Пишите стихи, ребята!

из мемуаров Валерия Левановского

Украинская хатка – соломенное золото крыши, известковая голубизна стен, глубокие впадины слюдяных глаз-окошек, брусчатое решето входной двери и прочее (дырявый горшок, например, наброшенный на глиняную трубу – искры гасить). Но – барачного типа.
За входной дверью  –  коридор-с пятачок с еще тремя в три четверти нормального человеческого роста дверьми, за которыми, в свою очередь, сквозь те же щели меж сучковатыми  брусьями просматривается нехитрое убранство клетушек: дощатые двухъярусные нары с обязательным сундучками под ними, колченогие стулья, еще более скошенно-скрюченные, сколоченные из тех же брусьев столы, на гвоздях по стенам – тряпье. Не тряпье, конечно, – одежда, но смотрелось убого.
Отгремела война, отгрохотали бои за Донбасс.
Оставшимся в живых пользование подобной каморкой сходило за счастье. А известково-соломенная хатка на отшибе Марьинки (того, что от села осталось) вовсе раем слыла. 
Все вокруг разбили, сожгли, разграбили, а хатка – устояла? 
Да. Но это да проистекало еще и из того, что по всем законам электрофизики не могло находиться какое-либо строение под могучим одиноким и древним осокорем, который не обходила ни одна донецкая гроза. Молнии с сухим треском хлестали по великану со всех сторон, осыпая разрядами-искрами хатку, летнюю кухоньку при ней, сарайчики,  бревенчатый сруб колодца при бревенчатом же журавле.
Доставалось и живности – курам, уткам, гусям, индюкам, козам, свинкам, не успевшим юркнуть в глубь сараюшек. Лупило живность в хвост и в гриву.
Не торчали во время  грозы на улице взрослые с детворой.
Никого никогда не убивало, не глушило, не контузило, но  видеть перед собственным носом искры из собственных глаз и слышать хрустящий треск вокруг ушей было жутко. Адом отдавало.

* * *
Вы знаете, что такое суржик –  самопроизвольная смесь русского с украинским языками?  Вытравить ее из человека, перешагнувшего 18 и более календарных лет, – пустое занятие, неблагодарное. Много чего предпринимает ныне «нэзалэжна» Украина, чтобы заставить говорить на чистой украинской «мове» жителей восточной (много-много большей, чем западная) части страны.  Плохо пока получается. Чаще – никак.
Лично мне повезло. Но не старшей сестре, не маме – так при суржике и остались. А отец – уроженец Самары, младшая сестра оказалась в России еще не говорящей – мала была, сразу по-русски «гулить» начала.
Повезло – мне. И то не сразу.
Русских в Украине по большому счету любят. Сам знаю, сам – русский. Русский язык – то же. Но чуть что – «кацап!» (козел т.е.), «москаль» (москвич т.е.). В России все же помягче по отношению к родному брату-славянину могут обратиться, если что – «хохол».
И кем я – шустрый, задиристый, упертый бычок со своим суржиком – оказался (прошу прощения за тавтологию), оказавшись в России? Правильно, «хохленком».
– Та це ж кавун, а оце – гарбуз! – Кипятясь, не говорил, а орал я, указывая пацанам России на разницу между тощими августовскими арбузами и тыквами местных огородов. – Дайтэ мени тяпку (мотыгу) – щас рубану, сами убачитэ…
Пацаны потешались от души и доказывали обратное. Когда надоедало, поколачивали упертого аза грешного. Тоже – от души.
Учительница Вера Григорьевна Харитонова (в коричневом школьном, «под ученицу» платье, хорошо еще без фартука, всю жизнь  проходила), когда я заявился во второй класс российской семилетки поселка, где жили по приезде из целинного Казахстана, пришла в тихий ужас от моей речи, от моего письма.
Зато я спонтанно сочинял и сочинял стихи. Не всегда, увы, приличные.
– Про Кольку (Петьку, Ваську еtс.) что-нибудь скажи! – то и дело требовали ненасытные любители уличного фольклора. Я  выдавал (из неприличного самое приличное):

У Мыколы попа гола.
Дэ штаны твои, Мыкола?

 И когда какой-нибудь Колька опускал  взор на собственные брюки, прочие Петьки, Васьки еtс. укатывались от гогота до икоты. Мне же, опасаясь Колькиных (Петькиных, Васькиных…) кулаков, приходилось делать ноги.
Однако, в отличие от Незнайки Ник. Ник. Носова, именно эти мои рифмованные благоглупости сделали меня серьезным авторитетом среди мальчишек.

