьбы.

8.
Религия, быть для меня перестала всего лишь народным обрядом.
Мне осталось думать и вспоминать над двумя тысячелетиями христианства, народов его и стран.
Его доктрин, сумасшествий и преступлений, совершаемых во имя его.
Но и деяний великих духов могучих,
святых и еретиков, равных святым.
Не отважился сам себе я присвоить сан жреца,
ведь я был только лишь подмастерьем у магистра алхимии
например во Флоренции, коло 1500 года,
когда гуманисты читали Зогар и прочее из Каббалы,
или в Лионе, когда дамы слушали Моцарта в ложе,
ведущей свою биографию от тамплиеров.

Времена и места для меня существовали одновременно.
Касался я вееров, слышал шуршание юбок,
прятался в масках, менял гардероб.

Враждебным казалось устройство этого мира.
Как альбигойцы я жаждал освобожденья.

Но Сторге, любовь – покровительница, учила меня
и я научился благодарению.

9.

Долго искал я, какая же мне приготовлена задача,
только б не сильно трудная для моих скромных сил.
Подражая тональности и стилю своей эпохи,
действовать ей вопреки, в поэзии моего языка,
что значит не допускать утраты иерархии в языке.
Иерархия значила для меня, то же самое, что для ребенка:
поклонение Одному, вместо идолов, что появляются и исчезают:
высокому, не имеющему ни славы, ни денег,
существующему и обновляющемуся в каждом из поколений,
ведь все время рождаются мыслящие блестяще.

А главное, что бы мы повторяли за Гёте:
«Respect! Respect! Respect!»