Время и Стекло

                (Current 93 - Larkspur And Lazarus)



    Я вырос в тёплой, наполненной любовью и красотой сотворения, семье: мать восхитительно играла на рояле и флейте, давала частные уроки музыки; отец в юности писал чудесные стихотворения, сейчас же работал в издательстве. Субботними вечерами они садились вместе за рояль, из уст отца под аккомпанемент матери лилась нежнейшая песнь – и, казалось, всё вокруг подпевало им, оживая. Даже после их скорой смерти я с теплотой в сердце вспоминаю о своём счастливом детстве – и о том, как мамины ловкие пальцы быстро скользят по клавишам, едва их касаясь, как губы отца подрагивают от волнения, как творческий порыв каждого из них стремится друг другу, дабы слиться воедино.
Во многих семьях есть какая-либо вещь, представляющее собой особую ценность, некая реликвия, передающаяся из поколения в поколение: у одних это фамильные драгоценности, иные же высоко ценят различного рода искусство, будь то живопись или скульптура, кто-то хранит целые имения; у нас же были лишь часы - но какие! Неведомо откуда взявшиеся у моего прадеда, передающиеся из поколения в поколение после смерти предыдущего владельца, они были сделаны из необычного металла, напоминавшего и серебро, и платину, но ни один ювелир не мог определить, что это на самом деле; к тому же, часы никогда прежде не ломались, не переставали идти, не сбивались, словно отсчитывали само Бытие; наконец, временные обозначения на циферблате были выстроены в обратном порядке, от чего создавалось впечатление, что этот миниатюрный механизм представлял собой машину времени, желающую отправить нас назад, возможно даже во время своего создания. Но кто знает?..
    После смерти родителей я жил один в их маленьком уютном доме недалеко от леса, подобно отшельнику, одновременно ощущая нехватку понимающего, близкого, желанного человека рядом и в то же время упиваясь своим одиночеством. И пусть общения с людьми у меня, казалось бы, было предостаточно (пойдя по стопам отца, я, большой любитель литературы и любых проявлений творчества в этом художественном направлении, работал в издательстве, в том же, что и он; сквозь меня, если можно так выразиться, прошло множество начинающих писателей, от самых робких до тех, чья чаша полна самолюбия и одержимости собственной персоной), это было вовсе не то, чего так хотелось. В конце концов, я оставил свои тщетные поиски и окончательно окунулся в негу своего уединения, лишь изредка выходя в люди по рабочим или бытовым вопросам. И жизнь моя, вероятно, стала бы лишь ещё одним тщетным следом в пространстве Вечности, если бы однажды не произошло то, чего я вовсе не ожидал.

***

Проснувшись, как обычно, около полудня, я заметил, что в моей комнате подозрительно тихо. Быть может, так казалось лишь от того, что в моём сновидении родители были живы, и играли, как прежде, сидя вместе за роялем, а, может, потому, что, вопреки наступлению весны, первые робкие птичьи напевы ещё не успели наполнить собой пространство; но что-то определённо было не так. И тут меня осенило: я не слышал привычного звука отбивающих такт часов. Сам по себе он, этот звук, был тихим; но я настолько к нему привык, что мог бы уловить его даже в городском шуме и суете. Теперь же он исчез. С каждым моментом осознания этого пустота всё глубже пробиралась в мою душу, всё сильнее нагоняя тоску и нечто сродни отчаянию. И в таком состоянии я бы мог сидеть долго, если бы не вспомнил, что сегодня мне срочно нужно в издательство.

   Город остался прежним: грязный, шумный, напоминавший цветом  плесень, с той лишь разницей, что в нём постоянно что-то шевелилось, наполняя улицы и дома разнообразнейшими оттенками - от ржавого или бронзового до чистейшего небесного. Этой зимой я не увидел снега; год, не считая изумрудного лета, словно был окаймлён медью. В скорой спешке окружающих мой шаг казался подобием сопротивления идущего навстречу ветру: подавленный тем, что часы впервые за всё время своего существования – по меньшей мере, того, о котором я знал – дали сбой, я был увлечён собственными мыслями настолько, что не мог адекватно воспринимать окружающую меня действительность; хотя, когда я мог-то?.. И если бы меня не вырвали насильно из моего состояния, резко дёрнув за плечо, я мог бы погибнуть под металлической тяжестью автомобилей.
   Лишь пройдя ещё несколько шагов, до меня дошло, что на прощание мой сегодняшний спаситель бросил напоследок: "Не всё ещё потеряно". А ведь и точно! Как уместны были эти простые слова…но знал ли он, догадывался ли, к чему на самом деле их сказал?.. Я решил спросить в издательстве, знает ли кто, где можно отремонтировать столь старую и не совсем обычную вещь.