* * *
Отец мой – Николай Иванович Валентов, рабочий, фронтовик – был партийцем не по форме, не «шоб люды бачилы», как иногда говорила мама. На любой призыв ЦК ВКП(б) – КПСС откликался.
Надо организовывать колхозы? Он в деревне. Война? Он на фронте. Восстанавливать шахты Донбасса? Извольте. Поднимать целинные и залежные земли? Запросто.
И в возрасте о пяти десятках лет коммунист Николай Иванович Валентов по путевке комсомола (!) через полстраны тащит плохо одетую и скверно обутую семью исполнять призыв партии. Но об этом – ниже, а пока он – шахтер.
Что такое шахтер?
Страшные трагедии на шахтах Донбасса и Кузбасса – к несчастью, все та же нескончаемая  и неизбежная дань выуженному из-под земли угольку (по статистике  –  1 человек на 1 миллион тонн добытого угля), что было, есть и, к горькому несчастью, будет и в Донбассе, как и в Кузбассе, и в копях Германии, Англии, Китая…
Черные колонны горняков с гробами во главе скорбно шествуют по всему земному шару.
Героическая профессия – шахтер. Непререкаем шахтерский авторитет.
В том же Донбассе, если знали, что ты сын (дочь) горняка, отношение к тебе автоматически становилось предельно уважительным (и ты в любой момент мог оказаться приобщенным к жертвенной дани). Я  был сыном горняка. С таким статусом можно было  и на стихи наплевать. А – не плевалось.

* * *
1955-й год.
Не помню, что там Леонид Ильич в своей «Целине» пером А. Аграновского писал, опишу своим…
Проводы были под пионерские салюты, барабаны, горны, медные трубы и тарелки оркестров, речи, лозунги, слезы. Потом – Москва (летняя, но отчего-то серая, мокрая, холодная, о чем вскорости весьма тепло вспоминалось и бесконечно мечталось в жарком Казахстане лета-1955), Красная площадь, Мавзолей, Ленин-Сталин (посещение Мавзолея для не минующих Москву целинников, наверное, было обязательным?).
Далее – душные, прокуренные плацкартные вагоны – никак не столыпинское переселение  в Сибирь, когда на семью выдавался целый вагон со всем надлежащим скотом, птицей, едой, водой, оснащением, оборудованием.
Акмолинск (не путать Акмолинск тех достославных времен с последующими Целиноградом-Акмолой-Астаной – все же позитивным результатом освоения любимой многими оренбуржцами целины. Один «Иван Бровкин на целине» чего стоит!).
Вокзал. Жара. Духота. Жажда.
Приехали. Но не совсем.
Вас носило в стальном, гремящем и раскаленном кузове самосвала-грузовичка прямо по  до предела выгоревшей казахстанской степи (лишь свистящие сурки на пыльных холмиках вокруг)? Если нет, то и не надо.
Неделями висела в небе мелкая серая пыль, поднятая горячими шинами грузовичка или какого-либо другого транспортного средства. Долго бугрилась болезненными волдырями  ничем не прикрытая, потому добротно поджаренная беспощадным солнцем кожа лица. То же – шеи, рук, ног.
Отмахав верст триста, грузовичок, громыхая и еще сильнее пыля, вкатил в местное казахское селение – пара десятков строений из лозы, умощенной глиной с соломой; разящие навозом, пусть и донельзя пересохшие до последней капли влаги, не очень высокие штабеля кизяка; худосочная скотинка, жмущаяся хоть к какой-нибудь тени; любопытные лица-лопатки казашат из-за редких плетней из той же лозы…
Определились с жильем – строением из лозы, только ничем не обмазанным, – сараем. Постаскивали с грузовичка узлы, чемоданы, мамину ценность № 1 – немецкую швейную машинку типа «Зингер», но не «Зингер» – как-то иначе машинка называлась, но крепкую, надежную. Она и сегодня кому-то из родственников служит верой и правдой.
Дошло до стеклянных банок со «смальцем» – кусками обжаренного в сале свиного мяса.
Хозяин сарайчика – не самый старый казах в ватном халате и чалмой на голове – сразу что-то залопотал, забегал, отчаянно замахал руками, из чего следовало: убрать, немедленно убрать с глаз долой!.. Пока мама с отцом так же страстно и горячо доказывали казаху свое право на свинину, грузовичок, пыля и гремя, укатил в только ему одному известном направлении.
Исполняя волю партии, мы с широкой казахстанской степью, странным селением, сарайчиком и возмущенным его хозяином остались один на один. Грузовичок из ниоткуда прикатил через пару недель. К этому времени банки со «смальцем» опустели. Чемоданы и узлы полегчали. Мы тоже. Лично на мне – облупленная кожа да усохшие кости  – остались лишь черные сатиновые трусы.  Продали местным жителям все, что могли продать.
Особенно жалко было новеньких сандаликов, что приобрели в дорогу еще в Украине. А еще нового моего приятеля Турсуна-гали, с которым мы сошлись душа в душу, и который не дал мне, не умеющему плавать, утонуть в остатках совершенно пересохшей степной речки. И он, расставаясь, плакал, размазывая тощим грязным кулачком пересоленные слезы по лицу-лопатке. Я ведь сочинял стихи! Я ведь был сыном шахтера! И он это ценил!

У Турсуна, у Гали
Лапкы, як ото крючкы, мали.

 Эти-то лапки (руки) – цепкие и хваткие – и выудили меня, нахлебавшегося воды, из степного омута за волосы. Ладно, лохмы к тому моменту отросли! А то бы не сидеть мне сейчас у компьютера за своими мемуарами…
То и «убачилы люды»: уезжать надо было нам, пока мы тут, в степях казахстанских, не загнулись всей семьей окончательно.

