Писарев

     Писарев
(о развязке вещей)

Писарев! Писарев! Чудный пловец,
рассекающий финские волны, как прежде,
бледным плечом своим. В полном молчании
Писарев — чудный мертвец побережья.
Что это? Шорохи слышатся в нашем сознаньи,
иль сторож стучит в колотушку,
иль из оградной решётки
ребёнок устроил большую игрушку?
Только лишь кажется нам приближение
мысли о чуде.
Видимо, скажется, скажется эта прогулка
                в простуде.

Сядь, посмотри,
что в ботинки случайно набилось:
может быть, время, а может, песок.
Как походка твоя изменилась!
Стройности нет, грациозности нет и в помине.
Чья-то одежда и обувь на взморье видны
                и поныне.

Кто там плывёт вдалеке,
рассекая холодные финские волны?..
Нам же сподручней бежать налегке,
утопая ногами в песке непокорном.

Нам же хромать вдоль прибоя,
проклятья шептать в неизвестность.
Где же ты, чудный мертвец,
без тебя заскучала родная словесность.
Вся-то телесность твоя
на холодном песке остаётся.
Только одежда и обувь.
К ним море без устали рвётся.
Ведь не случайно они от него
на таком расстоянии ютятся.
Разве что если прилив кропотливый
решится до них прогуляться.
Видимо, скажется, скажется
эта прогулка в простуде.
Как иногда глубоки вдруг бывают
                какие-то люди!

Писарев тоже глубок был
в подводном своём погруженьи,
финские волны густые событью тому
                подтвержденье.
Пляшут, немые свидетели,
в наших глазах отражая
знаки, фигуры и позы свои.
Видно, ждут урожая.

Чудо случится… Когда?
И откуда нам ждать приближенье?
Странный пловец иногда лишь
мелькнёт над водой привидением.
Только одежду его разбирать можем мы
да примеривать лёгкую обувь,
чтобы и дальше шагать,
от простуды почувствовав бойкую одурь.

Камушки береговые
укажут нам время цветенья азалий.
Где же поэт? Неужели опять он
иными мирами раздавлен?

Что же, придётся внимательней быть:
нынче вещи не так уж открыты.
Вить ариаднину нить не в привычке —
привычки забиты, зарыты, забыты.
Так и гниют эти нити,
в песке заплутав побережном,
брошены перед купанием в море
рукою небрежной.

Высь. Горизонт.
И суровые финские волны.
Где-то плутает Улисс — тяжек груз
(он «пространством и временем полный»).
И не нужны Пенелопе уже
эти пряжи поставки от Ариадны.
Саван распущен и соткан
(распущен и соткан, распущен и соткан) —
исчерпаны все варианты.

Видно, лишь ветром да слякотью
будет наполнена наша прогулка.
Сторож молчит в колотушку
так гулко, так гулко.

Гулко сегодня на улице.
В воздухе гулко, в деревьях,
в траве и в лягушках,
гулко в камнях, и в старинных комодах,
в полях, в зеркалах и в диванных подушках.
Гулко сегодня, и есть, где в вещах
разойтись, разгуляться,
призрачным мёртвым пловцом
самому для себя представляться.
В окна рыбацкой лачуги стучаться,
песком разбавляя каменья,
точкой отсчёта событий
считая своё поведенье.

Может, и выйдет из этого
что-то, подобное чуду.
Или все мысли — вповалку —
порядок забудут. Порядок забудут
те очертания туч,
что стремятся зачем-то напомнить
нам о развязке вещей
тех, что будут на полдник.

Видимо, впрямь разговор этот
              будет понятен
лишь зеркалам да фигуркам
              из солнечных пятен.
Только вот где оно, солнце?
В какой потаённой кадушке ютится?
Прелесть червонца в каком кошельке
                отразится?
Эти одежды, что здесь нам примеривать
                зябко,
могут вполне соответствовать имени
                «тряпка».

Тряпка иль шкурка лягушачья —
нам ли судить, привереды?
Нам ли гадать по камням
и предсказывать разные беды?
Что же, и в тряпке иной
можно видеть подобие тоги.
Всё может статься. И всё пригодится
                в дороге.

Ветер и слякоть наполнили наши
                карманы,
как над китами, над нами восходят
                фонтаны.
Воздух обходит преграды,
но в нас всё равно остаётся.
Кто в этом всём и когда в этом всём
                разберётся?

Только лишь чайки кричат
над поверхностью этих событий,
скорость волны и луча различат,
всё строенье песка и его перекрытий.
Где настроенье морское,
а где настроенье земное,
определить можно лишь
по подвижной границе прибоя.

Что же, в ботинках песок для пловцов
не такая большая помеха.
Сопротивление волн для китов —
это зов океанских широт,
вековая утеха.
Видимо, впрямь, не закончится,
нет, не закончится эта прогулка
для мертвеца, для пловца,
для прохожего из переулка.

Гулко сегодня. И гулко всегда.
Холодна' неизбежность.
Гулкость шагов и вода, и песок
обращают в безбрежность.
Только движеньем своим
мы пейзаж изменяем окрестный,
видимым ходом шагов измеряем
маршрут неизвестный.

Длится прогулка. И как хорошо
                это дленье.
(Как разрастается с каждой волной
                это стихотворенье).
Нет здесь у роста границ,
нет у роста причины.
«Чудный мертвец, покажись!» —
так на воздух кричим мы.

Но безответны суровые финские волны.
                Как прежде,
ветер играет краями
покинутой кем-то одежды.
Хочешь примерить — примерь.
Это время трагедий заполнить
можно собой. И запомнить
      всё это,
запомнить, запомнить.
                (2000)