Ричард Олдингтон. Детство. I-V

I

Горечь. несчастья моего детства, его убожество
Сделали для меня невозможной любовь к Богу.
Я не могу верить в доброту Бога;
Я могу верить лишь
В множество злобных божков
И прежде всего –
В божков тоскливой скуки,
Жестоких местных божков,
Наполнивших мое детство страхом.

II

Я видел, как люди прятали
Хризалиду в коробку:
«Посмотрим, – говорили они мне, – что из нее получится».
И когда бабочка разрывала кокон,
Она ползала, карабкалась и падала в своей темнице,
Пытаясь выбраться на простор,
К свету, чтобы высушить свои крылья.

Так было и со мной.
Кто-то нашел мою куколку
И запер ее в коробке.
Мои смятые крылья растрепались,
Их краски осыпались крохотными чешуйками
Задолго до того, как открыли коробку,
Чтобы бабочка могла улететь.

III

Я ненавижу этот город;
Я ненавижу город, в котором жил, когда был маленьким;
Я ненавижу думать о нем.
В этой маленькой узкой лощине
Всегда было облачно, дымно, дождливо.
Моросило; там всегда моросило.
Кажется, я не видел солнца до девяти лет, –
А тогда уже было поздно;
После первых семи лет все слишком поздно.

Длинная улица, где мы жили,
Была мрачнее сточной канавы
И почти такая же грязная.
Там стоял большой колледж,
И псведоготическое здание мэрии.
Там стояли жалкие провинциальные магазинчики –
Продуктовая лавка и магазин для дам,
И магазин, где я покупал переводилки,
И магазин, где продавали пианино и граммофоны, –
Рядом с ним я обычно останавливался,
Засматриваясь на огромное сияющее пианино и на картинки
С белой собакой, уставившейся на граммофон.

Каким все было унылым, и грязным, и серым, и жалким!
Дождливыми днями – а дождило всегда –
Я забирался коленями на стул
И смотрел на улицу из окна.

Грязные желтые трамваи
Тащились по ней,
Стуча колесами, гремя звонками.
Гудели провода.
Колеса выплескивали грязную дождевую воду из путевых желобов,
И потом она бежала обратно,
Покрытая бурыми пузырями.

Не на что было больше смотреть –
Все было таким скучным –
Кроме серых ног под блестящими черными зонтами,
Спешащих по блестящему серому асфальту;
Иногда проезжала повозка,
И странный глухой звук копыт
Нарушал молчание дождя.

И был еще серый музей,
Полный мертвых птиц, и мертвых насекомых, и мертвых животных,
И римских древностей – тоже мертвых.
Была набережная –
Длинная асфальтированная полоса, а рядом – голая дорога,
Три пирса, ряд домов,
И соленый грязный запах, исходивший от маленькой гавани.

Я был словно бабочка –
Одна из тех бабочек «павлиний глаз»,
Что порхают на виноградниках Капри.
А этот чертов городишко был моей коробкой,
О стенки которой я бился и бился,
Пока мои крылья не порвались, не выцвели, не потускнели, –
Как и этот чертов городишко.


IV

В школе было так же скучно, как и на Главной улице.
Фасад был скучным;
И Главная, и та, другая, улица были скучными –
Помню, там был общественный парк,
И он был тоже чертовски скучный,
С этими его грядками герани, которую не разрешалось рвать,
И подстриженными лужайками, по которым не разрешалось ходить
И прудом, где плавали золотые рыбки, но где нельзя было кататься на лодке,
И воротцами, сделанными из челюстей кита,
И качелями для «детей из школы-пансионата»,
И дорожками из гравия.

По воскресным дням звонили колокола –
В баптистской церкви, в евангелической, в католической.
У них была Армия Спасения;
Мы были прихожанами Высокой церкови;
Священника звали Моубри,
«Хорошая фамилия, но он слишком важничает», –
Вот что я о нем слышал.

Я брал с собой маленькую, черную книжечку
В эту холодную, мрачную, пахнущую сыростью и свечами церковь.
Я должен был сидеть на жесткой скамье
И поднимался с нее, чтобы опуститься на колени, когда пели псалмы,
И поднимался с нее, чтобы опуститься на колени, когда молились,
А после делать было нечего,
Разве что играть в поезда книжками гимнов.

Не на что было смотреть,
Нечего было делать,
Нечем было играть.
Правда, в пустой комнате наверху
Была большая жестянка
С текстами Великой Хартии,
Декларации независимости
И какого-то письма Рейли после разгрома Армады.
Было там еще несколько пакетов марок –
Желтые и голубые попугаи Гватемалы,
Голубые олени, и красные бабуины, и птицы Саравака,
Индейцы и военные корабли
Соединенных Штатов,
И зеленые и красные портреты
Короля Франкобелло
Из Италии.


