Что ни март, колокольни стройней!

Падуя в марте



Благодарен Господнему саду я -
цветнику и узору камней.
Многокнижница, умница Падуя
повернулась с улыбкой ко мне.
Может статься, не дам тебе ладу я,
седина моя, епитимья,
но гляди – сизокрылая Падуя
молода, как царевна-змея!

Обнадёжена свежею кожею,
тонкой сеткою ромбов, штрихов
и, на вечную юность похожею,
белокаменной кладкой стихов…
Под сутаной плаща долгополого,
чадолюбца Антония гость,
затаил я не мёрзлое олово –
в сердце тёплом серебряный гвоздь!

Ибо там, где соцветие жёлтое
увлажнила весна синевой,
благодарно приблизился к Джотто я
с запрокинутой ввысь головой –
к его фрескам, что мощно возвышены
плоскостями часовенных стен.
Если б вести от Джотто не выжили,
мир окончил бы вскрытием вен.

Воздух Падуи веет заутренней,
молодильною догмой любви,
италийскою звонкостью – внутренней,
растворённой с рожденья в крови.
Воздаётся стотысячекнижию
падуанских учёных камней:
примавера с улыбкой бесстыжею,
донна Падуя, - волею высшею, -
что ни март – колокольни стройней!





Возвращение в Болонью



И вот опять Болонья. - Целый день
брожу по многоствольным галереям,
чья век за веком присягает тень
свечам алтарным, папским орхидеям.
Здесь сукровицей жилистых колонн,
Феррары кровью, колером железа
стволы из камня - без ветвей и крон -
крепят хребет властительного жезла.

Здесь, в лоне тёмно-красных кирпичей,
в виду доминиканцев и Гальвани,
свободен я - ничейный книгочей
с обрывком карты города в кармане.
И пОходя, на тыльной стороне,
на обороте чёрно-белой схемы,
два слова я царапну, внятных мне,
два тезиса растущей теоремы.

Не брат, не ровня шушере столиц,
ни митрам соглядатай, ни тиарам, -
я, всё, что нажил, лишь родству зениц
спешу отдать - от сердца и задаром.
Ведь привкус лжи державной не отбить
вином теологического спора,
и власть, пусть даже книжную, любить
уже не вправе Галилейские озёра...