* * *
Денег хватило доехать до г. Бугуруслана, где проживали родители (уже одна бабушка Анна Ивановна оставалась, дедушка Валентов Иван Степанович умер от рака в 1952-м) и родственники отца. Да и край – Оренбургская (тогда Чкаловская) область – был целинным.
Возможно, это было хитрым действом взрослых. Не сбежала, дескать, семья коммуниста Валентова из степей Казахстана, а просто-напросто передислоцировалась в иное целинное и залежное место. Хрен-то, мол, редьки не слаще.
Бугуруслан, однако, по сравнению с целинной и залежной засухой образца 1955 года,  показался и оказался если не раем, то вполне пригодным местом для проживания – ни жарко, ни холодно, воздух, зелень. Лепота!
Много позже ваш автор напишет:

Холмы, перелески и дыма колечки,
Да ветер в степных ковылях.
И маленький город на маленькой речке
В больших оренбургских степях…

Или:

Твоей завидую судьбе!
И ясным днем, и темной ночью,
Как ангел, аленький цветочек
Сияет на твоем гербе…

 Далее адресую всех к творчеству именитого нашего земляка Сергея Тимофеевича Аксакова с его «Записками ружейного охотника Оренбургской губернии», «Детскими годами Багрова-внука», «Семейной хроникой»…
Рай все же аксаковская земля. Истинный.
И такой пока остается.

* * *
Учиться я начал в первом классе только что отстроенной средней мужской школы № 115 Петровского района г. Сталино. Главным сооружением во дворе было бомбоубежище – густо загудроненная крыша почти на уровне земли да вентиляционные трубы выдавали строение. У каждого в парте, кроме портфельчика, – противогаз ГП-5.
Учительница Лычагина (лишь фамилия помнится) то и дело поднимала нас из-за парт командой «Газы!». И надо было в считанные секунды закрыть глаза, задержать дыхание, набросить на плечо противогаз, выудить из сумки шлем-маску, надеть ее, резко выдохнуть, открыть глаза и – вперед! – оказаться в мрачной утробе убежища, где однорукий школьный военрук непонятными для нас, малышей, словами объяснял надобность такого действа. Строго говорил, требовательно. А я, малолетний шутник, хихикал:

Раз «Газ!», два «Газ!»,
Натягай противогаз!

 Следом начинали хихикать мальчишки. Я оказывался в углу бомбоубежища. Лицом к стене.
А ведь дела были и впрямь нешуточными – американский империализм в начале 50-х годов мог запросто закидать СССР атомными бомбами так же ловко, как мы запросто грозились закидать шапками любого противника на его же территории. Не дошло до бомб, даже и до шапок. И слава Богу.
Откуда такое игривое настроение было у нас, у пацанят? От непонимания происходящего вокруг? Или от чего-то еще?
Творчество (сочинительство) обладает удивительным свойством предвидеть, предугадывать, предупреждать грядущее всеми доступными ему средствами. В том числе игривостью, неадекватностью, озорством. Только нужно владеть еще свойствами слышать и видеть это, ощущать, понимать.
Турецкий поэт Назым Хикмет советскому литератору Евгению Евтушенко говорил: «Не накаркивайте, Женя, – сбудется». И сбывается. Примеры на слуху: «Я умру в крещенские морозы, / Я умру, когда трещат березы…» – в морозный день 19 января автора этих строк Николая Рубцова не стало.
Внимательно слушайте поэтов, господа! Очень внимательно. Если  «в начале было Слово», то Слово поэтическое – першее первого. Русское же поэтическое слово (что фольклорное, что авторское) – вовсе нечто феноменальное. Вспомните, к примеру, «кузькину мать» из уст своеобразного творца Никиты Сергеевича Хрущева (тоже почти земляка – на шахте в Юзовке, бают, трудился) в стенах ООН в Нью-Йорке. Он всякое желание задираться с Россией – СССР у охотников бряцания оружием отбил этой своей крутой «кузькиной матерью».
Правда, тут и строевой наш шаг свою роль сыграл:

Если в руки взять «калаш» –
Помирает зайчик ваш.
Танки-пушки в ход пошли –
Сразу в пешках короли.
Пролетели «Тушки», «МиГи» –
С неба вам большие фиги.
И вполне известны всем
«Сатана» и «Тополь-М».
Стоит ли напоминать
Вам про кузькину про мать?

Какова матушка, а?..

