Подруга. Повесть о поэте Светлане Кузнецовой

О ПОДРУГЕ МОЕЙ С ЛЮБОВЬЮ И БЛАГОДАРНОСТЬЮ

Светлой памяти русского Поэта
Светланы Кузнецовой посвящаю

С трепетом и волнением приступаю к своим воспоминаниям о Светлане Кузнецовой.
Это некоторые эпизоды нашей дружбы через призму моих чувств, ощущений и восприятия.
Итак, ...


                ***

"Какой самоуверенной была
В ту пору я, звездой своей хранима"
(здесь и по тексту приведены строчки из стихов Светланы Кузнецовой)

В один из первых дней только что наступившего Нового 1966 года я впервые переступила порог легендарного общежития Литературного института на улице Добролюбова. И сразу оказалась в гуще драки, на которую равнодушно взирала из служебной конторки консьержка. Первый порыв — бежать и без оглядки! Но успевшая привыкнуть к подобным сценам моя подруга Таня Э., быстро затолкала меня в лифт.

 Мы поднялись и вошли в ее комнату. Меня поразил неуют: голый стол, стул, кровать и таз на полу. На мой немой вопрос Таня ответила, что не собирается благоустраивать временное жилище, чем меня удивила: ей предстояло провести здесь не один год. Она только поступила на сценарные курсы в мастерскую Евгения Габриловича, распростившись с аспирантурой в Таллинне, где она занималась химико-технологическими проблемами. Пожав плечами, Таня вышла, чтобы сварить нам кофе. Я осталась в недоумении, когда в дверь постучали. Я открыла. На пороге стоял розовощекий молодой человек в очках. Он представился: — Битов Андрей. Я ответила в тон: — Плохова Аля. Он рассмеялся: — Битов и Плохова! Как звучит! Я предлагаю Вам соавторство. Рассмеялась и я.

Вернулась Таня и предложила пойти взглянуть на уникальные древнерусские серьги. Она хотела бы их купить, благо сегодня получила стипендию, но не уверена, согласится ли Светлана Кузнецова с ними расстаться? На мой вопрос, кто она, Таня ответила, что Светлана очень интересный человек, с ней стоит познакомиться. Но сначала нужно раздать долги.
И началось наше путешествие по общежитию.

Мы заходим в комнату, в которой вообще ничего нет! Ни стола, ни стула, ни кровати. Только большой красивый ковер застилает весь пол. Посередине ковра в ярко-зеленых брюках и красной рубахе, сидит, скрестив ноги по-турецки, некий Петя из Украины и стучит на машинке.

Оставив Петю, входим в комнату, в которой по белому потолку и голубым стенам от двери и обратно следует нить черных следов маленьких женских ножек с лаконичным пояснением: «Оля». Здесь обитает латвийский художник по имени Улдис.

Затем мы пьем чай в уютной, с кружевными салфеточками и теплым светом настольных ламп, комнате миловидной латвийской поэтессы Лии Бридака.

И, наконец,— первая встреча со Светланой.

Распахнулась дверь, и перед моим взором явилась во всем величии из «Малахитовой шкатулки» Бажова Хозяйка Медной Горы!
Посеребренные волосы, уложенные в пышную, высоко поднятую над чистым, гладким лбом прическу. Узкие пальцы унизаны серебряными кольцами, а тонкие запястья – старинными браслетами. Даже серое, простого покроя платье и туфли на высоком каблуке казались серебристыми.
Столько царственной уверенности было в ее осанке и гордой посадке головы! Столько загадочности!

Позже, гораздо позже, узнав ее ближе, я пойму, что так же величава и непостижима была ее душа. В ней отразились широта и необъятность родной Сибири, гордость, независимость и бунтарство ссыльных повстанцев - поляков (по отцу), чувство справедливости, за которое пострадали в свое время интеллигенты из Самары (со стороны мамы) и мистическое шаманство предков-аборигенов.
Позже, позже я пойму, каким уникальным талантом наградил Светлану Всевышний Творец, расплатой за который станет глубокая тоска, душевная боль и одиночество.

А пока… Пока мы молоды и самонадеянны, и верится, что впереди долгая радостная жизнь.
Мы усаживаемся на волчью шкуру, покрывающую постель, а ноги погружаем в теплый мех медвежьей, расстеленной на полу. Перед нами появляется старинный ларец с изящными серебряными вещицами. И, окунувшись в этот мир красоты, мы мгновенно находим общий язык.

Ни Светлана, ни я не воспринимаем кричащее золото. Обеим алмазы кажутся более таинственными и притягательными, чем откровенно сверкающие бриллианты. Меня пленяют восточные украшения, которые очень идут Светлане, но для себя я их исключаю — не мой стиль. Перед зеркальцем в серебряной оправе мы перемерили все, что было в ларце. Это было такое удовольствие! Мы еще бесконечно долго и с жаром могли рассуждать о благородстве серебра, о красоте природных минералов, драгоценных и полудрагоценных камней и их магическом воздействии. Но наступила ночь. Расставаться не хотелось.

На прощание Светлана подарила мне книжечку своих стихов «Только о любви» с надписью: «Але в честь общей страсти и во имя ее разжигания» с чудесным приложением — серебряным кольцом с бирюзой.
Это был знак нашей будущей многолетней дружбы.

       ***

"Зажигаю я на святки
Сине-черную свечу.
Без опаски, без оглядки
С силой темною шучу"

На Рождественские праздники я пригласила Светлану и Таню к себе домой, где стояла елка, украшенная цветными фонариками и старинными игрушками времен моего деда. За праздничным столом с мамиными пирогами и жареной индейкой речь, естественно, шла о русских традициях, обрядах и гаданиях. Светлана знала об этом несравненно больше нас. Я же вспомнила рассказ моей сотрудницы, побывавшей однажды у настоящей гадалки. Тогда, конечно, я не придала этому никакого значения и не восприняла всерьез ее рассказ.
— Ты знаешь адрес этой гадалки?— спросила Светлана.
— Нет. Помнится, упоминалась какая-то улочка близ станции Лосиноостровской и деревянный одноэтажный дом.

Светлана поднялась и накинула шубку голубого песца: — Едем!
И вот мы, веселые, разомлевшие от вкусной еды, легкого вина и запаха хвои и свечей, сели в такси и отправились «на деревню к дедушке».

Как ни странно, мы легко отыскали дом, где жила цыганская семья. Увязая в сугробах, с трудом отворили калитку и поднялись по ступенькам крыльца. На стук в дверь услышали: — Открыто! Вошли. Маленькая прихожая совмещалась с кухней. Было очень жарко. В печи горел огонь. На огне жарил курицу, сидя на низенькой скамеечке спиной к нам, широкоплечий пожилой цыган с серьгой в ухе. На нас он даже не взглянул, только буркнул: — Ждите. Она спит.

