Тропические рифмы Юрия Галича

ТРОПИЧЕСКИЕ РИФМЫ ЮРИЯ ГАЛИЧА (1877 — 1940)


1
   
  Арсений Несмелов (1889—1945) в письме-очерке из Харбина  к  редактору русского общественно-политического журнала «Вольная Сибирь», который выходил в Праге в 1927—1931 годах, к Ивану Александровичу  Якушеву (1882—1935), бывшему эсеру, проживавшему в начале 20-х годов во Владивостоке, вспоминает белого генерала Георгия Ивановича Гончаренко — поэта Юрия Галича.   
   Этот очерк    предполагалось опубликовать в десятом номере «Вольной Сибири»,  но   как раз  на девятом номере он закончил своё существование. Его первая публикация состоялась уже в  возрождённом  альманахе «Рубеж» №2/863 в 1995 году под названием «О себе и Владивостоке».  Затем этот текст был переиздан в  2006 году в двухтомнике Арсения Несмелова в издательстве «Рубеж».
   
   «Познакомился я тут, между прочим, с замечательным человеком — Юрием Галичем. Он теперь у вас в Европе. Он так учил меня писать стихи, и я должен был его слушать (но не слушаться, конечно), ибо он был в чине  генерала генерального штаба (генералом в квадрате), а я только поручиком.
Показывая разграфлённый лист бумаги, Галич говорил:
 — Вот, например. Я хочу написать морское стихотворение. Ну, скажем, вроде «Капитанов» Гумилёва. Для этого я делаю так. Мне необходим морской словарь, морские слова, язык. И вот в эту клетку я пишу, например, слово «румпель» и затем начинаю подыскивать румпелю морскую рифму.
— Кумпол! — говорю я, улыбаясь.
— Какая же это морская рифма? — не соглашался генерал. — Она хороша была бы для юмористического стихотворения. Нет, я беру «румб» и ищу в словаре значение этого слова. Затем беру, скажем, «бизань» и к нему…
— Рязань?
— Нет. Ищу что-нибудь морское… словом, потом, когда все клетки-рифмы заполнены, я начинаю подбирать и прочие слова.
  Этот генерал издал во Владивостоке книгу стихов, названную им, кажется, «Свиристели». Возможно, что так назывался лишь отдел в его книге, но всё же «Свиристели» — были. Сергей Третьяков, он был тогда товарищем министра внутренних дел, хотел его за бездарность этой книги выслать из Приморья. Отговорили».

   В слове «отговорили» слышится ирония. Конечно, предложение о высылке  белого  «внештатного генерала для поручения при командующем войсками Временного Приамурского правительства» генерал-майора Георгия  Гончаренко, а также «правительственного цензора»    красным «товарищем министра в коалиционном правительстве ДВР»  поэтом Сергеем Третьяковым, который скорей всего укрывался во Владивостоке  от  германского фронта и  от гражданской войны, было вполне шутливым.
   Однако  это свидетельствует  о накале поэтических страстей  в художественной среде  тогдашнего Владивостока, который представлял примерно такую же картину, какую описывает   Николай Чуковский в  своих литературных воспоминаниях о Евгении Шварце: «В годы гражданской войны каждый город России превратился в маленькие Афины, где решались коренные философские вопросы, без конца писались и читались стихи, создавались театры — самые передовые, самые левые, ниспровергавшие все традиции и каноны».
   Как видим, идеологические противники сталкивались на одних художественных площадках — кабаре-театров «Аквариум», «Би-ба-бо», «Золотой Рог», «Версаль»…         

   Столкновения эти были эстетические, хотя, конечно, сама эстетика была  отражением идеологии. В стихах Юрия Галича, белого  генерала, прошедшего через фронты  мировой и гражданской войн, ничего подобного не наблюдалось, они утопали в эфемерных эротических облаках, восточных экзотических грёзах и сладострастных мечтаниях уставшего от сражений воина.