* * *
В силу сложившейся геополитики Россия – страна воинственная. Такого иконостаса великих полководцев, как у нас, нет ни в какой другой стране мира. Даже не ищите.
Другое дело, что и растяпы мы те еще – «долго запрягаем». Но уж ежели запряжем…
Последний десяток лет работы в наробразе я отдал делу подготовки пацанов профтехлицея № 8 Бугуруслана основам российской военной службы, и, как мне кажется,  достойно: мои мальчишки и девчонки в «Зарницах» не последними были, на всяческих олимпиадах – городских, зональных, областных – кабинет мой военный был один из лучших. Немало моих ребят выбрали армейские профессии.
И вот что я вынес из околовоенной службы. Первое: по-настоящему профессией защитника Отечества способны увлекаться или явно отчаянные пацаны (таким я говорил: из вас получатся отличные солдаты!), или почти что «ботаники», интеллектуалы (эти слышали от меня: из вас выйдут не самые плохие генералы). Второе: конечно, строевая, боевая и физическая подготовки необходимы, но куда как  важнее осознание сути и смысла военного дела в России – вчера, сегодня, завтра.
Нехороший (если уж смотреть правде в лицо) человек – основатель Московского государства Иван Васильевич Рюрикович, он же Иван IV Грозный, первый русский царь.  Но то, что он сделал для становления и защиты России своего времени, для защиты интересов России будущего, достойно и долгой памяти, и уважения к делам «давно минувших лет». Как деяния Петра Великого. Как и вовсе, пардон, - тов. Сталина (при всей справедливой нелюбви к нему миллионов за миллионы других униженных, оскорбленных и уничтоженных сограждан).
Не должно второстепенное затмевать первостепенное. Но кто прошлое помянет…
Гений и злодейство – совместны? Бог весть. В военном деле, возможно, да.
Иное дело – уметь обходиться без войны, уметь (или хотя бы учиться, учиться и учиться, как говаривал известно кто) жить миром. Но пока это из области фантастики. Родину нужно защищать. Она у нас одна.

* * *
Родных дядей по матери я  не застал: старший Григорий погиб в начале войны, младший Степан – в конце, о чем и повествует стела с именами воинов-героев в центре нынешнего украинского городка Марьинка.
Дяди по отцу – родные и двоюродные – выжили, как и отец, хотя все до одного были крепко побиты войной. Больше всех сам отец – блокаду Ленинграда с ППШ в руках выстоял. Все удостоены чести быть увековеченными на граните мемориального комплекса теперь уже в российском Бугуруслане.
Это правильно, это хорошо.
Но вот незадача: умалчиваем о тех миллионах и миллионах безвинных жертв, которых само же государство умертвило в самом расцвете сил – умственных и физических – безо всякой войны. Ворошить неприятное проблематично. Но еще хуже годами топтаться по могилам ни в чем не повинных сограждан, наслаждаясь и за их счет радостями жизни. Грехами обрастаем. Нехорошо это. Неправильно. Бугуруслан, увы, не исключение.
…Политические «процессы» по стране шлю вовсю. Державный люд печатано и непечатно клеймил «врагов народа», «вредителей», «террористов» (совсем не в нынешнем понимании этого слова), «шпионов вражеских разведок», «наймитов империалистов»… С потрясающим единодушием требовал смертной казни всем «предателям». Но вся эта вакханалия, соборное сумасшествие было где-то далеко, казалось нереальным…
И вдруг жесточайший «процесс» сентября 1937 года над целой «бандой» «врагов», «вредителей», всяческих «агентов» - и в Бугуруслане, в тихом городке, в самом что ни на есть гордрамтеатре усилиями самого военного трибунала самого Приволжского военного округа! И в театре, и за его пределами толпы местных зевак бесновались: «Расстрелять гадин!», «Стереть с лица земли!», «Уничтожить!»…
Святая простота. Покаялся  кто-нибудь?
Тихой сапой снесли памятный бугурусланцам красавец-терем – богатые резные подзоры, замысловатые завитушки под крышей, узорчатые оконные наличники, прочие прелестные декоративные штучки – над все еще не забытым городским Лебяжьим озером. Засевшие в тереме в свое время служители НКВД денно и нощно ставили к стенке ни в чем не повинных людей, тут же расстреливали их, тут же закапывали, засыпая, наверное, чем-то, чтобы не разило (не могло не разить такое скопище трупов!).
После августа-1991 заговорили об увековечивании памяти сталинских жертв, решение горсовета приняли, но…
Излишне мы усердствуем и в том, что и без нашего славословия значимо. До последнего дня не забудутся вашему автору яркие картинки празднований в Донбассе, посвященных  300-летию воссоединения Украины с Россией. В стране голодно, холодно, надеть-обуть нечего, люди ютятся в землянках, бараках, коммуналках (как, впрочем, по большому счету и сегодня, сейчас – кто-то в «Куршавельевке» с Антальей от тоски зеленой мается, ищет приключений на собственную пятую точку, кто-то в помойке с большим интересом роется), а тут – горы фруктов, овощей, колбас, рыб, вин, сыров в длиннющих торговых рядах, хороводы, хоры, игры, спортивные состязания куда ни глянь, а над всем этим – флаги, стяги, кумачи, круглосуточное песнопение из установленных даже в поле громкоговорителей!
Отчего-то больше всего меня, пацана, поразили двугорбые (должно, из Астрахани) верблюды – два длинношерстых альбиноса-красавца, которые вальяжно, неспешно вышагивали меж торговых рядов и надменно взирали на всех и вся…
Умасливать людям глаза «совецька» власть умела. Что в Украине, что в России. До сей поры чубатые да розовощекие «Кубанские казаки» по экранам скачут, до сей поры с шашкой наголо гоняется за беляками замечательный Василий Иванович Чапаев и по ним же пуляет из «максима» замечательная Анка-пулеметчица к вящему удовольствию наивных зрителей. А вы хотите памятник «белякам»! Фигушки.
Богдан (он же Зиновий) Михайлович Хмельницкий, гетман Украины, он же знамя освободительной войны украинского народа против польско-шляхетского гнета, равно как и провозглашенное Переяславской радой воссоединение Украины с Россией, - и для  украинцев, и для русских весьма знаковые явления, об исторической позитивной значимости которых написаны тома и тома. И справедливо.
Да вот что-то не праздновали мы, русские и украинцы, 350-летие нашего воссоединения в 2004 году. Что так?
Как сынок Б. Хмельницкого Юрий Богданович в свое время это сделал, так и некто другой (другие) вовсе разорвал недавно братских народов «союз вековой», подменив его неким эфемерным СНГ. «Процесс пошел» и продолжается? Продолжается. Увы. Спасибо белорусскому «батьке», хоть он изо всех сил держится за узы дружбы меж братскими народами – россиянами и белорусами.
Но мы о стихах.
 