Мы сидели рядком на деревянной лавке и слушали, как потрескивают дрова.
Вскоре открылась входная дверь, и вместе с морозным паром впорхнула тоненькая девушка в шелковом платье и золотых украшениях. Окинув нас быстрым взглядом, она исчезла в комнатах и тут же вернулась, приглашая зайти по очереди.
Первой отправилась Таня. Когда она вернулась, пошла я. Девушка провела меня через большую заставленную и завешанную музыкальными инструментами комнату в маленькую спальную.

На высокой постели, свесив ноги, сидела старая толстая цыганка. Опухшие веки ее были опущены. Казалось, она спит.
Я присела на стул рядом с ней. Она взяла мою левую руку в свои пухлые ладони и тут же оживилась: — О! Какая у тебя любовь! Как же он тебя любит! — И она назвала имя. Она предсказала, что будет сын. Один. Еще очень много было мне предсказано.
Я вышла потрясенная.

Мы с Таней молча ждали Светлану.
На улице смеркалось. Синий снег искрился под редкими фонарями.
Мы обменялись впечатлениями. Таня, которая жаждала успеха и мечтала навсегда обосноваться в Москве, была разочарована. Ничего такого гадалка ей не пообещала. Она сказала, что Таня — то ли техникой занимается, то ли писательством. Кстати, мне без колебаний было сказано, что я инженер, а Светлане — что она артистка.

Светлане цыганка предсказала скорое, но недолгое замужество, а имя ее жениха — Янис!
Нас поразило, что она точно рассказала о событиях, которые были в прошлом, и правильно назвала все имена. Как она могла их знать? Ну, ладно, если она каким-то образом угадала распространенные имена. Но имя Янис?

Взяв такси, мы разъехались по домам озадаченные.

       ***

"Слово — всему основа"

Я не считаю себя вправе анализировать стихи Светланы. Я не филолог. Поэзия — мистическое таинство. Я могу говорить только о своем субъективном восприятии.

Когда прочла впервые ее стихи, я была зачарована их волшебным звучанием. Много лет я была первой слушательницей ее новых произведений. Эмоциональные краски заметно менялись. Исчезла игривость, ироничность. Они становились все значительней и печальней. Голос Светланы и сейчас проникает в мою душу. Случалось, она звонила мне среди ночи, чтобы прочитать только что родившиеся стихи. И каждый раз я умирала и воскресала. Умирала от невероятной боли и печали и воскресала от красоты звука, гармонии слова, мысли и чувства.

Я достаю с полки книжного шкафа поэтические сборники Светланы, все, кроме первого, «Проталины» (Изд-во «Молодая гвардия», М.,1962), вышедшего с легкой руки известного советского поэта Александра Прокофьева, который первым оценил своеобразие и уникальность дара Светланы.

Вот перечень сборников, изданных за годы нашей дружбы и ею подаренных мне:

«Только о любви», Библиотека журнала «Огонек», М., 1963;
«Светлана Кузнецова», Библиотечка избранной лирики, Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1964;
«Соболи», Советский писатель, М.,1965;
«Сретенье», Изд-во «Советская Россия», М., 1969;
«Забереги», Советский писатель, М.,1972;

ДАЛЕЕ ПАУЗА длиной в 10 лет!!!
10 лет преднамеренного замалчивания имени Светланы Кузнецовой по указанию свыше.
10 лет Светлане не давали возможности печатать ни свои произведения, ни переводы, лишив ее тем самым хлеба насущного.

Только с 1982 года появились на свет следующие книги:

«Гадание Светланы», М., Советский писатель, 1982;
«Соболиная тропа», Иркутск, Восточно-Сибирское книжное издательство, 1983;
«Стихотворения», М., Советский писатель, 1986.
«Второе гадание Светланы», М., Советский писатель, 1989;
И последняя книга, которую Светлана вместе с редактором В.С. Фогельсоном тщательно подготовила к печати, но которую увидеть ей не пришлось, так как книга вышла спустя два года после того, как Светланы не стало:
«СВЕТЛАНА КУЗНЕЦОВА Избранное. Стихи», М., Советский писатель, 1990.

Стихотворения Светланы публиковались в ежегоднике «День поэзии». Ее печатал Твардовский в журнале «Новый мир». В «Новом мире» она печаталась и позже, также и в журнале «Огонек» и других советских журналах. Ее стихи появлялись в «Литературной газете» и в газете «Литературная Россия».

В годы перестройки (когда это стало, наконец, возможным), главный редактор журнала «Огонек» В.А. Коротич опубликовал 9 стихотворений Светланы из 12-ти цикла «Русский венок», в котором отразилась вся боль Светланы за нашу Россию, за ее народ. («Огонек» №18, апрель, 1988).
Прошло 20 лет со времени публикации, канула в небытие перестройка, наступили новые времена, но тема «Русского венка» остается, к сожалению, по-прежнему актуальной.

Не могу не сказать о замечательном цикле стихотворений Светланы, названным «Подруга». Удивительно, но ни одна из поэтесс не обращалась к этой теме, к теме женской дружбы, женских судеб и характеров.

Незадолго до ухода Светланы в Литературной газете развернулась полемика о различии мужской и женской поэзии. В статье «Под женским знаком» поэт Юрий Кузнецов (11 ноября 1987 г. № 46), рассуждая на эту тему, приводит примеры, проводя параллели между Габриеллой Мистраль и Мариной Цветаевой, между Анной Ахматовой и Светланой Кузнецовой. На выпад Юрия Кузнецова Светлана ответила (20 января 1988 г. №3) в заметке «Под мужским Знаком?» умной, тонкой иронией с легким кокетством, объяснив, почему не обиделась:
«Во-первых, прямая похвала звучит в наше время несколько подозрительно; во-вторых, имя мое упоминается в ряду достойнейших; в-третьих, приятно себя чувствовать девочкой, которую дернули за косичку в литературной игре.
А в заключение я хочу от имени всех женщин процитировать вышеназванную Габриеллу Мистраль:
"Я — тот сосуд, что вровень с краем налит,
тебе ж кажусь фонтаном без движенья,
Мое молчанье целый мир печалит,
Оно страшней, чем смерти наступленье".

Однажды в сумрачном состоянии Светлана с горечью произнесла: — Кому нужно все это? — имея в виду свое творчество.
В ответ на ее риторический вопрос я рассказала ей о случае в автобусе. Я возвращалась от нее взволнованная последними стихами. Ко мне подошла знакомая журналистка и поинтересовалась, о чем я задумалась. Я сказала, что я под сильным впечатлением от только что услышанного. И вдруг она громко на весь автобус начала читать ранние стихи Светланы. Я вся сжалась, — так это было непривычно и казалось неуместным, — и поспешила прервать свою знакомую, спросив, откуда она их знает? Она ответила, что в годы ее учебы в Московском Университете Светлану приглашали выступить на факультете журналистики, и не запомнить ее и ее стихи было невозможно.
Светлана невесело усмехнулась.