В тихом дне залива виден домик чайный,
Пук камелий нежных вьётся из окна —
Всё объято дымкой, всё увито тайной,
Юною, как утро, как весна…

В дремлющих объятьях серебристых лилий
Грёзой полусонной плещется фонтан —
Я живу, как в сказке, в сказке или  были —
Не забыть мне крошку, крошку Кику-Сан…

В час, когда зажгутся звёзды в небе синем,
Я приду в вишнёвый, в твой стыдливый сад,
Мы проводим солнце, тихо обувь скинем,
И с улыбкой встретим меркнувший закат…

Ты — моё забвенье, ты — малютка фея.
Ты — моя загадка нежных цветогемм —
И когда проснётся утро, розовея,
Мы сплетём волшебный сон из хризантем…
   
 
   К этому времени, когда Несмелов писал этот очерк, Юрий Галич   с 1923 года обосновался  в Риге  и проживал  в семье д-ра Спальвинга по ул. Аспазии д. 4 кв. 5. Он работал кавалерийским инструктором в Военной школе, судьей на ипподроме был постоянным сотрудником газеты «Сегодня», писал для  газеты «Дни», печатался в журналах «Наш Огонек» и «Для Вас».  Жизнь его в Риге складывалась, пожалуй, успешнее, чем в  русском Харбине у Несмелова, тосковавшего и по культурной Европе, и по утраченной России.

Родина
 
Колокольчик поёт – гьянгьоли…
Колокольчик звенит под дугою.
И плывут, и плывут корабли,
Караваном, над степью нагою.
 
За кибиткой – жужжанье шмеля,
Вьётся облачко серое пыли.
Колокольчик поёт – гьянгьоля…
Веют сказки и скифские были.
 
Никого!.. Ни вблизи, ни вдали,
Кони быстро летели и мчали.
Колокольчик поёт – гьянгьоли…
Словно спутник тоски и печали.
 
Солнце колет и жжёт, как игла,
Льётся дух ароматный и пьяный.
Колокольчик поёт – гьянгьоля…
Только степь да ковыль да курганы.

2

   В 1991 году в Москве выходит  в шести томах антология «Литература русского зарубежья».  Там мы находим имя Юрия Галича. Публикуются четыре его рассказа из цикла  «Волчий смех»: «Поручик Мирович», «Гибель Макарова», «Любовница Петра Великого».
   В именном указателе о Юрии Галиче сказано: «сведений не обнаружено». Сборник рассказов вышел в 1929 году в Риге. Очевидно, что сведения о белом генерале хранились в надёжном месте, где-то в спецхране,  в недрах КГБ, под каким-нибудь безобидным грифом.  За точностью сведений нужно обращаться в рижский архив. 
    Книга стихов, о которой вспоминает Арсений Несмелов и за которую Сергей Третьяков хотел выслать из Приморья, называлась «Орхидеи. Тропические рифмы». Впервые вышла во Владивостоке в типографии Иосифа Коротя в 1921 году, а  в 1927 году была переиздана в Риге в типографии  А. Нитавского.
  Эта первая  книга в жёлтой обложке и поныне хранится в отделе редких изданий в библиотеке им. Горького во Владивостоке.  Имя Юрия Галича не забыто во Владивостоке. Помнят его немногие. Краевед из библиотеки им. Горького Татьяна  Ивановна Пустовая в кафешантане «Порто-франко» проводила в 2007 году вечер памяти Юрия Галича. Ей принадлежит наиболее полная статья о творческом и жизненном пути замечательного прозаика.
   
3
   
  Владимир Набоков, тогда ещё Сирин, откликнулся на выход рижской книжки «Орхидеи» в журнале «Руль» от 31 августа 1927 года.  «… Раскрыв «Орхидею» (опять «изысканное» названье) Юрия Галича наобум, я сразу напал на хорошее стихотворение: «давно, давно, лет шесть тому назад, с берданкою в руке, в поршнях, в кафтане рваном, в пригожий летний день, с рассветом, ранним-рано проселком пахотным идет со мной Игнат». Прочитав весь сборник, я пожалел, что автор не остановился только на одной теме, на теме о вот таких охотничьих рассветах. Все остальное в этом толстом сборнике, кроме двух-трех военных стихотворений, чрезвычайно слабо. Автор посвящает Гумилеву стихи об Африке, но как можно, любя Гумилева и зная е г о Африку, писать о «мотивах мимозной поэзы», об «одеждах солнечных и фейных» и о том, что на озере Чад – «фламинго и львиный галоп»!   Скверной олеографией кажутся эти изображенья тропического мира, и неприятным ювелирным блеском отливают многие и многие строки Галича («в моей душе смарагдная поэма» и т. д.). Нелепостей в «Орхидее» хоть отбавляй: «…И за чарою смеемся мы шампанской, поздно ночью стукнувшись в отель»; «У тамила Бена опыт, где сноровкой, где рублем, пинта рома, тайный шепот, и тамил бежит вдвоем»… Или такие «смелые» рифмы: «тихой лентой вьется Ворскла, небо нежит синий ворс сткла». Автор очень вольно обращается с именами собственными: в Тиргартене он любуется амазонкой, «как пламенный Дедал», Гейне, оказывается, «могучий меч и щит» Германии, «майский полдень на Шпрее» с мундирами, и шлемами, и капралами – «как картина Беклина» и т. д. Лирика автора, по существу, не выше лирики Ратгауза. В ней, правда, много «лиловых печалей», и «ароматностей», и «лунногрез», но от этого она лучше не становится. И я почему-то вспоминаю одну знакомую поэтессу, которая перед тем, как прочесть мне стихотворение, где встречаются слова «изломы», «фиолетовый», «экстазы», предупреждает: «Вот это несколько декадентское, в новом духе». 