* * *
Ваш автор относительно долго руководил литобъединением при редакции городской газеты и часто сталкивался с болезненной стеснительностью юных поэтесс, которые  приносили на занятия свои любовные излияния в стихах, но читать их отказывались –  совали мне в руки свои листочки и молча отходили в сторонку: сами прочтите.
«Девчонки, – увещевал я их, – это ж не вы так страстно воздыхаете, это ж ваш лирический герой упражняется – чего тут стесняться! Читайте!»
Помогало. Девчонки опусы свои начинали читать.
Все, что вы читаете, идет от имени лирического героя, проще – от имени литературы,  если хотите – от Слова. Потому оставьте, критики, авторов в покое. Против чужого лирического героя своего героя выставляйте. Баш на баш. Так поговорим.
Но мы и не об этом. Мы о значении и назначении слова в быстротекущей нашей жизни.
Уже в шестом классе той же поселковой семилетки (мы были последними, кто завершил  этап обязательного семилетнего образования в истории отечественной школы) я стал на какое-то время редактором общешкольной газеты «Дружба», что автоматически означало – ее автором и художником (рисовал я, без похвальбы, сносно, сын – тот вообще профессиональный московский художник). Это я к тому, что за традиционную в те годы  «пятилетку» я капитально усвоил русский язык и русское правописание (на уровне, конечно, двенадцатилетнего пацана). И уже не мальчишки – девчонки увивались вкруг меня.
Я сочинял стихи. Я пел. По-русски. Звонко. Громко. Со вкусом. Например:

Гулял по Уралу Чапаев-герой.
Он соколом рвался с полками на бой…

 Эх! Зрительный зал типового поселкового клуба взрывался аплодисментами. Я рдел и откланивался. Откланивался и рдел. И снова повторял. На бис.
Я танцевал. Я прыгал в высоту за полтора метра (одно из моих прозвищ было – Брумель, который, кстати, тоже был Валерием), в длину – за пять. Я пробегал стометровку за 12-13 секунд (в шестом классе!). А плавал я, неудавшийся утопленник, как? Замечательно плавал – на уровне кандидата в мастера спорта (теплые бассейны Бугурусланской ТЭЦ позволяли нам под вывеской «Купаться строго запрещено!» плескаться в воде почти круглый год. Мы и плескались. От души. До посинения.).
Почему все это так замечательно?
Стихи я, ребята, писал. На подъеме был (и сейчас маленько подпрыгиваю). 

* * *
«Что стихи! Нынче многие пишут стихи…» – пробрюзжал, кажется, поэт Василий Федоров в те еще годы. И это было так.
Сегодня автор вышеприведенных строк мог бы по поводу многописания почем зря не беспокоиться, не волноваться. Нынче стихи пишутся гораздо реже. Или вовсе не пишутся. И не печатаются. Точнее, их не печатают так, как, к примеру, в годы «оттепели» (60-е прошлого столетия). И позднее.
Впрочем, я, наверное, все же вру. Стихи как писались, так и пишутся. Как пишут стихи, так и будут писать.
Их производство, скорее всего, не зависит от внешних обстоятельств, наличествующих в обществе и государстве: экономических, политических, социальных. Их производство зависит от человеческого естества, пока мы с вами – люди. Даже если мы на самом житейском дне, даже если мы за решеткой, за колючей проволокой, у черта на куличиках, в плену. Имя Героя Советского Союза поэта Мусы Джалиля, уроженца села Мустафино Шарлыкского района Оренбургской области, всем известно.
Я знаю прелестную бугурусланскую женщину. Она вообще стихами говорит,  не претендуя при этом на звание поэта, на хоть какие-то публикации, хоть чью-либо оценку ее «домотканого» творчества. Отними у нее это невольное умение говорить в рифму  –  дня не проживет, часа. И никаких таких «отклонений» (неадекватности) за женщиной не наблюдается: жена, мать, бабушка, работница – все как у всех представительниц прекрасного пола, как у лучшей половины человечества.
Что это? Бог весть. Возможно, самозащита какая-то от каких-либо напастей. Или что еще…
Не вдаваясь в подробности, признаюсь, что в седьмом-восьмом классах я капитально  влип не в самые лучшие кампании, не в самые лучшие дела. Из этого окружения нужно было вырываться. Порой с боями. Вырвался. Вместе со стихами.