   Должно быть, сотрудники были удивлены моей внезапной активностью, улыбчивостью, бодростью - ведь я слыл довольно сложным, углублённым в себя и свою работу, напряжённым, не совсем понятным, чрезмерно молчаливым человеком, и тут всё в единый момент изменилось на диаметрально противоположное. Но это не особо волновало: важнее чьих-то мнений было получить ответ на мучающий меня вопрос. Удача улыбнулась мне: оказалось, в городе, как раз недалеко от меня, на протяжении нескольких десятков лет проживает и работает один часовщик. Однако, мой коллега не очень хорошо о нём отозвался:
   "Знаешь...странный человек. Сумасшедший, возможно, даже. Лет семьдесят ему, а он всё за своими шестерёнками - и ни в свет не выйдет, ни просто подышать свежим воздухом. Словно только и живёт, что этими часами. Денег почти не берёт, за работу его обычно просто кормят. У этого старика в доме целый музей! Многие часы так и остались стоять у него - хозяева, очевидно, решили, что они им больше не нужны, или же просто не знали, как ещё от них избавиться: выбрасывать-то жалко. Так он всё равно все починил! Только у старика пыльно очень, и никому он не позволяет наводить у себя порядок. Когда-то он жил недалеко от центра, был совершенно другим человеком - но что-то его сломало, и никому неизвестно, что. Словом, если оно действительно того стоит, иди; но не советую."

(Хм... Как раз по мне, подумал я.)

***

   Дойдя до указанного в адресе места, я не сразу разобрался, где вход: здание было довольно тёмным, и узор на двери продолжал общий рисунок стен, от того казалось, что входа не предусмотрено. Несколько раз осторожно постучав и не услышав никакой ответной реакции, я вошёл: всё-таки, это мастерская, так что в невежливости меня будет весьма сложно обвинить. Вошёл - и словно действительно попал в музей: всюду, на полу, на столах, на стенах, даже на люстре, сверкая циферблатами, завораживая разнообразнейшими рисунками и узорами, сделанные из различных материалов, отбивали свой ритм столь синхронно, что сложно было поверить, как такое вообще возможно, разнообразнейшие часы. В длинном (действительно пыльном, как мне и сказали) коридоре почти не было свободного места - как, впрочем, и освещения: окна в здании если бы и были предусмотрены, свет всё равно не проник бы в комнату сквозь крепкие корпуса вестников времени. Я замедлил шаг, осторожно ступая по каменному пыльному полу, рассматривая каждый экземпляр в отдельности, проникаясь красотой и точностью. Целый кладезь истории - от чуть ли не первых изобретений для измерения времени до современных диковинок!
   Симфония звуков наполняла пространство души. Я вспомнил, как моя мать играла на рояле, то ускоряясь, еле касаясь кончиками ногтей блестящих клавиш, то нежно ложа ладони на них. Порой звук был настолько тих и ритмичен, что тоже напоминал часы. Я думал: неужели всё, что нас окружает – отображение времени, от которого мы всё пытаемся убежать, не будучи способными примириться, противясь его рамкам и отчаянно борясь с безысходностью и неизбежностью?.. Есть ли иной выход, возможность избежать того момента, когда стрелки остановятся, и есть ли смысл?..
   "Говорят, счастливые часов не наблюдают..." - услышал я из дальнего конца коридора мягкий, почти юношеский голос.

