А я бы тоже был не слабым...

Душа моя – ты таль и опаль.
Двор проходной для боли каждой.
Но если проститутка кашляет,
ты содрогаешься, как окрик.

Но всё же ты тепла и зелена
и рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
всю Русь сложив себе под голову.

Давно друзей не навещаю я –
всё некогда: снега, дела...
Горят картины Верещагина
и пеплом ухают в диван.

А где-то с криком непогашенным,
под хохот и аплодисменты,
в пролёт судьбы уходит Гаршин,
разбившись мордой о бессмертье.

Так валят лес, не веря лету.
Так, проклиная баб и быт,
опушками без ягод слепнут
запущенные верой лбы.

(Леонид Губанов, отрывок из поэмы "Полина")



А я бы тоже был не слабым,
когда бы стал заёмным ртом,
используя судьбы ухабы,
над мерно бьющим языком -
лбом сталкивать картинки жизни
в отчизне с ядом на корню,
на вечной над прекрасным тризне,
с тоской поэтовой по бабам,
с картинами, что льнут к огню
и пеплом порошат диван...

С кикиморой,
что кузовком
с бетоном вместо бересты
прикинулась -
легко сравню
я камеру,
где в шкуре зебры -
в стихи лишь Веру узнаю
и их сакральной
чистой дрожью
в безвестие лечу
сквозь рожи -
летальных приговоров слуг...

Дрожу есенинскою рожью
над хлебниковским бездорожьем
и гну в дугу -
от всех недугов исцеляющий
недуг...

Бегу дворами проходными
за юбками Джульетт и Джиоконд,
чьи образы вселялись в анаконд,
в исчадья бед -
ведь я поэт...

Ау!

Горю
огнём любви
и свет
творю,
когда для мира -
бред -
над полыньёй у Леты
говорю,
как все поэты...

Это надо же -
под пистолет
идти за кружева
подола,
подметавшего
полы
пустых балов,
на смерть идти за слово -
эшафотом,
этапом,
улицей с оскалами
из-за углов -
неважно -
много масок
у сегодняшних Голгоф -
суть та же -
дух надбольно
отделяется от мяса...

Стихи свои читает,
словно плачет -
Губанов -
имя я его слыхал,
но вот впервые
познакомился с ещё одной,
по Божьей милости,
поэзией,
в которой всё - не вымысел...

Я с вервием на вые
в мешковине
казённой -
духом выхожу на трассы
огневые,
в которых
смыслами
над смыслами -
поём
мы -
сдвиги болевые -
губами, на лету
листающими световые
книги тьмы -
под мира сытого:
"Ату!"
Неважно где -
в набитых
молью,
что фискалила
для стали
правой,
злых квартирах
или на лагерном
ветру...

Ау!

Неужто злопыхатели
поэзии небесных
откровений,
добрее стали?!

Мы сталинских чиновников
легко в журнале
с жёстким
метром
кулуарных мэтров -
узнаём...

Суть в том,
что Бог - останется
и - выстраданность милых далей,
которые мы милостью Его,
поём,
одни таясь от мира,
а другие -
в миру скандаля...

Суть в том,
что после нас
останется,
когда умрём...

У каждого свой окоём,
что рано или поздно,
вне иерархий,
певчей высотой -
многообразных
поэтов
на просторах Родины
языковой -
светло венчает...

Это - братство,
которого подчас,
при жизни мы - не признаём,
но в этом нам живым -
не обязательно -
дотошно разбираться...

Достаточно -
в структуру языка,
входить, как в дом
и к корневой
её основе -
незаёмным ростом
подключаться...

Всё - просто!

Мы благодать
святую
эР и эЛь -
сердцами пьём
и вырост наш
над прежними
основами -
заслуга вековая,
над убиенными мирскими приговорами надеждами -
мы прежними,
от Бога данными - прилежно
вырастаем
и новыми,
непосвящённое в метаморфозы убиений-воскрешений в нас совершавшихся,
их позже называет
чьё-то слово...

Мы ничего не знаем
кроме дрожи,
волей Божьей,
когда сквозь личный прах,
ещё при жизни -
отличной
строчкой,
порой не сознавая этого,
счастливо прорастаем...

А там -
не нам судить!

Достаточно - любить
родное
и в этом - быть...

Сегодня
для себя
открыл
я -
не чужого мне поэта -
он мне помог о кровном -
несколько иначе
говорить.

Очами
соли запредельной,
что - боли мира - зеркалами,
вне формы верно-рукодельной -
горю безвестными
ночами,
квартира -
храмом уже годы
мне служит -
лирой разрастаясь -
Тайгета дикою природой
на тропах строк,
хребты ломая
изнеженным
журнальным
модам,
чья речь -
новинки попугаев -
вне речек Чёрных
и Вторых,
вне петель,
пуль,
как прежде петел,
кричит над рабством
в третий раз
и совесть плачет на рассвете
под проницаньем скорбных глаз
Того, Кто всех от смерти спас...

Мети, мети моя метелица -
метлою дворника просторного,
гори в поленьях пустомелица
титулованья слова вздорного...

Быть работягою жизнь знающим,
хранящим голову от формулы
в президиумах побеждающей,
живые души оскопляющей -
мне это радостно,
мне это дорого -
победой кровною
мотива лебедя
над пиром ворона...

Строкой неровною
вершины ведаю -
в четыре стороны -
души победами...

Не леди,
сэры
мне диктуют (серы!) -

певцы от Веры -

в тогах догомеровских,
в фуфайках каторжных,
в побитых молью,
но шотландских пледах
и женщины
в очередях
у взятых
ржавой паутиной
тюремных форточек
с Толстым
и Достоевским
в головах
без розанов,
но крытых
ещё той
испанской шалью,
впитавшей соль
слёз над Елабугой,
что прожигала уже позже
не одного поэта русского,
предписанный "Лубянкой"
чемодан -
в отчизне ран,
что песней через гибель
исцелимы
и то лишь в тех,
кто к состраданию приник -
такой язык -
в нём
радостное подражание Христу во всём
(да, Мандельштама мысль
в статье о Скрябине) -
горит
огнём
неопалимым,
даруя высь -
отказом от суда быть несудимым,
но личной болью в душу брать
бессмертных песен,
побеждающую мира плесень
рать...

Боль личная
в поэзии -
суворовская смелость,
успешно бравшая,
мы знаем это,
гордившиеся крепостями
города...

Бог - с Его милостью певцами,
даже там,
где за присутствие небес в сердцах -
не поощряют...

А это - повсеместно
и всегда...