* * *
Раздельное обучение мальчиков и девочек – это хорошо или плохо?
Когда очутился с подачи родителей в только что открывшемся Бугурусланском педагогическом училище (четыре мальчика на полторы сотни девочек), тут же вспомнил о своем первом мальчишеском классе. Однородно как-то, скучно. И не всегда, как мне кажется, полезно.
Про дедовщину слыхали?
Теперь представьте себе такую картину. Родился мальчик – кто его в роддоме окружил? Женщины. В ясельки, садик, школу пошел – кто вокруг? Они же, милые. И дома (согласно статистике – в каждой третьей семье) одна мама, поскольку папа как за пивом ушел, так и не вернулся.
А тут повестка из военкомата, а тут армия, а тут казарма и – сплошь пацаны! Каково тому мальчику в таком окружении? Плохо тому мальчику. Не знает он по большому счету, как строить отношения с себе подобными. Тут-то оно, дорогие мамы (и горе-папы тоже), и начинается…
Так вот, попал я волею судьбы в студенты педучилища – девичьего монастыря и шибко загрустил по недавним своим, пусть не самым лучшим друзьям-товарищам. Скука!
Ее-то и заприметил в пацанячьих глазах директор педучилища – будущий главный редактор журнала «Советская педагогика», будущий доктор педагогических наук и академик Спартак Андреевич Черник.
Заприметил и вручил каждому пацану по лопате: «Хозяйственных дел, ребятки, – сказал, – много, а мужских рук, – оглянулся и развел руками, – сами видите. С учебой – подсобим».
И началась наша учеба-работа с почти каждодневным выездом на видавшем еще фронтовые дороги, как и наш директор, «ЗИСке-5» (Захарке) за глиной, за гравием, за кирпичом с досками…
Полегчало. Втянулись в новую жизнь.
И учеба, как ни странно, пошла. И дела общественные. Даже в комсомол приняли (в школе, понятное дело, за не самое лучшее поведение проваливали не раз и не два). И стихи я продолжал писать. Наловчился уже и «под Есенина», и «под Маяковского», и «под Блока». Красавицы училищные не сводили прелестных своих глаз с моих красноречивых уст, с моей гитары семиструнной (шестиструнки тогда в обиходе не было), на которой я подтренькивал под собственные стишки.
Так продолжалось до тех пор, пока не угораздило, наконец, меня занести в редакцию местной газеты толстую пачку тетрадных листов со своими стихами: так, мол, и так  – публикуйте. День жду, два терзаюсь предвкушением неминуемой славы, три… Не публикуют. Пошел разбираться. Вот, говорю большелицему, с залысинами, в толстых очках сотруднику газеты средних лет: почти как у Есенина (читаю), не хуже чем у Маяковского (читаю), у Блока (декламирую)…
– И что? – снимает очки с усталых глаз мужчина.
– А то, – говорю, – надо печатать.
– Не надо, – отвечает он и начинает старательно протирать не очень стиранным носовым платком свои мощные окуляры.
– Это почему? – недоумеваю я.
– Это мы уже читали, – надевает собеседник очки, – у Есенина, у Маяковского, у Блока… – Ты, юноша (всматривается в подпись под стихами), под Левановского пиши.
Приподнимается со стула и через стол протягивает свою руку: – Бабушкин Юрий Иванович.
– Левановский Валерий Николаевич, – пожимаю я его теплую длань.
– Вот и познакомились…

* * *
Наверное, вы уже догадались, что гражданская моя профессия – учитель. Потому без утайки доложу: то, что случилось с моим прилежанием и поведением в 7-8 классах, – это если не нормальное явление, то вполне объяснимое. Такое случается почти с каждым подростком – хоть мальчиком, хоть девочкой. Только тихенькие сходят временно (а то и  навсегда) с ума тихо, шумненькие, понятное дело, – шумно.
Я был из шумных. У таких подростковое самоутверждение довольно  яркое. Но, к сожалению, не самое здоровое и, увы, весьма «дешевое»: мат, сигареты, пивко, «телки»… Впрочем, последнее не так давно добавилось. Мы были целомудреннее. Девчонки были для нас недосягаемыми богинями, хорошо усвоившими из тогдашней школьной программы, пропитанной пушкинским духом: «Чем меньше мужичков мы любим, тем больше нравимся мы им».
Нравственные потери по причине подростковой дури (самого опасного периода в жизни каждого человека) с каждым годом все увеличиваются и увеличиваются. Плохо.
Но мы опять отвлеклись…

* * *
«Встретились два одиночества» – так охарактеризовал бы я наше с Юрием Ивановичем Бабушкиным знакомство. Он, бывший деревенский паренек, тихо мечтал стать писателем. Я, никак еще не осознавшая себя шпана, тайно воздыхал о чем-то великом, вечном. О по-настоящему настоящем бредил. Стихи под эти устремления вроде как бы подходили. Это я с шестого класса начал усваивать, когда редактором «Дружбы» оказался.
При проведении ученических линеек, посвященных двоечникам, прогульщикам и прочим школьным разгильдяям, директор часто оглядывался на исписанный и разрисованный мною ватманский лист и гремел на всю рекреацию: «…А то там (в газете) окажетесь, короеды!» И тыкал пальцем в мои упражнения.
Представляете мою гордость, мою значимость в собственных глазах? Тут не крылья за спиной вырастали, тут ракетный движок из задней части тела выдвигался. А уж когда какая-нибудь школьная красавица, спортсменка, а то и просто комсомолка бросала в мою сторону свой лучезарный взгляд, помутнение в мозгах происходило. Зашкаленная до предела самооценка самого себя скоро меня (см. выше) и подвела…
Не захваливайте почем зря пацанов. Они  и так о себе хорошо думают.