***

Над захламленным различными частями и деталями столом стоял, склонившись и что-то пристально рассматривая в микроскопе,  одетый в серый плащ, за которым не было видно лица, человек – очевидно, это был мастер. В одной руке он держал пинцет, другой же регулировал приближение и отдаление увеличительного аппарата. Я хотел подойти ближе, но он опередил меня:
- Прошу Вас, не стоит. Видите ли, у меня на протяжении многих лет идёт сложная работа над одним ценным экземпляром, и если Вы подойдёте ближе в момент, когда ко мне придёт решение, выйдет не очень хорошо. Изложите свою проблему, и мы что-то придумаем.
- Видите ли… Они просто перестали идти. Я даже не знаю, в чём дело.
Мастер даже не обернулся.
- Увы, скажу Вам: сегодня техника весьма хрупкая, весьма недолговечная… Настоящие мастера остались далеко в прошлом; сегодня же времени не отдаётся должное, вместо того его, облачая в искусственность, делают лишь предметом роскоши, престижа. Как давно у Вас Ваши часы?
- Уже порядка нескольких лет, может, пятнадцати, а, может, и больше.
- Хм…Вот видите. Что ж. Если хотите, я, конечно, могу посмотреть, что там с ними, но на Вашем месте, я бы приобрёл новые, оставив эти как застывший неудачный момент времени. За сколько Вы их приобрели, кстати?
- Я не знаю их цену. Это фамильная реликвия. Из поколения в поколение они передавались по мужской линии нашей семьи, и, видите ли, в чём особенность: время всегда было точным, стрелки никогда не останавливались. Если, конечно, не брать во внимание другие их особенности, такие как, к примеру…
- Так что же Вы мне сразу не сказали! С этого и нужно было начинать! – воскликнул мастер и, наконец, повернулся ко мне.

   Сказать, что я был удивлён, равносильно тому, что не сказать ничего: передо мной был вовсе не сгорбленный морщинистый старик, а юноша лет двадцати или двадцати пяти, довольно худощавый, сухой, но миловидный; и я бы счёл его помощником мастера, если бы не обратил внимание на необычайно длинные седые волосы, коих у него не должно было быть, если бы он действительно был молод. Вероятно, этот человек мог казаться мне таковым лишь из-за почти отсутствовавшего освещения, но как тогда объяснить явный цвет волос и вовсе не старческий тембр голоса? Я решил уточнить:
- Простите за беспокойство. Могу я увидеть мастера?
- Конечно.
- Где?
- Вот он, перед Вами.
Я был в замешательстве.
- Вы?! Но Вы не выглядите на семьдесят, или сколько Вам там должно быть…
- Семьдесят один год, три месяца и восемнадцать дней,- поправил он меня. – Говорите, не выгляжу… А как я выгляжу?
- Словно Вам лет двадцать.
Человек постарался изобразить подобие улыбки, но вышло плохо.
- Наверное, это такой комплимент, да, из ряда тех, что часто говорят женщинам? Но, как Вы могли заметить, я – не хрупкое нежное создание; если же Вы желаете своей лестью задобрить меня, дабы я снизил Вашу плату за свою работу, тоже напрасно: денег я не беру по причине того, что не признаю их. Так в чём же смысл Вашего лукавства?
- Я не лукавлю. Вы можете сами убедиться, посмотрев в зеркало.
- Чушь! Я не признаю зеркала ещё больше, чем деньги. Это лживое стекло абсолютно искажает действительность. Творение впитывает сущность творца. Люди – порочные, подлые существа, и всё, что они делают – не лучше.
- Но как же часы? – спросил я. – Они ведь тоже сделаны руками человека. Значит, они тоже лгут?
Мой собеседник, вздохнув, посмотрел на меня так, если бы я был его нерадивым учеником:
- Нет. Вовсе нет. Часы – отображение времени, одного из столпов мироздания. Люди лишь облачают его в форму, каждый раз – в новую, но суть от этого не меняется. И оно никогда не лжёт: находясь за стеклом или будучи водой, отстают ли стрелки на циферблате или же, наоборот, спешат, время идёт, отсчитывая Вечность. Оно неизменно, нетленно, постоянно, необратимо…и одиноко. Но, полагаю, Вам не особо хочется всё это слышать, верно?.. Что же. Просто покажите мне, с чем пришли.
Я протянул ему часы. В момент лицо мастера изменилось. Голос его дрожал.
- Откуда они у Вас?
- Как я уже сказал, это фамильная реликвия: она передаётся от отца к сыну уже несколько поколений, и ни разу за это время часы не дали сбой; но сегодня утром, проснувшись, я обнаружил, что они остановились. Узнал на работе о Вас. И вот я здесь. Вы можете посмотреть, что с ними? Это действительно очень важно.
- Я…я…да…конечно…всё, что в моих силах…эм… Вы уж простите нерадивого старика за столь холодный приём…видите ли, я не привык к людям, мы долго с ними не виделись…да, конечно же, ко мне постоянно кто-то заходит, но до Вашего прихода я почти ни к кому не поворачивался. Люди меня не интересуют, они уже давно опорочили собственное призвание, а вот часы…время…оно…
Он судорожно вздохнул.
- Да-да. Я – Часовщик, если Вам угодно. Можете звать меня так. Имени у меня нет; возможно, когда-то оно было, но сейчас в нём нет никакой необходимости. Слушайте…Вы сказали,  они передаются по наследству, верно?..
- Да: от прадеда – деду, от того – отцу, от отца – мне. Я должен был получить их в старости, но мой отец довольно рано погиб.
- Что же, его время истекло. Простите, но сочувствие умершим не в моих правилах – как я уже сказал, люди не в моём вкусе. Не принимайте на свой счёт. Откуда они взялись в Вашей семье изначально?
- Увы, я не знаю. Вы что-то знаете о них? Что это за материал, из которого они сделаны? Почему они никогда не останавливались до этого, и почему время невозможно было переставить?
Мастер молчал. Напряжение читалось на его лице. Он бережно держал в обеих ладонях мою реликвию, переводя взгляд то на неё, то на меня, иногда глубоко вдыхая, словно желая что-то сказать, но не смея. Наконец, я предложил:
- Вы говорили, у Вас сложная работа сейчас… Быть может, я зайду позже, - и протянул руку, дабы забрать часы. Мастер вмиг вышел из своего состояния оцепенения и чуть ли не выкрикнул:
- Нет, что Вы, останьтесь! Простите мне моё поведение, мне просто сложно поверить в то, что…что…Да. Я знаю об этих часах многое – больше, нежели кто-либо Вам может рассказать. Знаете, до Вас я ещё ни с кем так долго не разговаривал – разве что, с женщинами, приходившими ко мне и не смогшими понять того, что я им говорю. Ох уж эти женщины! Впрочем…Если хотите, я могу Вам кое-что рассказать. Не знаю, стоит ли, но, впрочем, какая уже разница, ведь так? Моё время близится к концу, и вскоре и мои часы остановятся, подобно другим, станут ненужными… Быть может, мы присядем? Там, в углу, как раз есть маленький столик с двумя стульями.
Я согласился.

