Путешествую вокруг света...

Путешествую вокруг света,
глядя на барханчики рыжей, пучками, травы -
среди легионов зелёной,
под шатрами, ещё не облачённых
в виссоны листвы
крон,
радующих привольем наклонов
в разные небесные стороны,
существующих в реальности
былинных веток,
впадаю в простоту гениальности
ворожбой над тетрадкой
простой,
впитывая флюиды пасмурного дня -
третьего от ещё не наступившего
Вербного Воскресенья,
стихотворенья струенье
доверяю скрипу детских
качелей,
витязям пирамидальных тополей,
чьи основания
мало отличны
от подножий кипарисов,
запечатлённых кистью Куинджи,
сущее вообще
через видимое мной
здесь и сейчас -
становится ближе,
родней,
в облаках -
розовым беременное
серебро,
затишье - во всём,
даже в скрипе
вышевысвеченном,
в детских голосах,
в смехе,
в криках,
в автомобильных гудках,
в урчании мотора,
паркующегося под балконом
грузовика, -
что-то вывозят
из вечно перестраивающегося
магазина,
не работающего третий год,
мадонна с коляской
гусыней из сказки
плывёт ручьём
асфальтированной дорожки
мимо избушки,
крытой шифером,
потерявшей куриные ножки,
сданной водопроводчикам
в наём,
забытой народом
старушкой,
нюхавшей воздух
пахнущий русским
духом,
её уже нет,
возможно далече*,
барханы тридцать лет
путешествующего поэта** -
взваливаю на плечи
речи
этой -
тихой,
омывающей
всё на свете,
ибо мне известен секрет
рыбы в мчащем её потоке,
повторяющей каскад движений,
окружающих её вод,
смерти нет,
нет никаких ограничений
для духовных свобод -
если умозрение
дышит воздухом
вечных рождений,
девочки в бело-розовой
куртке велосипед,
счастливо рисует
знаки бесконечности
на баскетбольной площадке,
под куполом её любящей памяти
об отце,
три года назад,
зверски убитом
в нелепой драке,
в кроне стихов,
бывших малым, но Божьим
ручейком,
в двадцатилетней давности
казённом бараке -
есть место
и для стран,
и для веков,
и булькает
в моей гортани
достославным бул-булом
не рыночный,
а одухотворённый -
вневременной
и кругосветный
Казахстан,
в моих венах
соединённый
с Русью,
во все пределы,
Господом данного
света,
влюблённой,
разве этого мало
для ощущения себя
неприкованным
к одному месту,
ни землёй,
ни эпохой,
путешествующим
вдохновением,
где угодно -
поэтом -
от Синая
до Пэнлая,
от Парнаса
до Алатау -
провозглашающим
образу мыслей
чувств свободных
славу
и это -
вневременному,
кругосветному небу
угодно,
оно и кормит
песни мои
лебединым хлебом
заветных гимнов...

Вздыбленность слонов
и коней,
копей скрещение,
рёв карнаев,
литавров медь -
накрывается земляными
волнами
и расцветает маками
в изумрудных травах,
слава Александра
Македонского -
ничто
перед взглядом
будущей матери
на свой растущий
новой жизнью
живот,
круговорот смертей
и рождений,
гам базарный,
рубаи под рубищем
нищенствующих
поэтов-дервишей,
касыды,
газели,
мухаммасы,
виселицы в Хорезме,
плахи в Петербурге,
гильотины в Париже,
идущие друг на друга горы,
атакующие деревья Шекспира,
гекзаметр -
любовью
льнущий
к изголовью
сегодняшней певчей ночи
зрячего сквозь очевидную
гибель плоти,
просветлённого в духе,
простого сердца,
обретающего
единоверцев
во времени
всепроникающего света...

Оппоненты-пересмешники,
оспаривают во мне право -
быть поэтом,
но это -
смешно -
кто запретит,
при жизни
испившему сполна
из берегов Леты,
упразднившему
свинцовый озноб
вод её
памятью живой
цветения песен
поколений
и стран -
ощущать тёплые
прикосновения
вездесущего,
кругосветного,
круговоротного
в пространстве
и времени
Господнего Лета?!