* * *
Юрий Иванович в силу возраста все опасно-романтические периоды своей жизни давно прошел, лицом о дверь настучался и теперь с любопытством вглядывался в идущего по его стопам мечтателя. Правда, интерес этот возник у него весьма спонтанно. Просто он (такое уж получилось совпадение) перед самой  нашей встречей получил очередной отказ  (потом показал сие послание) от какого-то очередного издания с упреками о вторичности его творений. А тут и я «под Есенина – Маяковского – Блока…».
Было о чем поговорить.
– Одно у тебя позитивно – начитанность, – подводил итоги моей жизни и моего творчества Юрий Иванович, вертя в руках тетрадные листочки со стихами. – Еще –  задиристость какая-то… Но ты с этим не очень-то… Когда классиком станешь, будешь резвиться. А пока скромнее надо…
Начитанность – да, прав был Юрий Иванович, читал я много. И счастлив, что научно-технический процесс в СССР прилично отставал от западного. Пока «проклятые капиталисты» пялились в свои цветные (уже!) телевизоры, мы вглядывались в серые печатные строчки бедненьких отечественных книжек (западные к нам не пробивались). И по наблюдениям многих и многих не самых глупых людей, духовность россиян, дорвавшихся таки нынче до ТВ и ПК, остается на вполне приличном уровне. 
Чтение, ребята, – лучшее учение. Сформулированная не нами, у каждого на слуху, эта истина весьма и весьма прописная (Интернет тут никакая не помеха), а читаем мы все меньше и меньше, меньше и меньше…

* * *
В России любят, порой даже обожают интеллектуалов, умниц (тех же писателей). И это  хорошо. Это обнадеживает. Ибо, как написал после знакомства с родиной аксаковского «Аленького цветочка» Владимир Алексеевич Солоухин: «Имеющий в руках цветы / Дурного совершить не может». Не может. Точно.
А Ф.М. Достоевский про красоту (российскую – какую же еще!) и вовсе замечательно  выразился: красота спасет мир.
Юрий Иванович Бабушкин мне то же самое без конца вдалбливал: делай красоту, делай красоту… Она – функциональна. Она – все вытянет.
Легко сказать!
Много лет спустя катим туристическим автобусом от Белграда до Любляны – дорога пока что относительно равнинная, долгая, в чем-то российская, тоской отдает. Гид наш Милан Лазович, черногорец, толкает меня в бок: давай, Пушкин (сарказм  югославский), сделай красоту – почитай стихи. И сует мне в руки микрофон. Читаю (свое, конечно, не Пушкина). И что? Народ туристический – наш, родной, российский – начинает просыпаться, как-то реагировать – хихикать при веселых строчках, умолкать при грустных. Аплодисменты срываю. Милан доволен: Пушкин!
Какой Пушкин?! Мелочь, стихоплет несчастный… Пушкин – это «наше всё», Пушкин – гений.
Но, господа, – стихи! 
Выше мы ворчали, что не пишутся стихи, не публикуются должным образом. Так-то оно так, но – Москва! Сегодня в столице РФ явно очередной накат поэтических мероприятий: поэтические альманахи, поэтические вечера, какие-то там клипы «под стихи» (вдруг как «под гитару» у Булата Шалвовича получится?)… И в Вологде то же, и в Екатеринбурге... Но все равно мало. Россия-то вон какая «огромадная»!

* * *
13 декабря 1964 года в местной газете появляются два моих стихотворения.
Ликуй, автор? Как бы не так…
Во-первых, над моими творениями нависла, как печать, рубрика «Стихи для детей», во-вторых, фамилия автора набрана неверно: Ливановский.
Чему было радоваться? Нет, нечему.
Неделю в ярости и гневе избегал я встреч с  Юрием Ивановичем. Неделю с отвращением выслушивал отзывы местных читателей: молодец!
Какой  молодец?! Я ж такую лирику пишу, такую лирику – пальчики оближешь, красавицы училищные прелестных своих глаз не сводят с красноречивых уст моих. А тут…
В общем, совсем не то, совсем не так вышло, как предполагалось.
Тем временем преподаватель детской литературы Вера Николаевна Крылова, она же куратор нашей пятой группы, начала выспрашивать: а у тебя еще стихи для детей есть?..
Я отвечал невнятно. Она напористей: принеси, покажи…
И когда, как говорится, совсем достала – принес, показал. Штук десять в один присест накатал. Красивыми печатными буквами (для меня это не было проблемой) на альбомных листах вывел. Естественно, в сотый раз услышал: молодец!
А коли молодец –  отправил стихи в областную молодежную газету. Одно опубликовали:

Как дружные ребята,
Стоят кружком опята.
Вот-вот начнут веселый хоровод.
Но как опятам-крошкам
Плясать с одною ножкой?
А вот другая ножка не растет…