***

«С чего бы начать… Прежде я жил в пятиэтажном доме в центре города. Где мои родители, до сих пор неведомо: с самого детства меня воспитывала бабушка – и если бы мать с отцом были мертвы, полагаю, она бы, как подобает набожной женщине, водила бы меня на место их упокоения; но, увы, стоило мне спросить о них, как сотни упрёков  лились мне в ответ. В восемнадцать лет я остался один, никому не нужный, да и никем не интересующийся. Вместо людей у меня были книги – множество книг, в основном не художественной литературы, а учебников и пособий по физике, механике… Мне нравилось читать их. Постепенно я стал осваивать то, что было изложено в этих книгах – и через время стал подмастерьем у местного часовщика. Денег получал мало, но много и не требовалось: лишь бы смог прокормить себя. Так и проходили мои дни: работа – дом – чтение – сон – работа – дом…пока кое-что не изменилось.
   Однажды, проснувшись ранее, чем обычно, из-за резкого звука, я выглянул в окно: за ним, под сильным дождём, стояла возле остановки одинокая девушка. Светлые длинные волосы, неправильные и от того кажущиеся неестественными, и тем не менее, чарующие черты лица… Мне хотелось смотреть на неё и смотреть; я молил время остановиться, но тщетно. Через несколько минут девушка уехала. Куда – не знаю; но после этого я стал просыпаться раньше, чтобы её увидеть.
   Вскоре о ней уже кое-что было известно: девушка жила в доме напротив, подрабатывала в местном госпитале, куда и ездила, собственно, каждое утро; что же касательно возраста, родилась она зимой и года на три позже, нежели я, и так же, как и я, жила одна, родственников отыскать не удалось, как не удалось узнать и имени – но было ли это столь важно, как могло казаться? С каждым днём я всё больше проникался этой девушкой, смотря на неё из окна собственной квартиры, ведя с ней внутри себя задушевные беседы, радуясь и воодушевляясь; но познакомиться так и не решался – не хватало смелости.
   Возле моего дома, сколько я себя помнил на тот момент, всегда было большое раскидистое дерево. Одни говорили, что оно росло здесь всегда, другие же твердили, что дерево посадил кто-то из жильцов; у меня оно всегда вызывало странные, необъяснимые ощущения – словно если бы я был на его месте, колышущийся ветрами времени, но не поддающийся им, не сдвигающийся с места. Каждый раз, возвращаясь из мастерской, я прикасался к нему, чуть ли не здороваясь, как с равноправным существом, и мне становилось легче. И если бы его ветви не были столь густыми, я бы мог сквозь них видеть окно той девушки - то, как она закрывает шторы, включает свет и занимается своими привычными делами, о которых я мог лишь догадываться. Всё ждал зимы – или хотя бы осени: тогда листья опадут, и моё желание осуществится.
   А затем девушка куда-то исчезла. Её не было день, два, неделю… Я так и не смог преодолеть своё стеснение, мы так никогда и не пересеклись, ничего друг другу не сказали, не одарили друг друга секундными взглядами. Я не находил себе места, всё думая, где она могла бы пропасть. Быть может, девушка переехала?.. Но так внезапно… Дерево же под окнами продолжало жизнерадостно подставлять свою зелёную листву тёплому солнцу, и каждый раз, смотря на его ветви, норовившие пробраться ко мне в жилище, я понимал, что во мне тоже начинает расти дерево – но иное. Ненависть всё глубже пускала в меня, словно в почву, свои крепкие извилистые корни. Я твёрдо решил уничтожить объект своей ненависти. Но как?.. Спилить его самому, или вызвать рабочих, чтобы те сделали это вместо меня, было слишком просто и даже по-своему глупо. Зато можно было отравить. Я достал в ближайшей аптеке небольшое количество разнообразнейших химических веществ, и едва наступила ночь, ни секунды ни раздумывая, вылил их в землю под деревом. Через некоторое время оно умерло, его сожгли. Всеми силами я старался подавить нарастающее гнетущее состояние – ведь теперь ничто не мешало созерцать то, что за окном, так, как это было прежде!  Но лишь когда увидел то, чего не должен был видеть…лишь тогда…понял…как…как…