Тогда я предложила ей почитать стихи в моем конструкторском бюро АСУ. Я и не надеялась, что она согласится, так как она давно избегала людных мест. И, честно говоря, я не слишком надеялась на успех в аудитории инженеров, программистов и других сотрудников. Не потому, что они далеки от поэзии, а потому, что мы все в то время огромного дефицита продуктов, одежды, книг были «затюканы» бытом. С утра мы были озабочены, где достать мясо, чтобы накормить семью, кто побежит занять очередь за яблоками, как успеть за короткий обеденный перерыв нашить заплатки на джинсы ребенка или сбегать за лекарством для мамы.

Так вот, Светлана пришла, и зал был полон!
Она поднималась по лестнице нашего учреждения с высоко поднятой гладко причесанной головой, обрамленной пушистым мехом огромного воротника черного пальто-макси. Те из моих сотрудников, кто спешил домой, встретив Светлану, вернулись, заинтригованные. Скинув пальто, Светлана вошла в зал вся в черном и серебре. Такая женственная, легкая и изящная!

Она не поднялась на сцену, а попросила разрешения сесть за столик, стоящий в зале. Светлана интуитивно сократила дистанцию между собой и аудиторией. И сразу стало как-то уютнее, теплее. Мягко улыбнувшись, без всяких предисловий Светлана начала читать последние стихи: «Деревенский дом», «Окраина», «Крот» и другие.
Воцарилась небывалая для нашего конференц-зала тишина.

Я всегда удивлялась искусству ее чтения. Что бы Светлана ни читала, стихи или прозу, ровным негромким голосом почти без интонаций, она неуловимо расставляла акценты так, что каждое слово проникало до мозга костей, волновало до глубины души. И в этот вечер я почувствовала такое же воздействие Светланиного чтения на меня и всех собравшихся в зале людей. Когда Светлана читала стихи из проникновенного цикла «Русский венок», я рискнула оглядеть зал. У многих глаза блестели от слез.
Светлана читала почти час.

Финал был впечатляющим: когда умолк голос Светланы, долго-долго стояла оглушительная тишина. Никто не пошевельнулся. Словно завороженные, все мы ждали продолжения. И только, когда удивленная Светлана, высоко подняв узкие брови, сказала: — Это все! — мои сотрудники, поднялись и стали молча расходиться. Они были ошеломлены волшебной силой СЛОВА Светланы.

            ***

"Мы говорили, а время тянулось
В поисках знанья и в поисках хлеба"

Мы с сыном заканчиваем ужинать. Он встает из-за стола. Его «спасибо» доходит до моего сознания с опозданием. — Прости, дорогой, я сейчас разговариваю со Светланой. — Я понимаю, — целует он меня.

А я действительно отсутствую. Я в Светланиной комнате, в которой уже никогда не буду.
Она возлежит на тахте, как всегда, ухоженная, красиво одетая, поглаживая любимого Пушеля, крохотного песика палевого цвета породы чихуа-хуа. Я — в кресле напротив. Между нами журнальный столик с чаем Светланы и моим кофе.

Я рассказываю, какую дивную женщину я видела сейчас: элегантную, загадочную и печальную. Она была одна. И к тому же в суматошном предвечернем метро!

В ответ Светлана декламирует любимое стихотворение Игоря Северянина:

«В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники! И найдется ли пара Вам?».

И мы ломаем голову: почему незаурядные и красивые женщины часто очень одиноки?..
После развода с Янисом Светлана была убеждена, что одиночество — ее убежище и удел.
Когда в прекрасный весенний вечер мы в сотый раз рассуждали о том, любят нас или не любят, и Светлана уверяла, что мужчины примитивны в выражении своих чувств, что нет среди них ни рыцарей, ни викингов, а я ей возражала, в окно, распахнутое в сад, был кем-то брошен букетик фиалок. Светлана усмехнулась, а я бережно подняла цветы и поставила в воду.

А вскоре в нашу жизнь ворвался светлый человек (журналист и художник). Нас обеих угораздило в него влюбиться. Но пусть это останется нашей тайной! Теперь уж я одна храню память о нем и его портрет. Он подарил мне этот портрет, написанный известным художником, незадолго до своей трагической гибели.

На наших посиделках любимым занятием было чтение вслух. Какие-то впечатления, замечания поднимали Светлану с тахты, и она доставала из старинного дубового книжного шкафа очередную книгу.
Например, я рассказываю о причудах моего прадеда-немца, управляющего большим имением, — Светлана читает мне Лескова о подобном характере, и мы наслаждаемся удивительным русским словом.
Упоминаю фамилию друзей нашей семьи — Муковозовых. Светлана замечает: — Настоящая купеческая фамилия! И из книжного шкафа извлекается Шишков.

А сколько открытий для меня было сделано в эти вечера! Я впервые услышала имя Георгия Иванова. В те годы каким-то чудом попала к Светлане книга его стихов. И Светлана ночью перепечатывает ее на своей пишущей машинке в двух экземплярах — для меня и себя.

Если прозу мы читали по очереди, то стихи — всегда Светлана. Это были стихи Николая Гумилева, Анны Ахматовой, Николая Рубцова, Бориса Слуцкого, Николая Брауна и многих других поэтов.
Мы смеялись до слез, читая «Приключения Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла, находя себя в персонажах этой книги. С удовольствием читали детские книги, которые Светлана покупала в Книжной лавке писателей на Кузнецком мосту для моего сына.

О чем мы только не говорили! Мы одинаково воспринимали людей, поступки, ситуации. Только Светланины оценки были более определенные и более резкие, если наше отношение к ним было отрицательным. Несогласие вызывали разговоры о религии, взгляды на взаимоотношения женщин и мужчин. И главная причина наших расхождений была в огромной разнице мироощущения.
Умозаключения Светланы были для меня неожиданными и смелыми, иногда пугающими. Они будили мой ум и душу.

Не скрою, иногда я очень уставала. Но это было только тогда, когда Светланой овладевала глубокая хандра. Я терялась, — чем ей помочь? Чувствовала себя виноватой: мне было неловко за то, что окружающий меня мир мне не кажется таким мрачным. Безысходность в настроении Светланы угнетала меня, лишала радости. Мне не давала покоя мысль, что я приду домой в тепло и уют моей семьи, а Светлана останется одна в своих горьких раздумьях. Утешением было понимание: слезы Светланы перельются в жемчужины — новые прекрасные стихи!

И все-таки я сопротивлялась, как могла: старалась ее развлечь, придумывала разные занятия.
— Мне очень хочется рисовать! — сказала я однажды. — Давай попробуем, — оживилась Светлана. Мы поехали на Петровку, купили краски, кисти и картон и принялись за работу. Я скоро охладела, но Светлана с увлечением еще долго рисовала. Ее картины были необычными и очень интересными, стилизованные серебристые одуванчики, женские портреты, абстрактные вещи. Одна из них, которую Светлана, смеясь, назвала «Хаос революции», очень неплохо смотрелась на стене моей комнаты. Ей даже сделали предложение выставить картины в ЦДЛ, но она отказалась.