 Подписка на газеты тогда ничего не стоила, потому бугурусланские комсомольцы и это мое творение прочитали, вручили мне штук пять номеров «Комсомольского племени» со стихотворением. На память.
Отчего-то стало почти приятно. А коли приятно…
Уже не стихотворение  –  целая подборка появилась скоро в вовсе «солидной» газете (органе обкома КПСС!) «Южный Урал».
И пошло-поехало: «Мурзилка», «Веселые картинки», «Дошкольное воспитание», «Костер», «Колобок», «Пионерская правда», «Литературная Россия», «Учительская газета», «Известия», всяческие «Оляпки», «Звездочки», «Светлячки», потом «Бравiнки», «Миши», следом коллективные сборники, альманахи, толстые журналы, буклеты, книжки… Есть мои стихи сегодня в школьных учебниках, методических и дидактических книгах… Но вот оказия – последние четверть века мои стихи для детей никто и нигде не публикует. Что так? Во-первых, почти не пишу для детей. Во-вторых, рынок, господа. А рынок и литература – это не близнецы-братья. И даже не братья – нечто иное. Что? Поживем – поглядим.
Где-то в неразобранных по сей день бумагах завалялось письмо одного из сотрудников «Литературной России», который поведал историю появления моих творений в «ЛР»,  которая стихи для детей печатала так редко, что, можно сказать, и не печатала вовсе. А тут…
Так вот, пишет литсотрудник «ЛР», разбирает он почту, и тут в кабинет заходит Лев Кассиль, берет один из уже раскрытых конвертов и начинает читать то, что в него вложено. Скоро начинает ходить по кабинету, слегка пританцовывать, припевать:

Дили-дили-дили-дон!
За сметаной шел бидон.      
Шел и песни распевал,
Распевал и танцевал.
А сметаной нагрузился…

 Это были мои стихи. Примерно с десяток. Состоялся разговор Кассиля с литсотрудником. «В печать!» – было финалом разговора. Лев Абрамович в те годы авторитетом был великим. И сейчас таким остается.
Странное дело, когда мои стихи попадались на глаза не самым именитым литераторам (тому набежавших примеров – тьма), то они, как правило, тихо откладывали рукопись в сторону до лучших времен (так для стихов и не наступавших), но если более-менее известным поэтам и прозаикам, – извольте публиковать, и немедля. При этом утвердившиеся мастера слова были весьма требовательны, придирчивы.
– Что это у вас, Валерий, за слово за такое – «хлебондар»? – язвительно вопрошает на семинарском занятии Агния Барто (я – участник Всесоюзного совещания молодых писателей).
– Да нет у меня такого слова, – упираюсь.
– Есть, – настаивает Агния Львовна и начинает читать мое творение: 

Хлеб - он дар людской работы,
Хлеб - он дар людской заботы…

Ушат ледяной воды на молодого автора у Агнии Львовны всегда был под рукой. Но результатом ее требовательности тож всегда было отпущение всех грехов сразу.
Не выбирал выражений беспредельно интеллигентный Валентин Дмитриевич Берестов.
Сидим на юбилейном вечере Леонида Лиходеева в малом зале Центрального Дома литераторов – Егор Гайдар, Сергей Юшенков (вскорости подло убитый), Алла Гербер... Ожидаем начала вечера (ведущий Аркадий Михайлович Арканов где-то задерживается) и тихо шепчемся с Валентином Дмитриевичем. Доходит до стихов. Читаю ему только что написанное и слышу реакцию: кака!.. бяка!.. Читаю другое – наконец: нака…
Отругал нас сначала Сергей Алексеевич Баруздин, потом без паузы предложил подготовить книжку для «Малыша».
Нелицеприятны и требовательны были Эмма Эфраимовна Мошковская, Ирина Петровна Токмакова (с подачи последней меня первый раз в Союз писателей СССР не приняли), помощник генсекретарей Союза писателей РСФСР и по-своему интересный поэт П.П. Нефедов, критик Лола Звонарева.
Но причиной их «разгонов» всегда было искреннее желание помочь молодому (потом и не очень) автору дойти до своего читателя, по-другому взглянуть на собственное творчество, подсказать ему иные пути решения творческих задач.
Впрочем, не все так уж однозначно. С душевной теплотой вспоминаю самарского поэта Валентина Столярова, самарского же «классика» детской литературы Самуила Эйдлина, оренбуржцев Геннадия Хомутова и Надежду Емельянову, тружеников пера из Перми Мишу Смородинова и Альмиру Георгиевну Зебзееву, киевлянина Анатолия Костецкого… Да многих! Поклон им земной, а кому-то уже память вечная, царство небесное. Хорошими людьми были мои литераторы-учителя (аз грешный – кроха из тьмы и тьмы их подопечных). Стараюсь быть похожим на них.
Недавно по случаю моего …-летия кто-то произвел примерный подсчет моих школьных учеников. Знаете, сколько насчитал? Не поверите – больше десяти тысяч! Немало и литучеников. Только книжек (детских, тоненьких) вышло аж за пять миллионов экземпляров… Это сколько же читателей у меня!
Не мелочь это – твои учителя, как и твои многочисленные ученики. С годами осознаешь это яснее и ответственней.

* * *