Скрипач

Я читаю, прислонившись к металлической боковушке сиденья вагона метро. Поезд летит по таганско-краснопресненской, я, благодаря воспоминаниям автора романа, по Дворцовой во временном отрезке между 1917-м и 1918-м годами. Странная штука: оказывается, можно находиться одновременно в трёх и более точках пространства, внутренне не размениваясь и не совершая над собой никаких революций. Впереди, напротив меня, стоит женщина, стараясь не прислоняться туда, куда, по письменному уведомлению подземных блюстителей порядка, прислоняться не следует, и едет, совершенно определённо, в пространстве своём, четвёртом. 

Привычный скрежет вагона давно уже не смущает меня и не отвлекает от чтения. Я привыкла к нему, как привыкают к жужжанию комаров влажным прохладным летом, а поскольку он не кусается, то и не приносит мне никаких дополнительных неудобств. Но что-то на фоне, что-то неясно новое вдруг обнаруживается помимо этого звука. Что-то слуховое, будоражещее подсознание моё своей невозможностью быть именно в этот час в этом месте. 

Я с легким раздражением оглядываюсь ("что ещё?"), и вижу скрипку. Она совершенно по-весеннему рыжая,  выплывает откуда-то из толпы, как будто сама по себе, без хозяина. Она ноет - да, не плачет, как принято литературно выражаться, а именно ноет. Акустика вагона, теснота и повседневная замыленность лиц заставляют её это делать.

Недоумеваю. Если революцию 1917 года здесь можно как-то принять, то скрипка совершенно неприемлема. Зачем скрипка? Как это нелепо, появиться скрипке тут, в переполненном вагоне метро...

Звук её мучителен и отвратителен на расстоянии двух-трёх метров. Спиной я ощущаю каждую вибрацию этого звука, и думаю о том, что хозяину скрипки, наверное, все равно, какое впечатление от игры создаётся.

Да, у моей скрипки всё-таки есть хозяин.

Он продвигается медленными шажками, на минутку задерживается, чтоб заглянуть в лицо тому или иному невольному слушателю. Он делает это не поверхностно, невзначай, а словно мим, и я начинаю понимать, что все струны, все звуки инструмента подчинены этой роли. Кто-то пугается такого открытого вмешательства и притупляет взгляд, кто-то усмехается, кто-то негодует. Но равнодушных абсолютно - нет.

Я почему-то жду чего-то особенного от приближения музыканта ко мне, вернее, даже не жду, а знаю, что будет что-то, что меня просветлит, что отложится в памяти на всю жизнь, и начинаю невольно перебирать варианты. Разумных вариантов немного. "Ну что, собственно, может произойти?" - думаю я, и знаю, что что-то непременно произойдёт, и не нахожу ответа.

Так чувствуют себя дети на новогоднем утреннике.   

Скрипач заглядывает в меня, как заглядывают в книгу. Во мне же революций в последнее время больше, чем во все времена во всех неспокойных странах. Но смотрю я кротко и ровно, и в итоге, не имея сил сдерживаться от такого нарушения границ вседозволенности, расплываюсь в улыбке.

Наклонившись, не отрываясь от игры, фалангами пальцев он касается моих рук. Он делает это намеренно. Я вздрагиваю. Вот оно - то самое, чего я ждала. Обращение друг к другу двух людей, совершенно посторонних, но остро чувствующих необходимость проигрывания чуда. Трогательный разговор прикосновений. Детский заговор против хмурости и унылости суровых лиц. 

Женщина, стоящая напротив, брезгливо отворачивается.

Вагон останавливается. Музыкант направляется к двери. А я все еще стою как вкопанная, совершенно и целиком сконцентрированная на нашем с ним едином и единственном уже мире, рождённом диалогом пальцев рук.

Боковым зрением я замечаю, что он выходит в летних шлёпанцах на босу ногу. 

На улице -10 градусов мороза. Весна.

27.03.11
Москва