Путешествие в сорок первый

                Моему отцу Спичиневскому
                Николаю Иосифовичу посвящаю.

Лежала осень дымкой в поле чистом,
Скользили тучи рванью в небе сером.
Мы ехали к могилам, где фашисты
Отца семью сгубили в сорок первом.

В дыму табачном  тамбура вагона
Мерцала лампа тускло-желтым светом
И солнца заходящего корона               
Светила уж совсем не так, как летом.

На стыках рельс вагонные колёса
Морзянку перестукивали глухо.
Отец смотрел в окно, а папироса
В его зубах давно ужЕ потухла.

Состав качало, словно щепку штормом,
Мотая вёрсты на стальные оси,
Нас увозя в край чуждый, на котором
Местечко "Старо-МАхновкой" звалОся.

Мы вышли из вагона в зябкость утра
И у дежурного в измятой форме
Спросили "Автостанцию", он "мудро"
Махнул флажком куда-то вдоль платформы.

Серел вокзал с облущенной побелкой,
Навес над входом набекрень нагнутый,
Над ним часы с одной дрожащей стрелкой
Показывали только лишь минуты.

Застряло время где-то в жизни прошлой,
Храня, как кадры чёрно-белой ленты,
Подёрнутые временной порошой,
Далёкие, но близкие моменты.

Бежали тётки с полными мешками,
Мужик тащил курей в плетёной клети
И торопились, семеня шажками,
Нечёсаные, заспанные дети.

Копался пёс бездомный на помойке,
Патруль поймал солдата в самоволке,
С медалью инвалид, видать с попойки,
Выл песню под гармонь о "вечном долге".

Вода в канаве у стены вокзала
Цвела узором от бензинных пятен...
Вот так непринуждённо нас встречала
УкрАинская станция "КАЗЯТИН".
 
За изгородью ржавой, но ажурной
С мячом мальчишки затевали игры.
Мы шли туда, куда махнул дежурный.
Отец в руке нёс чемодан из фибры.

Тропинкой кольцевою, как орбита,
Добрались мы до цели очень быстро.
Была фанерка с буквой "A" прибита
К столбу, примерно метров через триста.

Стоял мужчина, явно местный житель,
У ног рюкзак, в руке помятый глобус.
Мы подошли, отец спросил: "Скажите,
Когда на Старо-МАхновку автобус?".

Обычная дорожная беседа.
В ладоне тарахтя коробкой спичек,
Он нам ответил: "Вот, после обеда
Пойдёт один автобус на Бердичев.

Они летают здесь давольно споро,
Пока дороги не размыла осень,
И выйдя километров через сорок,
Пешком по лесу Вам ещё  вёрст  восемь,

А там мосток и сразу за рекою
Посёлок у забитого колодца,
Но у него название другое,
Теперь он "Комсомольское" зовётся".

Да! Имена свои диктует время.
И попрощавшись с дядькой местечковым,
Я, инстинктивно почесавши темя,
Спросил: "А глобус, дядя, для чего Вам?"

Он пыхнул, как сдувают с пива пенку,
И глобус, словно голову, погладив,
Сказал: "Бывает жизнь припрёт так к стенке,
Что хочется на мир на весь нагадить".

Мы, улыбнувшись неказистой шутке,
Пошли к "шоссейке", не жалея ноги,
И, оседлав случайную "попутку",
Помчались по просёлочной дороге.

Клубилась пыль за стареньким ГАЗоном,
Вокруг стернёй топорщились покосы,
Урчал мотор надрывно, монотонно,
Отец дремал с истлевшей папиросой.

Дремал и я. Во сне, как по заказу,
Всплывали, кадрами кино немого,
Короткие отцовские рассказы
Из жизни старосельского былого:               

"Семья большая - шестеро детишек,
Родители да бабка. Не до жира.
И аистов гнездо над самой крышей,
Как символ благоденствия и мира.

Одежда, от рубашек до пелёнок,
От старших доставалась вся малюткам.
Хозяйство всё - собака да телёнок,
Пяток курей и семь утяток с уткой.

За домом огород на косогоре,
Дворовый туалет склонённый набок
И грустно ветви яблонь на заборе
Лежали, погрузневшие от яблок.

Отец отца, ну тобишь дед мой кровный,
Был столяром, как говорят: "от Бога",
И к дому, под одной и той же кровлей,
Пристроил мастерскую у порога.

Был наделён дед тонким чувством вкуса
И резал правду, ярлыки отбросив,
А назван был, как и отец Исуса,
Ветхозаветным именем, Иосиф.

Он делал всё, от мебели до лутки, 
От водовозной тачки и до брички.
Работал быстро, как бы ради шутки,
Ну, а точнее, просто по привычке.

Варил сам клеи, лаки и морилки,               
Рецепты не писал - знал наизусть их            
И говорил, что свежие опилки
Нежней на запах всех духов французских."               

Сквозь сон звучали песней ветра звуки,
Сквозило, как в нетопленной квартире...
Так в кузове на ветхой "брезентухе"
Мы протряслись ещё часа четыре.

ГАЗон остановился у канавы.
Водитель из кабины, глянув в щёлку,
Сказал: "Я поверну сейчас направо ,
А вам к мостку и прямо до посёлка".

И, пожелав удачи на дорожку,
Уехал, взявши "трёшку на бутылку"...
И долго через заднее окошко,
Блестела складка бритого затылка...

Вот и мосток всего лишь в три дощечки,
Колодец старый сразу за опушкой.
Пейзаж такой же, как у Чёрной речки,
Где сделал свой последний выстрел Пушкин.               

И я ступил на землю, где когда-то
Отец мой бегал в детстве босоного,
В штанишках с лямкой, что ему от брата
Достались полинявшими немного.   
               
Здесь жили рядом многие столетья
Евреи, украинцы и поляки,
Здесь вместе вырастали у них дети
И заключались смешанные браки.

На косогоре, чтоб поближе к Богу,
Где флиртовала с ветерком  дубрава,
Стояли вряд костёл и синагога,
Церквушка, маслобойка и "управа".

Не тронули селение погромы
И не коснулись каверзы природы,
Но донеслись и "молнии" и "громы"
Бурлящего семнадцатого года. 

Власть придавила всех довольно скоро,
Но как-то жили - лучше или хуже.
В тяжёлые года голодомора
Затягивали ремешки потуже. 

Когда ж война, со стороны заката,
Пошла крушить всё, как волной потопа,
То по повестке райвоенкомата
Отца призвали на рытьё окопов,

А через день немецкие солдаты
Вошли в селенье на правах хозяев.
Звонил на церкви колокол набатом,
Щемящим звуком местность оглушая...

Застряли слёзы в горле комом горьким,
Дрожит рука, перо теряет силы...
Стоим у обелиска на пригорке,
А под холмом три общие могилы.

В них сотни жертв кровавого растрела. 
О них мы память пронесём сквозь годы...
Закат метнул лучей последних стрелы,
День догорал на кромке небосвода.

Спустилась мягко сумерек завеса,
Крик редкой птицы резал воздух бритвой,
Казался шум встревоженного леса
Хорально-поминальною молитвой.
 
Пронзала насквозь ветренность сырая,
Мерцала в лужах лунных бликов россыпь
И, словно судьбы, падали сгорая,
Искринки от отцовской папиросы.

                январь-август 2003г.