Как-то, когда я вошла с мороза, Светлана спросила, какими духами я надушилась. А я и сама не знала. Мне позволили только один раз воспользоваться ими и не сказали их секрета. Дело в том, что эти духи были составлены из четырех компонентов известных марок отечественных и зарубежных. Каких марок — мне сказали, но пропорцию — сообщить отказались. Духи были необыкновенно приятные. И вот несколько вечеров подряд, накупив дорогих духов, мы искали эту злополучную пропорцию, но тщетно...

Однажды, когда Светлана что-то читала вслух, а я вязала крючком простенькую черную шаль для нее, мне пришло в голову, а не научить ли Светлану вязать? Очень успокаивающее занятие. Она отказалась наотрез. — Лучше я буду вышивать!
И в результате на свет появились изумительные вышивки. Красивые и очень аккуратные. Например, две работы: в черных овальных рамках вышитые на светлом фоне черные лиры, висевшие над ее старинными книжными шкафами. Или два ярких детских коврика с вышитыми крупным крестом на холсте лошадьми с жокеями, которые она вышивала втайне от меня, чтобы подарить мне в день, когда я родила сына.

Светлана вышивала, я вязала, и мы говорили или молчали.

А когда случались черные полосы у меня, Светлана старалась развеять мое дурное настроение: приглашала меня на прогулку по антикварным магазинам или в Центральный дом литераторов на какой-нибудь редкий фильм (Антониони, Годара, Бунюэля и Сальвадора Дали) или показ мод.

Атмосфера в ЦДЛ в те годы была особенной. Меня, постороннего человека, многое там удивляло. Особенно лицемерные и недоброжелательные отношения между людьми. Светлана резко выделялась среди них яркой индивидуальностью, прямотой, независимостью. Она не присоединялась ни к каким группировкам.

Я была свидетелем, с каким уважением относились к Светлане Марк Соболь, Давид Самойлов (поэты военного времени), а также ее подруга Инна Лиснянская, Александр Межиров, Владимир Соколов, Анатолий Преловский и многие другие.

Однажды, глубокой осенью в конце 60-х годов Светлана позвонила мне из Дома творчества в Переделкине: просила меня приехать. Наши посиделки начались, как только я вошла, с чтения вслух повести Виктора Астафьева «Бабушкин праздник», пронизанной таким душевным теплом, такой любовью! Увлеченная Светланиным чтением, я вздрогнула, когда приоткрылась дверь, появилась взлохмаченная голова и произнесла: — Девки, обед! Идемте водку пить! Дверь закрылась. Я с недоумением взглянула на Светлану. Она улыбнулась: — Виктор Астафьев.

Виктор Петрович поделился со мной своим обедом. Он обворожил меня добротой, простотой и душевностью. Вечером было устроено застолье в комнате одного литературоведа. Я была очарована Астафьевым, его скромностью, тактом и вниманием к присутствующим. В нем чувствовалась настоящая мужская надежность.

В воскресенье настал момент моего отъезда домой. Виктор Петрович, несмотря на непогоду (сильно похолодало, и пошел снег) и мои протесты (он хромал, возможно, болели старые раны), оделся, чтобы меня проводить.
Мы шли к станции под веселый перелив колоколов переделкинской церкви, осыпаемые первым легким снежком, и он мне рассказывал с нежностью о своей дочке. Я и сейчас словно вижу ее, идущую в школу по Чуйскому тракту в пальто нараспашку и размахивающую портфелем, и Виктора Петровича, догоняющего ее, чтобы шлепнуть, вытереть нос и застегнуть ей пальто, которое она упрямо расстегнет.

На прощание Виктор Петрович пообещал мне прислать свою книгу, которую я вскоре получила бандеролью из Перми, где он в то время возглавлял пермский Союз писателей, с теплой надписью: «Саше Плоховой, мою самую дорогую книгу на память и в надежде на скорую встречу. В. Астафьев г. Пермь, 68г.» Увы! Встречи больше не было, к сожалению, хотя Виктор Петрович неоднократно бывал у Светланы дома, когда появлялся в Москве. Тогда же Светлана посвятила одно стихотворение Астафьеву ("…Мы беглые чалдоны, мы чалдоны…"), Сборник «Соболиная тропа», Иркутск, Восточно-Сибирское изд. 1983.

Иногда вечерами нам составлял компанию писатель Андрей Некрасов («Капитан Врунгель» и др.), живший по соседству, развлекая нас забавными воспоминаниями о своих приключениях в кругосветном путешествии в 20-е годы. Мы прозвали его «русским умельцем» и подшучивали над ним после того, как он «починил» пылесос так, что тот окутал нас и комнату слоем пыли.

Бывало, появлялся в нашем обществе общий друг, многолетний поклонник Светланы и ее творчества, Валерий Альтов, когда-то аспирант МЭИ, а теперь профессор, доктор наук, физик, лауреат Государственной премии. Тогда звучала гитара, которую когда-то Светлане подарил Янис. Валерий написал музыку к некоторым стихам Светланы («Песенка о Беринге», «А я иду по тоненькому льду» и другие), и они изредка передавались по радио.

А в конце 80-х годов наши посиделки прекратились с неожиданным для меня (не только для меня, а, по-моему, и для самой Светланы) ее решением выйти в третий раз замуж. Мы продолжали встречаться довольно часто, но исчезло то очарование, тот уют наших веселых и грустных вечеров вдвоем.

           ***

"А много ль нужно нам с тобою,
Таким веселым и простым,
Под этой крышей голубою
Вот этим летом золотым?"

Лето 1969 года было, пожалуй, одним из самых спокойных в жизни Светланы. Бывало, она грустила, но недолго.
У меня близился отпуск. Таня предложила отдохнуть в Пярну. Она сняла мансарду в домике под голубой крышей близ моря, но сама не смогла составить нам компанию.

Главной нашей заботой было похудеть. Лавры модной в то время английской манекенщицы Твигги не давали нам покоя. И мы смеялись, когда по утрам варили овсяную кашу. Смеялись, когда давились ею, сидя во дворике за круглым столом под раскидистым деревом. Смеялись, когда в пику овсяной каше уплетали копченую салаку и жирных угрей.

Смеялись, когда веранду нашего дома снял странный тип, который в дикую жару не снимал черного костюма и белой нейлоновой рубашки. Смеялись, когда утром он вышел умываться обнаженный до пояса, играя здоровенными мускулами, сплошь испещренными татуировкой.
Смеялись, когда после польского фильма, в котором происходит множество убийств в мрачном замке, поздно вечером вернулись домой, и Светлана подтрунивала над моей трусостью, нагнетая мои страхи. Она уверяла, что тип, живущий на веранде, отпетый бандит, и мы ему явно не понравились. — Слышишь, скрипят ступеньки нашей винтовой лесенки? Именно на винтовых лесенках и случается всякое...
И вот тут-то мы и вправду услышали в ночной тишине, но не скрип ступенек, а шуршание шин машины, притормозившей возле калитки, а затем шаги во дворе и стук в стекло веранды.
Осторожно подойдя к окошку, мы увидели троих мужчин, тоже упакованных в темные костюмы. На стук тут же вышел наш сосед полностью одетый, словно и не раздевался. Все четверо уселись под деревом за круглым столиком. Говорили зловещим шепотом. Мы затаили дыхание и отпрянули от окна, когда один из них поднял голову в нашу сторону. Потом хлопнули дверцы машины, завелся мотор, и — все. Больше мы соседа не видели. Хозяйка недоумевала: он заплатил за лето вперед.