 
4

    Лично для меня имя Юрия Галича стало любопытным одним замечательным обстоятельством. Странными путями  через океаны и моря он привёл во  Владивосток  тень  поэта Константина Случевского.   С  его хромоногой  музой  я находил   курьёзное сходство в  поэтических приёмах, которые культивировались в стихах молодёжного   объединения «Серая лошадь».  Гипотетическое сходство поэтик, а точнее сказать, неумелостей, я отмечал в ироническом предисловии пятого номера  альманаха под названием  «Письмо удивительному китайцу».  Тот факт, что литературная тень Константина Случевского продефилировала по  свободному городу Владивостоку,  говорит, что  моя  поэтическая ирония всё-таки не была  случайной.  Юрий Галич оставил воспоминания, которые были опубликованы  в газете  «Сегодня» (Рига, Латвия). 1926. № 261 (18 ноября) под названием «Хромой пегас».   

5
 
   «Поэт, редактор «Правительственного Вестника» и гофмейстер высочайшего двора, Константин Константинович Случевский был, в некотором роде, моим крёстным литературным отцом.  Он проживал на Фонтанке, возле Измайловского моста, занимал большую барскую квартиру. С ним жили два его сына – Константин, красивый лейтенант гвардейского экипажа и, одновременно, даровитый поэт, печатавшийся в «Новом времени» под псевдонимом «Лейтенант С.»; и Владимир – мой однополчанин.
  Старый поэт уже давно разъехался со своей женой, богатой харьковской помещицей Лонгиновой, жившей в Царском Селе, с двумя барышнями-дочерьми и младшим сыном. В качестве домоправительницы и хозяйки, старик Случевский держал малоинтеллигентную, но достаточно строптивую молодую особу, что-то вроде Анфисы Петровны, от которой прижил дочку.
   Константин Случевский считался известной величиной на литературном Олимпе. Он начал с военной службы. Прослужив несколько лет в Семеновском полку, поэт подал в отставку, уехал за границу и поступил в Гейдельбергский университет. Вернувшись в Россию, определился в министерство внутренних дел. Дальнейшая его деятельность, если не ошибаюсь, протекала в цензурном комитете. Знакомство и близость к великому князю Владимиру Александровичу содействовали его служебной карьере. Случевский был произведен в чин тайного советника, пожалован придворным званием и назначен редактором правительственной газеты. Синекура эта давала ему 12 тысяч рублей жалования и вес в официальных кругах.
  В моей памяти Случевский запечатлён стариком крупного роста, с открытым широким лбом, с чертами лица, имевшими отдалённое сходство с художником Константином Маковским. Старик часто прихварывал, страдал глазами, в домашней обстановке носил на лбу абажур из зеленой материи, и не вылезал из туфлей и халата.
  Два брата поэта занимали в столице также довольно видное положение. Владимир был сенатором. Капитон – инженерным генералом.
  По характеру своего творчества Случевский был поэтом-философом. Не все ценили его дарование, и крупным талантом, по моему мнению, он не обладал. Его литературный багаж состоял всё же из нескольких томов стихотворений, рассказов, философских этюдов и очерков путешествия по крайнему северу России, которое он совершил в обществе великого князя Владимира.
   Лето поэт проводил обычно на своей даче, под Гунгенбургом, в небольшом домике на берегу Наровы, окружённом сосновым бором. Здесь он предавался на досуге литературному творчеству и написал лучшие свои вещи – «Песни из Уголка». Поэт писал и зимой. Писал много, почти ежедневно.
   Старик страдал бессонницей и вставал очень рано, часов в пять утра. Прямо с постели, в неизменном халате, зажигал лампу, садился за письменный стол и, до рассвета, на маленьких клочках бумаги, своим неровным, крайне неразборчивым почерком, писал стихи.
   К восьми часам в столовой подавался утренний завтрак и чай. Сидя за самоваром, поэт сам разливал чай и читал мне и своим сыновьям новые произведения. Через час приходила Анфиса и занимала место хозяйки. Чтение прекращалось. Строптивая некультурная домоправительница не выносила ничего, связанного с литературой.
   Вспоминается дань, лично отданная искусству. Это произошло случайно.
   Как-то, за тем же чаем, выступив с самостоятельной критикой, я имел смелость показать поэту тетрадку своих стихов. Случевский выразил одобрение. Больше того, он предложил поместить стихи в журнале; остановился на «Стрекозе» и, в тот же день, написал письмо редактору – Ипполиту Михайловичу Василевскому-Букве.
    Вспоминаю волнение, когда с трубочкой рукописи, тщательным образом переписанной на слоновой бумаге, я переступил впервые порог редакции. Она помещалась на Фонтанке, под номером 80, в нескольких комнатах нижнего этажа.
  Сидевший за высокой конторкой, молодой секретарь Карр, осведомился о причине визита. Через минуту вышел редактор, Василевский-Буква, сухощавый, с помятым лицом, с рыжими выпяченными, закрученными книзу, усами, напоминавший обликом философа Ницше. Он милостиво потрепал по плечу, принял трубочку и повёл к издателю – Герману Корнфельду.