Дум караван -
барханами,
поющей счастье,
воплощённое
в нетленное слово,
реальное, как облака
путешествующие везде,
тоски
из былого -
идёт величавой поступью
всей солью мира
по жемчужным россыпям
квинтессенций
певчего неба,
выныривающего из глубин
сердечных ран,
пей
нектар
горечи
искренних слёз
над безнаказанностью
в юдоли,
приговорённой
к распаду,
вне воскрешения,
любого рода
сволочи -
это радующее
нищих духом
стихотворение -
дух так голоден,
что любое,
сущее волей
Божьей
явление -
является
для него -
благодатного
бессмертия
пищей,
серебро луны,
вне сребролюбия
намертво прикушено
летучей мышью,
дрожащего
при перевоплощении
в четырёхглавого
дракона
своих степеней
вдохновения -
отсылаю читателя
к Мандельштаму
и И-Цзини...

Я люблю Вас, люди,
люблю сильно -
не предающий
преданий
о истинной
высоте,
вне хитрости лисьей -
пою виноград,
языки освежающих
песен -
мир тесен -
чудесен
простором,
взращённого
стенами душными
взора,
прогрызшего
кольца
наземного ада
высями
мыслей,
гуляющих вольно
поэзии садом,
силою высоковольтной
разделённости
боли,
коснувшейся лично
с долей юдоли -
петь вечное
над распадом,
увековечивая человечное -
что ещё надо,
прекрасному
воспаряющему
над вчерашним
своим
незряшним -
пониманием
нравственного уродства -
до безобразия
искалеченным -
нет пророчеств,
вне исчерпывающего
червоточения
чревом живущих,
юродства,
присягающего на верность -
не нуждающейся
ни в пище,
ни в роскошных одеждах -
сини -
исцеляющей язвы,
говорящей:
"Лазарь, воскресни!"
Нет свободы
свободнее -
приходящей
из ниоткуда
как будто-бы
фразы,
но на самом-то деле -
в ней -
пчёлы Тайгета,
что с посланием Будды
к краю
сердца,
открытого
Небу Великому
в Боге Едином,
через девять кругов
тех и этих,
подаренных Данте
Божественным
просветлением,
прилетели...

Путешествую
вокруг
света,
данным Господом
голосом -
то пою,
что поэты
всех стран
и времён,
не стесняясь
быть верными
лучшим традициям
стиходвижения,
вырастая над ними
личной выстраданностью -
искренно
пели.

Я люблю Вас,
живущие истинами -
над могилой известной,
воскресно
парящего стихотворения...


________________________________________
*
"Существенно, что к персидской поэзии, прозревая её мудрость и высоту, Пушкин испытывал постоянный интерес. Изречение Саади, ставшее эпиграфом к "Бахчисарайскому фонтану", ставил выше самой поэмы. Оно же в стихотворной форме (вот это перевод!) прозвучало в романе "Евгений Онегин": "Но те, которым в дружной встрече / Я строфы первые читал... /
Иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал".

**
"В мавзолее же Саади царит благоговейное безмолвие. И думается: он заслужил покой, этот вечный странник, терпеливо прошедший по караванным путям всего Востока и лишь однажды в отчаянии умолявший караванщика остановить верблюдов, уносящих паланкин с любимой. Завещавший стихотворцам первые тридцать лет жизни учиться, вторые тридцать - путешествовать, и только третьи - писать.
   О, далеко не всем великим поэтам человечества удавалось прожить хотя бы одно за тридцатилетие! Но сам-то создатель "Бустана" и "Гулистана" свой земной век провёл именно так. И, как говорят, лишившись зрения в 90 лет, вымолвил: "Теперь и не надо!"

(Михаил Синельников, "Сердце брата", "Аманат" 2010, 3, стр. 176, стр. 182).