Почти каждый вечер мы ходили в кинотеатр. Однажды в киножурнале, который показывали перед художественным фильмом, мелькнула бурная шумная река, катящая свои волны, разбивающиеся о валуны. Светлана сжала мою руку и прошептала: — Мой Витим! — На следующий день мы снова пошли на тот же фильм — подозреваю, что из-за этого минутного кадра. Она тосковала по родным краям, где прошло ее детство с любимыми лайками, по вылазкам в тайгу с охотничьим ружьем с братом Олегом.

Мы смеялись, когда после очередного мытья головы, взбирались на крышу веранды, чтобы высушить волосы и позагорать. Вернее загорала я одна, так как все тело Светланы окутывала огромная масса длинных ниже пояса, русых волос. Светлана рассказывала мне о Байкале, о том, какое там особенное солнце.

И уж не просто смеялись, а хохотали до слез над скульптурной группой обезьян в безлюдном скверике Пярну.
По возвращении в Москву Светлана подарила мне только что изданный сборник «Сретенье» с надписью: «Але на вечную память о пярнусской скульптуре».

        ***

"Пряник сладкий, медовый
У подруги в руке"

Мне казалось, что Светлана меня не слушает. Ее мысли где-то витали.
Я болтала всякую ерунду, чтобы как-то ее развлечь. О том, что скоро Новый год, и мне хочется украсить стол и порадовать домашних рождественскими пряниками, большими фигурными, но рецепты слишком сложные. О том, что у одного моего чудаковатого одинокого сотрудника в его комнате в коммунальной квартире живут сверчки, и он им очень рад.

Светлана встрепенулась: — Я тоже была бы рада. Хочу сверчков!

Прошло несколько дней. Звонит мне Светлана: — Приезжай! Будем печь пряники. В старинной кулинарной книге я нашла очень простой рецепт.
Когда Светлана открыла дверь, меня окутал запах корицы, гвоздики и кардамона. На столе в плетеной серебряной корзиночке лежали большие красочные домики, сердечки и елочки.

Светлана протянула мне пряник-сердце, украшенный моим вензелем: — Попробуй!
Я достала из сумки баночку, полную сверчков: — Радуйся!

С тех пор всего один раз в году перед Рождеством я пеку Светланины пряники, чтобы раздарить их моим друзьям.
Когда по квартире плывет запах хвои, мандаринов и пряностей, и я в ночной тишине расписываю кисточками фигурки животных и птиц, рядом со мной щедрое сердце моей подруги.


***

"Повторяй беспечально за мной
Золотые слова заклинанья"

Холодным осенним вечером я позвонила в дверь Светланиной квартиры. Открыла мама Светланы, Лидия Ивановна, и ахнула: — Аля, что у Вас с глазом? Похоже на ячмень!
— Не удивительно, — ответила я. — Ни дома, ни на работе еще не затопили. Вот и простудилась.
— А Вы попросите Светочку помочь. Она знает заговор.
Я своим ушам не поверила. Лидия Ивановна, интеллигентный человек, сказала это вполне серьезно. Неужели она и вправду верит в такую чепуху?

Я спросила Светлану, действительно заговор может помочь? Она загадочно улыбнулась и сказала: — Конечно! Только заговоры не передаются.
Помолчав, продолжила: — Однако ты моложе меня. Так и быть, скажу тебе. Тем, кто моложе — можно. Повторяй за мной!
Я чуть со смеху не лопнула: это был какой-то несуразный набор слов. Светлана сказала, чтобы я повторила заговор трижды, когда приду домой, но так, чтобы никто не слышал, и отнеслась к этому посерьезнее.

Дома, не слишком веря, я проделала это и легла спать. Утром глянула в зеркало. Глаз сиял чистотой!

— Вот видишь, а ты сомневалась, — обрадовалась Светлана, когда на следующий день я пришла сказать ей спасибо. Она достала книгу — старинный сборник заговоров и уютно устроилась с Пушелем на тахте.
— Вот послушай, Аля! Тебе это может пригодиться: «Заговор от тоски родимой матушки в разлуке с милым дитяткою»:

...Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря.
Отвожу я от тебя: черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, чужого домового, от злого водяного, от Ведьмы Киевской, от сестры ее Муромской, от моргуньи Русалки, от треклятыя Бабы-Яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, заслоняю от Кащея-Ядуна...

Убаюканная ритмом заговора и фантастической красотой слов, я была зачарована, как в детстве, когда родители читали мне перед сном волшебные сказки.

И все-таки сомнения не исчезали. Я посчитала маленькое чудо с глазом совпадением.
Но вскоре мне представился случай проверить действие заговора. Не одна я простудилась. Заболело пол нашего отдела. У моей сотрудницы заплыли оба глаза. Я сообразила: она моложе меня. Попробую. И, взяв с нее слово, никому не рассказывать, передала ей заговор.
Наутро, она, широко распахнув очищенные глаза, спросила с испугом: — Ты колдунья? — Нет, — ответила я, — всего лишь ее подруга.

        ***

"...Ходит мама моя несмелая
По своей земле
А у мамы волосы белые,
И мое письмо на столе"

Я уплетала за обе щеки яичницу с поджаренным черным хлебом, которую приготовила мама Светланы, и тут только мне пришло в голову, что надо было принести не цветы, а что-нибудь посущественнее. Холодильник был пуст.
Светлана уехала в Дом творчества в Дубалты, а я после работы забежала проведать ее маму.
Всегда, когда я приходила к Светлане, я прежде шла поздороваться с Лидией Ивановной. Обычно она сидела на тахте с книгой в руках. Маленькая, худенькая, подтянутая, в темном платье, в туфлях на каблуках, гладко, на прямой пробор, причесанными седыми волосами, заколотыми на затылке. Светлые глаза ее лучились.
Перед ней на журнальном столике лежали папиросы, колода карт и флакон дорогих духов.
Я чувствовала, что Лидия Ивановна рада моему приходу. Да и Светлана не раз говорила мне об этом. И я была рада видеть эту милую тихую женщину.

И вот мы сидели с Лидией Ивановной и ели яичницу. Я очень жалею, что никогда ничего не записывала: дело в том, что за нашим скромным ужином мама Светланы рассказывала историю их семьи. В памяти осталось, что предки Лидии Ивановны — Дмитриевы — родом из Самары. Что они были высланы в Сибирь еще в прошлом веке, где и родилась Лидия Ивановна и ее брат Иннокентий Иванович Амосовы. Жили, кажется, в Томске. Учились в гимназии... Лидия Ивановна стала учительницей русского языка и литературы, а Иннокентий Иванович — окончил Томский политехнический институт. Он — профессор – геолог. Жил, работал и преподавал в Москве.

