Ричард Олдингтон. Детство. III

Я ненавижу этот город;
Я ненавижу город, в котором жил, когда был маленьким;
Я ненавижу думать о нем.
В этой маленькой узкой лощине
Всегда было облачно, дымно, дождливо.
Моросило; там всегда моросило.
Кажется, я не видел солнца до девяти лет, –
А тогда уже было поздно;
После первых семи лет все слишком поздно.

Длинная улица, где мы жили,
Была мрачнее сточной канавы
И почти такая же грязная.
Там стоял большой колледж,
И псведоготическое здание мэрии.
Там стояли жалкие провинциальные магазинчики –
Продуктовая лавка и магазин для дам,
И магазин, где я покупал переводилки,
И магазин, где продавали пианино и граммофоны, –
Рядом с ним я обычно останавливался,
Засматриваясь на огромное сияющее пианино и на картинки
С белой собакой, уставившейся на граммофон.

Каким все было унылым, и грязным, и серым, и жалким!
Дождливыми днями – а дождило всегда –
Я забирался коленями на стул
И смотрел на улицу из окна.

Грязные желтые трамваи
Тащились по ней,
Стуча колесами, гремя звонками.
Гудели провода.
Колеса выплескивали грязную дождевую воду из путевых желобов,
И потом она бежала обратно,
Покрытая бурыми пузырями.

Не на что было больше смотреть –
Все было таким скучным –
Кроме серых ног под блестящими черными зонтами,
Спешащих по блестящему серому асфальту;
Иногда проезжала повозка,
И странный глухой звук копыт
Нарушал молчание дождя.

И был еще серый музей,
Полный мертвых птиц, и мертвых насекомых, и мертвых животных,
И римских древностей – тоже мертвых.
Была набережная –
Длинная асфальтированная полоса, а рядом – голая дорога,
Три пирса, ряд домов,
И соленый грязный запах, исходивший от маленькой гавани.

Я был словно бабочка –
Одна из тех бабочек «павлиний глаз»,
Что порхают на виноградниках Капри.
А этот чертов городишко был моей коробкой,
О стенки которой я бился и бился,
Пока мои крылья не порвались, не выцвели, не потускнели, –
Как и этот чертов городишко.


–––––––––––––––––––––––––––––––––
Richard Aldington. Childhood. III

I hate that town;
I hate the town I lived in when I was little;
I hate to think of it.
There were always clouds, smoke, rain
In that dingly little valley.
It rained; it always rained.
I think I never saw the sun until I was nine --
And then it was too late;
Everything's too late after the first seven years.

The long street we lived in
Was duller than a drain
And nearly as dingy.
There were the big College
And the pseudo-Gothic town-hall.
There were the sordid provincial shops --
The grocer's, and the shops for women,
The shop where I bought transfers,
And the piano and gramaphone shop
Where I used to stand
Staring at the huge shiny pianos and at the pictures
Of a white dog looking into a gramaphone.

How dull and greasy and grey and sordid it was!
On wet days -- it was always wet --
I used to kneel on a chair
And look at it from the window.

The dirty yellow trams
Dragged noisily along
With a clatter of wheels and bells
And a humming of wires overhead.
They threw up the filthy rain-water from the hollow lines
And then the water ran back
Full of brownish foam bubbles.

There was nothing else to see --
It was all so dull --
Except a few grey legs under shiny black umbrellas
Running along the grey shiny pavements;
Sometimes there was a waggon
Whose horses made a strange loud hollow sound
With their hoofs
Through the silent rain.

And there was a grey museum
Full of dead birds and dead insects and dead animals
And a few relics of the Romans -- dead also.
There was a sea-front,
A long asphalt walk with a bleak road beside it,
Three piers, a row of houses,
And a salt dirty smell from the little harbour.

I was like a moth --
Like one of those grey Emperor moths
Which flutter through the vines at Capri.
And that damned little town was my match-box,
Against whose sides I beat and beat
Until my wings were torn and faded, and dingy
As that damned little town.