Чеслав Милош. Капри

Я  вижу   себя  ребенком,  приступившим к  первому  причастию
в  Вильно и позже пьющим  какао,  которое разносят ревностные
дамы-католички.

Я  вижу себя стариком, который помнит это июньское утро:
ликование безгрешных, белые скатерти и блики на вазах
с букетами пионов.

Qu’as  tu fait,qu’as tu fait de la vie? -  перекликаются голоса
на языках, собранных мною в скитаньях по двум континентам.
Что ты сделал со своей жизнью, что сделал с нею?

Не спеша, осторожно, ибо уже состоялось моё предназначенье,
я погружаюсь в картины минувших времён,

Моего столетия, в каковом, и ни в каком другом, мне было суждено
родиться, работать и оставить след.

Те дамы-католички ведь существовали и если бы я туда вернулся,
тождественный, но с другим пониманием,  я бы  всмотрелся,
желая  помедлить, в их исчезающие лица.

Вижу  кареты и крупы лошадей, выхваченные  молнией
или пульсирующими  лунами  далёкой канонады.

КурнЫе хаты, дым, клубящийся над  их крышами и широкие
песчаные дороги в сосновых борАх.

Города и страны, навсегда безымянные, потому что кому
объясню , зачем столько раз им меняли их гербы и знамёна ?

Очень рано мы получаем призыв, но он остаётся непОнятым
и только постепенно проявляется, насколько мы были покорными.

Река как и прежде течёт себе за костёлом Святого Якуба,
и я там же со своею дуростью, которой всегда так стыдился,
хотя, будь я умнее, это всё равно бесполезно.

Теперь-то я знаю, что в дури нуждаются всяческие намеренья,
чтобы они исполнялись отчасти и вкось.

И эта река вместе со свалками барахла,
с признаками разложения, течет сквозь мою  молодость,
предупреждая о тоске по совершенным просторам.

И всё же там, на ее берегах, я узнал  полноту счастья,
которое как экстаз, беззаботно, бездумно,
и до сих пор оно во мне длится.

Так же как и счастье над речушкой моего детства,
в парке, чьи дубы и липы пойдут под топор
по воле варваров-завоевателей.

Благословляю вас, реки, произнося имена ваши так же,
как называла их моя мама, с уважением и нежностью.

Кто решится сказать: я был вызван и потому
Сила  меня сберегла от пуль, вспарывающих  песок
или выбивающих узор в стене над моей головой.

От ночного ареста, допроса, что закончится странствием
в скотном вагоне туда, откуда живым нет возврата?

От  списка в приказе, чтобы отметиться,
когда непокорные уцелеют?

Да, это так, но разве каждый из них не молил своего Бога,
умоляя его: сохрани и спаси!

И солнце всходило над лагерями пыток,
и до сих пор их глазами я вижу, как оно всходит.

Я дотянул до восьмидесяти, лечу из Сан-Франциско
в Рим или Франкфурт, пассажир, который  три дня
добирался когда-то на бричке из Шетейн  до Вильно.

Лечу Люфтганзой, какая милая стюардесса, они тут такие культурные,
что было бы нетактично припомнить, кем были.

На Капри веселящийся и пирующий люд зазывает меня
принять участие в празднестве вечного обновленья.

Обнаженные женские плечи, рука, ведущая смычок
среди вечерних одежд, изысканных блюд и фотовспышек 
открывают мне миг согласья с фривольностью нашего вида.

Вера в Небо и Ад, лабиринты философии,
умервщление  плоти постами - им чужды.

И всё же они боятся вЕсти, её приближенья:
опухоли  в груди, крови в моче, гипертонии.

И тогда они понимают, что все мы вызваны,
И каждый задумывается об исключительности своего жребия.

Я ухожу вместе с моей эпохой, готовый к приговору, 
Который меня причислит к её призракам.

Если я что и сделал, набожный  мальчик, лишь это,
преследуя под покровом утраченную Реальность.

А также истинное присутствие Бога  в нашем теле и крОви,
которые одновременно и хлеб и вино.

Громоздящееся призывание Единичного, наперекор
людскому закону исчезновения  памяти.


Из сб. "На берегу реки"  (1994)