Ссохшееся тело за прозрачной защитой стекла. Девушка ушла не только из поля моего зрения. Но и из жизни.
Позже, набравшись смелости, я сходил на предполагаемое место её работы, и там, описав её внешность и узнав, наконец, имя – Мойра – добился того, чтобы с этим делом разобрались. В конечном счёте её, разумеется, похоронили. Во время процессии ко мне подошла пожилая женщина, принявшая меня за возлюбленного Мойры, и сказала, что теперь, когда девушки нет в живых, самое время рассказать то, чего я не знал при её жизни. Услышанное повергло в ещё больший шок.

Её бабушка и дедушка были замечательными музыкантами: встретившись на вечере, посвящённому фортепианной музыке, будучи одинокими, не понятыми, не принятыми другими, они возвращались оттуда уже вместе – в их общий дом. Вскоре они поженились и у них родилась двойня; но ещё до рождения они подали заявление на развод – творческий порыв не может быть долго скован бытом и семьёй, если они мешают его воплощению в жизнь. Девочка, которой не исполнилось ещё и месяца, осталась с отцом, а её брат-близнец – с матерью. Так они и жили, не зная друг о друге, пока точно так же не встретились, как и их родители, и не повторили их историю. Поражаясь взаимопониманию, внешней и внутренней схожести, даже одинаковой дате рождения, они не могли насытиться друг другом. Юноша, однако, не играл на рояле: его мать запрещала ему садиться за инструмент, ибо каждый раз, глядя на сына, вспоминала его отца. Девочка же была замечательной пианисткой. Однажды в душе юноши зародилась мелодия, всё не дававшая ему покоя. Юноша перебирал пальцами по клавишам рояля, и как только находил верную ноту, девушка записывала её – и позже, звучавшее уже из-под её ловких рук, оно настолько пленило её возлюбленного, что одним лишь сном ночь не закончилась… Теперь и их семья ждала прибавления.
Оба знали о том, что у каждого из них неполная семья: у девушки не было матери, юноша не знал своего отца. Однако, они решили пригласить их уже тогда, когда их ребёнок – которым и была Мойра – родится. Но лишь когда девочке исполнилось три года, её родители всё же решили познакомить её – а заодно и друг друга – с дедушкой и бабушкой.
Первой, нарушив общепринятое мнение о том, что дамам свойственно опаздывать, пришла бабушка; всматриваясь в лицо невестки и видя в нём себя саму, только если бы ей было лет на двадцать меньше, она, пусть и одобрила выбор сына, но внутри чувствовала некое замешательство, которое и сама пока не могла толком объяснить. Мойра в то время уже проснулась, но ещё не вышла из своей комнатки. Раздался звонок: должно быть, пожаловал последний, недостающий гость. Отец Мойры открыл дверь – и все четверо застыли в оцепенении. Каждый смотрел друг на друга, не желая верить в реальность происходящего. Встреча через двадцать три года всей семьёй – но как…
И тут из комнатки Мойры послышалась знакомая всем четырём музыка: девочка, ещё совсем маленькая, ни разу не игравшая на пианино, удивительно точно воспроизводила знакомую всем мелодию - ту самую, что играли в молодости её дедушка с бабушкой, ту, что звучала в её отце и позже была сыграна для него матерью Мойры. Девочка играла её так, словно сама была этой мелодией, принявшей обличье человека. Наступал вечер – последний вечер существования семьи.»