С Иннокентием Ивановичем я встречалась у Светланы на всех семейных праздниках. Он как две капли воды походил на свою сестру. Оба — невысокого роста, худощавые, хрупкие. Оба — несуетливые, немногословные.

В Сибири встретились два рода предков Светланы. Отец ее, Александр Александрович Кузнецов, происходил из семьи ссыльных поляков. Светлана не раз мне говорила о своей привязанности к отцу, которого она рано потеряла. Она берегла его часы, о которых упоминается в одном из стихотворений. Я видела, как она заботится о матери. Ее пронзительное стихотворение «Мои родители» в свое время напечатал в журнале «Новый Мир» Александр Твардовский.

Мы сидели на кухне, и я слушала рассказы Лидии Ивановны, зябко кутавшейся в пуховый платок. Я не стала ей говорить, что получила от Светланы письмо. Оно было невеселое. Лидия Ивановна всегда беспокоилась за Светлану.

На следующий день Светлана неожиданно вернулась домой. Не выдержала всего срока.
Вскоре мама тяжело заболела. Светлана отвезла маму в больницу, но, когда врач в приемном отделении накричал на маму, Светлана, оскорбленная его грубостью, одела ее и увезла домой.
Начались черные дни. Мама угасала. Светлана была один на один с бедой. Что ей пришлось вынести, трудно вообразить!

Вечером 11 апреля Светлана позвонила мне: — У мамы началась агония!
Через 15 минут я была у нее.
Хоронили мы Лидию Ивановну накануне Светланиного дня рождения — Светлана, Иннокентий Иванович и я. Несколько дней я была со Светланой, взяв отпуск на работе. Боялась оставить ее одну.
(А 10 лет спустя Светлана была рядом со мной, когда хоронили моего папу).

На комоде Светланы в маленьких изящных рамочках стояли фотографии ее родных. Среди них — фотография красивой девушки-гимназистки в белом переднике — ее мамы.

            ***

"Что мне снится в дому? Снится дом,
Не лишенный тепла и уюта,
Дом, обжитый с огромным трудом,
Но не давший в печали приюта"

Сейчас, закрыв глаза, я с грустью вспоминаю жилище Светланы, каким оно было в последние годы.
На синем фоне обоев и штор с серебряными медальонами — черная старинная мебель из дуба, четкой и строгой формы. На стенах картины в позолоченных рамах, часы в резной деревянной оправе. На полках по обе стороны арочного входа в спальню — коллекция серебряных колокольчиков.
Мне очень нравился изящный дамский письменный стол, на черной лакированной поверхности которого неизменно лежали кустарной работы деревянная сюрпризная шкатулка — голова бульдога, карманные часы Светланиного отца и магический кристалл, а в те дни, когда Светлана работала, стояла пишущая машинка.

Квартиру в кооперативном доме Союза писателей у метро Аэропорт Светлана купила в в конце 60-х годов. Дом Светланы складывался постепенно, годами. Что-то исчезало (как например, в одночасье исчез солнечный мебельный гарнитур, после развода с Янисом), появлялись новые предметы, которые тоже исчезали, особенно в пору безденежья.

Однажды Светлана позвонила мне в отчаянье: — Что я натворила! Приезжай скорее! Я купила старинный комод, очень красивый, но он не вписывается в интерьер большой комнаты. Я немедленно примчалась и онемела: посреди комнаты стояло чудо на ножках-химерах с короной над колонкой выдвижных ящичков с левой стороны и шкафчиком — с правой. Посередине дверки был вырезан объемный мужской бюст Пушкинского времени. Этот комод, отделанный ажурной резьбой, казался воздушным и кокетливым на фоне черной тяжеловесной и строгой мебели Светланиной комнаты. Мы обе чуть не плакали от досады, — жаль было с ним расставаться.

И вдруг Светлана внимательно посмотрела на меня: — Послушай, Аля! У тебя скоро день рождения — пусть он будет моим подарком. Я испугалась: — Я не могу принять такой дорогой подарок! — Пойми, Аля, ведь всегда, когда захочу, я смогу видеть его у тебя!
И она привезла его мне!

Мои подарки были неизмеримо скромнее. Но одним моим подарком я имею право гордиться. Это был большой альбом стандартных листов белой бумаги  в переплете, обтянутом яркой хлопчатобумажной тканью в мелкий цветочек, который по моему заказу выполнила знакомая мастерица. Светлана много лет писала в нем свои стихи! Я знала, что она верит в примету: тетради, подаренные поэту, приносят удачу.

Ее квартира была всегда ухоженной. Я знала, что у Светланы золотые руки: она хорошо стряпала, сама мыла, чистила, убирала, шила и даже реставрировала мебель. Но почти никогда я не заставала ее за домашними занятиями. Когда бы я ни пришла: утром, днем или поздно вечером, Светлана сидела, уютно устроившись, на тахте, одетая, как на выход, с книгой в руке и Пушелем на коленях.

В доме Светланы случались иногда и шумные застолья. Но я не любила эти сборища, которые заканчивались спорами, выяснением отношений — у всех были свои амбиции. После этого Светлана надолго запиралась в своем одиночестве. Я его не нарушала — я просто присутствовала.

И вот последнее застолье: последний день рождения Светланы — 14 апреля 1988 года.
Стол раздвинут во всю длину комнаты. На черной лакированной его поверхности на серебряных блюдах вкусно приготовленные и красиво оформленные яства, в старинных сосудах причудливой формы — напитки, в серебряной корзине — гора фруктов. Синие салфетки под белоснежными приборами. Синие свечи в старинных подсвечниках.
За огромным столом в этот раз всего пятеро гостей. Поздравить Светлану пришли поэт Лидия Григорьева, двое моих друзей, ставших в последние годы друзьями Светланы, и я.

Светлана — во главе стола на единственном с подлокотниками и высокой прямой спинкой черном кресле-троне. В модном черном шёлковом платье. Спокойная, радушная и слегка грустная. В ее руке серебряный кубок на трех карабинах.

Такой она и останется в моей памяти навсегда.

... За несколько дней до операции Светлану отпустили домой. Вечером она мне позвонила. Она плакала. — Я сейчас приеду, — встревожилась я. — Не надо, Аля, не приезжай, Я сегодня прощаюсь с домом!

                ***

"Умная женщина — это всегда одиночество..."

Я сидела в кафе ЦДЛ с Лидией Григорьевой, когда неожиданно появилась Светлана с мужем. Она оформляла поездку в Болгарию.

Светлана была расстроена. Сказала, что они ходили подавать документы на развод. Не находила себе места. Металась: вставала, уходила, снова усаживалась с нами. Я никогда ее такой не видела.