V

Я не верю в Бога.
Я верю в злобных божков,
Мучающих нас за грехи, которых мы не совершали,
Божков, которые мстят нам.

Вот почему у меня никогда не будет ребенка,
Я никогда не закрою к коробке хризалиду,
Чтобы бабочка потеряла свои яркие краски,
Обтрепав крылья о серую стену своей тюрьмы.

––––––––––––––––––––––––
Richard Aldington. Childhood

I

The bitterness. the misery, the wretchedness of childhood
Put me out of love with God.
I can't believe in God's goodness;
I can believe
In many avenging gods.
Most of all I believe
In gods of bitter dullness,
Cruel local gods
Who scared my childhood.


II

I've seen people put
A chrysalis in a match-box,
"To see," they told me, "what sort of moth would come."
But when it broke its shell
It slipped and stumbled and fell about its prison
And tried to climb to the light
For space to dry its wings.

That's how I was.
Somebody found my chrysalis
And shut it in a match-box.
My shrivelled wings were beaten,
Shed their colours in dusty scales
Before the box was opened
For the moth to fly.
III

I hate that town;
I hate the town I lived in when I was little;
I hate to think of it.
There were always clouds, smoke, rain
In that dingly little valley.
It rained; it always rained.
I think I never saw the sun until I was nine --
And then it was too late;
Everything's too late after the first seven years.

The long street we lived in
Was duller than a drain
And nearly as dingy.
There were the big College
And the pseudo-Gothic town-hall.
There were the sordid provincial shops --
The grocer's, and the shops for women,
The shop where I bought transfers,
And the piano and gramaphone shop
Where I used to stand
Staring at the huge shiny pianos and at the pictures
Of a white dog looking into a gramaphone.

How dull and greasy and grey and sordid it was!
On wet days -- it was always wet --
I used to kneel on a chair
And look at it from the window.

The dirty yellow trams
Dragged noisily along
With a clatter of wheels and bells
And a humming of wires overhead.
They threw up the filthy rain-water from the hollow lines
And then the water ran back
Full of brownish foam bubbles.

There was nothing else to see --
It was all so dull --
Except a few grey legs under shiny black umbrellas
Running along the grey shiny pavements;
Sometimes there was a waggon
Whose horses made a strange loud hollow sound
With their hoofs
Through the silent rain.

And there was a grey museum
Full of dead birds and dead insects and dead animals
And a few relics of the Romans -- dead also.
There was a sea-front,
A long asphalt walk with a bleak road beside it,
Three piers, a row of houses,
And a salt dirty smell from the little harbour.

I was like a moth --
Like one of those grey Emperor moths
Which flutter through the vines at Capri.
And that damned little town was my match-box,
Against whose sides I beat and beat
Until my wings were torn and faded, and dingy
As that damned little town.


IV

At school it was just as dull as that dull High Street.
The front was dull;
The High Street and the other street were dull --
And there was a public park, I remember,
And that was damned dull, too,
With its beds of geraniums no one was allowed to pick,
And its clipped lawns you weren't allowed to walk on,
And the gold-fish pond you mustn't paddle in,
And the gate made out of a whale's jaw-bones,
And the swings, which were for "Board-School children,"
And its gravel paths.

And on Sundays they rang the bells,
From Baptist and Evangelical and Catholic churches.
They had a Salvation Army.
I was taken to a High Church;
The parson's name was Mowbray,
"Which is a good name but he thinks too much of it --"
That's what I heard people say.

I took a little black book
To that cold, grey, damp, smelling church,
And I had to sit on a hard bench,
Wriggle off it to kneel down when they sang psalms
And wriggle off it to kneel down when they prayed,
And then there was nothing to do
Except to play trains with the hymn-books.

There was nothing to see,
Nothing to do,
Nothing to play with,
Except that in an empty room upstairs
There was a large tin box
Containing reproductions of the Magna Charta,
Of the Declaration of Independence
And of a letter from Raleigh after the Armada.
There were also several packets of stamps,
Yellow and blue Guatemala parrots,
Blue stags and red baboons and birds from Sarawak,
Indians and Men-of-war
From the United States,
And the green and red portraits
Of King Francobello
Of Italy.


V

I don't believe in God.
I do believe in avenging gods
Who plague us for sins we never sinned
But who avenge us.

That's why I'll never have a child,
Never shut up a chrysalis in a match-box
For the moth to spoil and crush its bright colours,
Beating its wings against the dingy prison-wall.