***

Часовщик замолчал. С улицы доносился шум дождя.
Я с трудом мог поверить в то, что он мне рассказал. Вдруг это игра фантазии вследствие одиночества, тем более, он сам признался, что почти ни с кем так много не говорил? Кто знал. И теперь он, случайному клиенту, рассказывает такое. Но если даже это и правда, то зачем этот человек поделился со мной таким сокровенным, неоднозначным? Я недоумевал, но всё же спросил:
- Что случилось потом?
- Маленькую Мойру приютила её соседка, та самая, которая подошла ко мне во время похорон. Когда умерла мать девочки, эта женщина рассказала ей историю её семьи. И Мойра не выдержала такого удара.
- То есть, из-за этого она…
- Да, - сухо ответил Часовщик, не дав мне закончить. Было видно, что ему очень тяжело. – Но Вас, скорее всего, интересует, к чему я всё это Вам рассказал, так?..
Я кивнул, стараясь улыбнуться как можно мягче.
- Быть может, Вы действительно правы насчёт внешности. Знаете ли… Зеркала, окна, ёмкости для яда – всё это стекло… Ему неподвластно сдержать время. Но исказить его они могут… И, быть может, то, что я избегал их обилия всю свою последующую жизнь и сыграли на моей внешности, в том плане, что – как Вы сказали, я кажусь двадцатилетним?.. Мне на тот момент было двадцать четыре. Я просто застыл, наверное, как песок в песочных часах, приняв форму сосуда, в котором находился.
- Но как это всё связано с часами? – осторожно поинтересовался я, стараясь как можно мягче вернуть собеседника к основной теме. – На мои Вы посмотрели так, словно…
- Словно я их знаю? Да… Там, на столе, под увеличительным стеклом. Только будьте осторожны. – Часовщик кивнул в сторону того места, где стоял, склонившись над микроскопом, когда я только ещё пришёл. – И возвращайтесь.

Каково же было моё удивление, когда на столе я обнаружил ещё одни карманные часы, с таким же корпусом и обратным отсчётом времени, которое было на моих! Разница была лишь в том, что мои были серо-синего, почти платинового цвета, эти же отдавали бронзовым и зелёным. Я осторожно взял их в ладонь и медленно, дабы не уронить, вернулся к Часовщику.

- Вижу, Вы удивлены. – на этот раз ему удалось улыбнуться.- А представьте себе моё удивление, когда у Вас я увидел Ваши! Хм, ну что же… Отвечу, пожалуй, на Ваши вопросы. Корпус у часов вовсе не металлический. Это стекло. Очень прочное, с неизвестным мне составом и способом изготовления, но это оно, уж поверьте мне. В доказательство моих слов есть как минимум два факта. Первый – это положительная сторона моей неприязни к этому материалу: я безошибочно могу определить его.
- А второй?
- А второй… Когда умерла Мойра, умерли и любые мои едва проросшие надежды. Лишь по возвращению домой я понял, как не хватает мне моего дерева. Осень уже успела наступить, и однажды, когда я возвращался из мастерской, в которой пока ещё продолжал работать и учиться, лёгкое зёрнышко мягко опустилось мне на ладонь - словно юный символ жизни, надежды. Я решил посадить его на месте умершего дерева – но, подготавливая почву, нащупал в земле что-то твёрдое. Это были часы – те, что вы сейчас держите. На внутренней стороне створки была фотография, на ней – двое: женщина и мужчина. Мужчина был поразительно похож со мной; лишь спустя некоторое время я узнал, что это дерево было посажено в день моего зачатия, и оно росло и развивалось вместе со мной. Нет, мои родители вовсе не были суеверными – скорее, символистами, старавшимися доказать материальность мечты, что многими, увы, не было воспринято. Их сожгли за их деяния. Добро редко признают – особенно когда смотрят на него сквозь стекло.  Верите ли, у меня до сих пор отменное зрение, и если я и пользуюсь микроскопом, то лишь потому, что порой мне интересно, как же выглядит та или иная деталь сквозь призму лжи. Прах моих родителей не развеяли по ветру, его использовали в качестве наполнителя для песочных часов. Эти часы тоже весьма необычны – и я всё жду, когда какой-нибудь обыватель мне их принесёт; но пока что тщетно.
- А как вышло так, что Ваши часы сломались?
- Видите ли…когда я достал их из влажной почвы, они были в идеальном состоянии: даже находясь под слоем земли, песка и грязи, сквозь которые просачивалась вода – то от дождя, то от снега – они шли, и показывали правильное время! Но я в тот момент был настолько погружён в своё отчаяние, что всё это – фотография родителей, цифры в обратном порядке, даже тот факт, что это – часы, настолько задевало меня, казалось суровой насмешкой времени, что я, не выдержав, гневно швырнул их оземь – и результат Вы видите.