Договорившись с Лидой о ее выступлении в моем КБ АСУ, я поднялась. Светлана пошла меня проводить.
Мы медленно продвигались к выходу из кафе: ее обступали, что-то предлагали, о чем-то просили. Она была в центре внимания. Какому-то бородачу она ответила кратко и резко. Я поинтересовалась: кто он? Светлана ответила, что это главный редактор одного журнала, который много лет ее игнорировал, а теперь после успеха «Русского венка» вдруг она стала желанной. Вдруг всем стала нужна. Даже домой пожаловали представители общества «Память», которых она выставила вон.

Я простилась с ней и спустилась по ступенькам к выходу. Беспокойство Светланы передалось мне. Взявшись за ручку двери, я оглянулась.

На светлом фоне вестибюля, на возвышении, четко вырисовывалась фигура Светланы в черном элегантном одеянии до полу. Она застыла с высоко поднятой головой и окаменевшим лицом, величественная, словно королева, идущая на эшафот.

Такая одинокая!!!

... Это было ее последнее посещение ЦДЛ. Назавтра она уезжала в Болгарию, откуда вернулась больная. А через три месяца Светланы не стало.


         ***

"Мне другом в другой Галактике
Уже распахнута дверь"

Я приехала к Светлане 30 июня 1988 года.

Она лежала в постели с высокой температурой и сильными болями. Уже несколько дней она была совершенно одна. Муж уехал на Некрасовские праздники.
На столике у кровати стоял стакан в серебряном подстаканнике с остывшим чаем, и лежало направление в больницу.

Время от времени раздавались телефонные звонки. Светлана бросала трубку. Это были угрозы, связанные с ее работой в Приемной комиссии отделения поэтов Союза писателей СССР. Настолько серьезные, сказала мне Светлана, что она боялась ходить одна, и ее провожали домой после заседаний.

Когда раздался очередной звонок, трубку взяла я. Женский голос просил Светлану. Светлана ответила жестко и положила трубку. — Зачем ты так? — упрекнула я Светлану, — Ведь NN сделала тебе столько добра, когда тебя не издавали, и ты сидела без куска хлеба! Почему вы расстались? Светлана упрямо промолчала.

Ей было очень плохо. Я предложила отвезти ее в больницу. У меня начинался отпуск, и я смогла бы быть рядом с ней.
И тут я услышала такое, что у меня потемнело в глазах: — Теперь уже мне никто не нужен, даже ты, Аля.

Я уходила от нее с тяжелым сердцем и чувством вины.
Когда пришла домой, узнала, что звонила Светлана. Я тут же набрала ее номер. Светлана просила отвезти ее в больницу.

Утром в ожидании такси мы сидели с ней за огромным черным столом, она — в черном кресле с высокой резной спинкой, я — напротив.
Светлана спросила о здоровье моей мамы, которая недавно перенесла операцию и тяжело переживала потерю троих родных людей. Я не сдержала слез.

Помолчав, Светлана сказала: — Я кое-что тебе прочту. Послушай. Ровным тихим голосом она читала, и по ее щекам тоже текли слезы:

"В цветастом наряде, в обнимку с бедой,
Сидела подруга. А рядом
Летали поденки над грязной водой
И хвастались черным нарядом.

И я говорила ей странную речь
О том, что сама я — поденка,
О том, что мне жизнь неприлично беречь,
Когда она вся — похоронка.

О том, что не стану минуты считать,
Которыми так небогата.
О том, что мне надо летать и летать,
С восхода летать до заката.

Что нужен мне только мой черный наряд,
Прозрачные черные крылья,
Которые сладкую легкость творят
Над зарослями чернобылья.

Подруга в ответ мне роняла слова
Об отдыхе, счастье и смысле
И, может, была уж не так не права,
Да разные доли нам вышли.

Она переборет и эту беду,
Немного усилий осталось,
И встретит в каком-то туманном году
Спокойную, умную старость.

А мне лишь поденкой, поденкою быть
И в завтрашнем дне не продлиться,
А мне только траурным промельком слыть
Над грязной водою столицы"

Позже, уже в больнице, я попросила у Светланы бумагу, чтобы переписать это стихотворение. Светлана вырвала голубой листочек из небольшой тетради, и сказала, что я напрасно делаю это, так как стихотворение будет напечатано в девятом номере «Нового мира», и она заказала три экземпляра, один из которых — для меня. В последний день ее жизни этот журнал, предназначенный мне, лежал на столике рядом с ее постелью.

В такси, по дороге в больницу, Светлана мне сказала: — Знаешь, Аля, почему я тебя попросила отвезти меня? Потому, что только ты меня ни разу не обидела.

Она простила меня! Она сняла тяжесть вины с моей души!

В больнице Светлану поместили в отдельную палату. — Здесь умер Николай Глазков, — сказала мне она.
И потянулись страшные, тяжелые дни. Сильные боли изнуряли Светлану. Она ничего не могла есть. Даже когда вдруг захотела рассольника, и моя мама с любовью, по всем правилам, приготовила для нее, она съела две ложки, скорее из вежливости. Я постоянно кипятила ей чай, и он остывал.

Но душевная боль была сильнее физической.

— Аля, ты упрекнула меня в неблагодарности к NN. Так вот, мы расстались, потому, что она запросила слишком высокую плату за свою доброту: мне следовало поступиться совестью, чтобы выполнить ее просьбу — проголосовать за прием в Союз писателей ее близкого человека(Светлана на тот момент была членом Приемной комиссии). Попроси она у меня жизнь, я, не задумываясь, отдала бы ее.

А ты помнишь, почему меня десять лет не печатали?

Да, я помнила. Но еще раз услышала о той злополучной поездке с группой писателей в Узбекистан на праздник «Дружбы народов». Возглавляла делегацию секретарь Правления Московского отделения писателей поэтесса Римма Казакова.

В те дни чествовали секретаря ЦК Узбекистана и члена Политбюро СССР Рашидова. На банкете кто-то предложил тост за замечательного писателя (Рашидов написал какую-то книгу). Все дружно встали. Только одна Светлана не изволила подняться, отставив свой бокал. На прием к Рашидову, который пригласил группу в гости, она не явилась.
Возможно, сам Рашидов и знать не знал об этом, но «царевы опричники» из Московского отделения писателей не дремали. Для них поступок Светланы был равнозначен государственной измене.

Нет, Светлану не исключили из Союза писателей, но для многих стало опасно водить с ней дружбу. Она стала изгоем. Ее книги перестали издавать, ей не разрешали выступать, отказывали в работе над переводами. Лишили хлеба насущного. Просто-напросто убивали!

Переводы — это был единственный, относительно постоянный заработок Светланы. Их отняли — и наступили черные дни. Ей пришлось продать редкие украшения, антикварные изделия и кое-какую мебель. А потом..., потом она позвонила мне, чтобы я помогла ей отвезти книги в букинистический магазин. Мы сидели на полу среди груды книг, и Светлана отбирала те, с которыми надо было расстаться.