  Старик Корнфельд сидел за столом, апатичный, обрюзгший, с облысевшей головой, с мохнатыми тёмными бровями на болезненном лице, с золотыми очками, спущенными на кончик носа. По типу – ростовщик или антикварий-профессионал. В эту минуту он отсчитывал золотыми полуимперьялами гонорар одному из сотрудников.
   Это был – Лабуц, известный карикатурист-рисовальщик, подписывавшийся «Оводом». Впоследствии я с ним близко сошёлся. На вид он был невзрачен, чёрненький, маленький, угловатый, с жёлтым, геморроидальным цветом лица. Проживал он с женой и кучей ребят на Среднем проспекте Васильевского острова, в убогой квартире. Вечно нуждался в деньгах и плакался на судьбу. Это был бесспорно талантливый рисовальщик, с великолепною техникой и острой фантазией, работавший в журнале чуть ли не со дня основания. Вначале – простым чертёжником. Талант его изумительно вырос. В особенности, когда с провозглашением, в 1905 году, русских «свобод», он имел возможность изощряться не только на шаблонных фигурах тёщи, кума-пожарного и кухарки, но изображать в своих остроумных шаржах даже министров.
   Во Франции он бы стал вторым «Карандашом». В России политическая сатира, долгое время бывшая под запретом, была ещё сравнительно мало понята.
   Корнфельд им весьма дорожил, но держал в чёрном теле, выплачивая какие-нибудь полтораста рублей в месяц. Лабуц был малопрактичный, робкий, застенчивый человек, и притом пил. Через несколько лет он умер от какой-то странной болезни, оставив многочисленную семью без всяких средств…
   Корнфельд отнёсся ко мне с большой предупредительностью. Нет никакого сомнения, что главную роль тут играло покровительство Случевского. Как бы то ни было, в очередном номере журнала появилось первое стихотворение, а за ним другое, третье, рассказы и так далее. А через месяц, Корнфельд уже отсчитывал мне гонорар теми же маленькими золотыми червонцами.
Я стал постоянным сотрудником. Я стал даже обижаться, когда моя рукопись правилась посторонней рукой. Корнфельд меня успокаивал и говорил:
   – Не обижайтесь, молодой человек!.. Антошу Чехонте мы тоже правили!..
   Моя литературная деятельность продолжалась, впрочем, недолго.
   Случевский вскоре переехал на Николаевскую. Он ввёл меня в дом Сувориных, в нововременский литературный и артистический кружок, о котором память сохранила любопытнейшие воспоминания.
  Кое-какие воспоминания сохранились и о литературных вечерах у Случевского. В особенности, когда старый поэт, с несколькими друзьями, предпринял издание маленького еженедельника, называвшегося не то «Вторником», не то «Четвергом». Раз в неделю, у старика собирались его конфрёры – десяток людей более, нежели почтенного возраста, беллетристы, драматурги, поэты. Может быть, звезды не первой величины, но, во всяком случае, имевшие известное имя.
   В настоящее время я никого из них решительно не припомню. Запечатлелся только один, самый молодой по возрасту и несомненно самый крупный по дарованию – философ-поэт Владимир Соловьев.
   В глаза невольно бросалась его оригинальная внешность – красивое одухотворённое лицо, мягкий бархатный голос, тонкие изящные руки, манеры. Он не был лишен своеобразного юмора, с милою снисходительностью относился к моим литературным упражнениям и говорил:
  – Пегас-то наш, правда, слегка хромает!.. Ну, да мы его подкуем!.. Не унывайте, молодой человек!..
  К сожалению, Соловьев вскоре умер. Моя литературная деятельность приняла другой характер, вращаясь в области тактики и стратегии. Служба офицера генерального штаба, в провинции, наложила на неё окончательно крест.
   Случевский умер в 1904 году.
  Через год погиб в Цусимском бою талантливый «Лейтенант С.». Он был минным офицером на броненосце «Александр III», который, после жестокого обстрела японцами, перевернулся и пошел ко дну со всем экипажем. Спасся чудом лишь один матрос, вымытый волной из пушечного люка.
  В том же бою погибли мои близкие друзья – внук поэта, молодой мичман Майков, на броненосце «Ослябя», и правнук известного партизана отечественной войны – мичман Кульнев, на флагманском корабле адмирала Рождественского, броненосце «Суворов».
Геройской смертью погиб старый «Адмирал Ушаков» под командой, считавшегося чудаком и подлежавшего исключению со службы, капитана Миклухи-Маклай. В ответ на требование японцев о сдаче, «Ушаков» открыл кингстоны и, расцвеченный флагами, отстреливаясь до последнего, пошел ко дну.
  Сдался адмирал Небогатов. Адмирал Рейценштейн повернул с крейсерами на юг и был интернирован в Маниле. «Изумруд», под командой барона Ферзена, сел на камни у корейского берега.
  Благополучно проскочили во Владивосток лишь маленький крейсер «Алмаз», под командою застрелившегося впоследствии при крайне загадочных обстоятельствах Чагина, да миноносец «Громкий», под командою капитана Дурново.
   И вспоминались пророческие слова того же Владимира Соловьева:
 