Часовщик снова ненадолго замолчал. Дождь усиливался.

- Но то, что Вы пришли – просто подарок судьбы! И Ваши часы… Быть может, я теперь смогу понять принцип действия, и помочь нам обоим… Слушайте. Загляните ко мне попозже, м? Я что-то постараюсь придумать. Прошу Вас. Если Вы мне не доверяете, можете взять в залог любые часы, что Вам здесь понравятся. Можете даже не одни. Кому, как не мне, понимать значимость этих, что Вы мне дали, для Вас. Но мне…хм…мне действительно нужно побыть одному, и подумать. Как я уже сказал, я давно ни с кем столько не общался, и…- Он вздохнул. – …не открывался настолько. У меня всегда открыто, я почти не сплю, так что можете не…
- Я согласен.
Часовщик посмотрел на меня так, словно я только что спас его от смерти.
- Правда?..
- Конечно. Я живу совсем недалеко, к тому же.
- Спасибо Вам…Постарайтесь зайти ко мне через неделю, может, даже две…но не раньше. Я сомневаюсь, что решение придёт быстро.

Я возвращался домой с надеждой.

***

Прошла неделя. Я снова направлялся к Часовщику.
Вокруг было достаточно тихо – как ни странно, теперь я смог отыскать в шумной и грязной среде места своего обитания приятные, пусть, казалось бы, прежде незначительные, моменты. Последние песни улетающих на юг птиц, милые старики, идущие за руку, причудливой формы огромное облако, проплывающее по бескрайнему небу – почему я этого прежде не замечал?.. Хотелось улыбаться, обнимая весь мир, и чувствовать, как он открывает тебе в ответ свои воздушные объятия.
Подойдя к знакомому уже дому, я, по привычке, несколько раз постучался в дверь – и лишь когда убедился, что никто не идёт, вошёл. Уже успевший полюбиться длинный пыльный зал, успевшее стать привычным синхронное, отражавшееся эхом стен, тиканье часов; только мастера я нигде не замечал – ни у стола, ни там, где мы в прошлый раз сидели, беседуя, его не было.  Я водил взглядом по стенам и часам, пытаясь усмотреть, нет ли где потайного угла, или ниши, которой я прежде мог не замечать. И лишь когда увидел осколки стекла на полу и чёрную пыль, понял, куда нужно идти.
Среди высоких напольных часов, напоминавших маленькие башенки, стояла одинокая кровать; на ней, свернувшись, зажав в руках стеклянные осколки, лежал Часовщик. «Дождался…» - подумал я, вспомнив историю о его родителях. Значит, он всё же не лгал – или, по меньшей мере, частично говорил мне правду. Рядом с кроватью лежала моя реликвия – её чуть уловимое тиканье ублажало слух. Старик сдержал обещание – ему удалось их исправить! И лишь наклонившись, дабы поднять их, я заметил, что стрелки идут в обратном направлении. Его же часы лежали совсем близко, но их сердцебиения не было слышно. Осколки корпуса были аккуратно собраны на обездвиженный циферблат; лишь теперь я мог убедиться в том, что это действительно стекло.
«Время и стекло…» - вспомнилось мне.
Время истекло.


--------------
12.04.11