Мне не забыть, когда Светлана в отчаянье звонила ночью: — Аля, прощай! Я не могу так жить!
Я прыгала в такси и мчалась к ней в страхе за ее жизнь. До утра мы сидели вдвоем. Я была в растерянности. Что-то лепетала о том, что все мы мухи под стеклянным колпаком, что счастлив лишь тот, кто в этой мушиной суете топчет и унижает чужие жизни, кто доносит и предает. Но когда-нибудь разобьется колпак, и наступит свобода.

Так и случилось. Первыми бросились славословить «перестройку» Светланины гонители. Их опусы печатались на страницах газеты «Правда». Они так спешили быть первыми у нового пирога, что «забыли», что совсем недавно на этих же страницах публиковали совсем иные славословия. Они даже «заметили» Светлану и представили к награде. В «Литературной газете» был напечатан огромный список писателей, поэтов и обслуживающего их персонала на двух страницах. Последней в этом списке была фамилия уборщицы ЦДЛ, а предпоследней — фамилия Светланы Кузнецовой.

Иногда, когда у Светланы утихали боли, мы даже смеялись, вспоминая некоторые моменты нашей прошлой жизни. Светлана мне рассказывала о своей недавней поездке в Болгарию. Там она была в прекрасной компании Анатолия Приставкина, Юрия Черниченко, Аркадия Арканова.

— Почему, почему ни одна женщина не написала о своем состоянии, о своих чувствах, связанных с вынашиванием и рождением ребенка? — спрашивала она.
Я отвечала, что женщина, которая не обладает даром поэзии, не в силах это передать. А женщине — поэту — ребенок не нужен. — Ты сама говорила, что больше всего на свете ты боялась потерять свободу, потерять возможность писать. — Да! Это так. Из-за этого я рассталась с первым мужем, он очень хотел детей.

Угасая, Светлана продолжала творить.
Всю свою боль она выплеснула в последних четырнадцати стихотворениях. По щекам, не искажая ее прекрасного лица, бежали слезы, когда она мне их читала. И ее боль эхом сжимала мое сердце и душу.

Отдавая мне последние распоряжения, Светлана заклинала меня: — Аля, я очень тебя прошу, сделай так, чтобы у моего гроба не было ни одного члена Союза писателей! И, хотя я ей пообещала, трое из них присутствовали: муж, врач и подруга — Инна Лиснянская, которую привезли для прощания со Светланой из больницы из-под капельницы. За несколько дней до операции Светлана позвонила Инне: - Инна, я умираю. Приди проститься!
Иннино членство в Союзе Писателей ничего не могло значить перед многолетней дружбой и любовью Светланы к Инне. К тому же, Инна уже однажды в знак протеста выходила из этого Союза. Светлана уважала её за этот поступок. А мне говорила, что тоже выйдет непременно, но не успела.
В день похорон, когда мы вошли в дом Светланы, в подъезде стояла мне незнакомая девушка, поклонница Светланы, журналистка Наташа. Не впустить ее я не могла, так как дверь отпирал муж Светланы, ставший вдовцом и хозяином квартиры.
Я, двое моих друзей, не имеющих отношения к Союзу писателей, которые были дружны со Светланой, и журналистка вошли в кухню. Остановились в полном молчании.
И тут произошло чудо. Висевшая под потолком над старинным буфетом металлическая тарелка, срывается со стены и, описав дугу над буфетной короной, с резким звуком падает на пол у наших ног.
Была глубокая тишина, ни сквозняка, ни малейшего движения. Я почувствовала свою вину: я не смогла полностью выполнить последнюю просьбу Светланы.

27 сентября в день Воздвижения Креста Господня, когда печально звонили колокола церкви во Владыкине, я услышала по телефону от доктора Крелина, что спасения нет, дни ее сочтены.
Умирала Светлана тяжело. В тот последний час рядом с ней никого не было!

Прощаясь, я в смятении ее перекрестила, забыв, что Светлана не была крещенной.
В висках стучало: — Какое сегодня число? Какое число?
И вдруг до моего сознания дошло: 30 сентября!
Только два стихотворения Светланы озаглавлены числами. Одно — «14 апреля» — день ее рождения. И другое — «30 сентября!», написанное двадцатью годами ранее:

       30 сентября

"Я дню такому рада,
Как дорогой обнове.
Мне за печаль награда
День именин Любови.
День именин Надежды,
Осенняя пора.
Я в светлые одежды
Наряжена с утра.
Друзьям, прощая вины,
Я счастлива без меры.
Сегодня именины
Моей последней Веры."

             1968


***

"... нужен мне только мой черный наряд,
Прозрачные черные крылья..."

Теплый ясный солнечный день 5 октября 1988 года.
Я проверяю, все ли у меня готово, — на завтра назначены похороны Светланы.
Обнаруживаю, что для главного поминального блюда нет изюма.
Еду на Рижский рынок.
Сердце мое разрывается от тоски. В голове без конца повторяются строки:

…В цветастом наряде, в обнимку с бедой,
Сидела подруга. А рядом
Летали поденки над грязной водой
И хвастались черным нарядом…

Я подхожу к древнему грузину в огромной плоской кепке, сидящему на корточках в углу рынка. Он вырывает из толстого журнала глянцевую страничку, свертывает аккуратный фунтик, насыпает изюма и с доброй сочувствующей улыбкой протягивает его мне.

Дома я выкладываю изюм в блюдо и, машинально комкая бумажку, собираюсь ее выбросить. Но тут до моего сознания доходит, что эта бумажка ЧТО-ТО значит, ЧТО-ТО в ней таится!
Я ее разглаживаю и вижу: стихи! Глаза выхватывают всего две строчки:

«И все та же российская сжала петля
Сладкозвучной поэзии горло».

Наталья Крандиевская-Толстая «Памяти Марины Цветаевой»!
(Я храню этот помятый листочек со следами изюма).

Потрясенная, я подхожу к распахнутому окну, мысленно повторяя: ...Что нужен мне только мой черный наряд, прозрачные черные крылья...
Мелькнула перед глазами тень слева направо, потом справа налево. — Какая-то слишком маленькая птичка,— машинально отметила я.

И вдруг... Я обомлела.
На подоконник, залитый солнцем, села стрекоза. Она была чёр-на-я! У нее были чёр-ны-е крылья!
Затаив дыхание, я смотрела на нее. Она, чёрными глазками-бусинками, — на меня. Это длилось очень долго. Скрипнула дверь. Я вздрогнула и обернулась. А когда взглянула на подоконник, стрекозы уже не было.

Я простилась с моей подругой.


                ***

       Ну, вот и все!
Я снова остро пережила радость общения со Светланой и горечь потери.
Она жива в моей памяти и в своих книгах, подаренных мне «с любовью» и «в память о нашей прошлой жизни».
Передо мной на столе сборник стихов Светланы Кузнецовой «Стихотворения»— последнее прижизненное издание с дорогими для меня словами: «Але Плоховой — подруге моей».


                ***

Дорогие читатели и почитатели творчества Светланы Кузнецовой!
Прошу Вас, 14 апреля, в День её рождения, зажгите свечу памяти уникального русского Поэта!

СПАСИБО!