  О, Русь, забудь былую славу,
Орел двуглавый посрамлен,
И жёлтым детям на забаву
 Даны клочки твоих знамен!..
 
  Второй сын поэта, Владимир, кончил жизнь свою тоже трагическим образом. Он отличался, между прочим, гигантским ростом и считался самым высоким офицером в гвардии. В кирасирской каске с орлом он достигал ровно сажени.
    Выпущенный в полк по личному желанию шефа, императрицы Марии Федоровны, он не оправдал доверия своей покровительницы. Способный и развитый, но крайне слабохарактерный офицер, он пристрастился к вину. Слабость эта приняла болезненные размеры. Дважды отец посылал его на излечение в специальную берлинскую клинику и оба раза, временно исцелившись, он снова с ещё большей силой возобновлял пагубную привычку. Вскоре ему пришлось снять форму полка. Он вышел в запас и поселился в материнской усадьбе…
  Случай столкнул меня с ним в период великой войны. По настойчивой просьбе я взял его к себе, в штаб дивизии, в качестве ординарца.
  Кавалерийская дивизия занимала позицию у Старожеб, возле Плонска. Начальник дивизии, генерал Рооп, приказал произвести разведку для выбора более подходящей позиции; я взял с собой своего помощника, генерального штаба капитана Виттекопфа, впоследствии, в период гражданской войны в Сибири, ставшего широко известным под именем генерала Белова. Случевский увязался за нами.
   Подъехав к высоте, с которой можно было наблюдать позицию немцев, я предложил слезть с коней. Случевский укорял меня в чрезмерной осторожности. Мы поднялись верхом.
  Немцы тотчас открыли по конной группе огонь. Первый выстрел тяжелого орудия дал перелет. Вторым «чемоданом», разорвавшимся примерно шагах в ста, убило драгуна и лошадь. Виттекопф был легко ранен в грудь. Случевский же, осколком величиной с грецкий орех, был ранен в лопатку.
  В полном сознании, с большой выдержкой перенося мучительные страдания, он жил до вечера. На прощание попросил папиросу, обменялся поцелуем и, через минуту, замолк навсегда».


6

    Кроме поэтической  книги «Орхидеи. Тропические рифмы», Юрий Галич издаёт во Владивостоке книгу рассказов «Красный хоровод». Это оригинальное издание не обнаружено.  В 2008 году в издательстве «Вече» (Москва) эта книга была переиздана. В неё вошёл рассказ о владивостокской богемной жизни «Абракадабра», восстанавливающий  картину времени ДВР. Он  упоминает Давида Бурлюка, Сергея Алымова, Бенедикта Марта, Сергея Третьякова, Николая Асеева,  Варвару Статьеву, Далецкого, Рябинина.