глава 2. Нормальный научный конфликт

               «Нормальный» научный конфликт. Почему я ушел из НИИ

   Полученные нами материалы (мною - мозг  животных, а М – культура клеток, обработанных полученными им сывороточными  фракциями),  мы отдавали опытной гистологине-микроскопистке Р, работавшей в другом институте. Она попросила нас  сдавать ей препараты (мозги и  клеточные культуры  опытных и контрольных животных) в зашифрованном виде (т.е. в «слепом опыте»), чтобы  невольно при изучении их не  быть  под   влиянием знания о поставленном диагнозе  (это необходимое правило при проведении научных экспериментов подобного рода.). 

   Результаты микроскопического исследования  оказались такими:  гистолог Р безошибочно обнаруживала в препаратах  мозгов моих животных в определенных  подкорковых структурах и в коре выраженные необычные дегенеративные изменения.
Клетки же культур тканей, выдержанные в различных фракциях сывороток больных и здоровых, после длительного (2-3 суток) фракционирования  не отличались друг от друга.

   Я понимал, что для моего друга такие результаты были чуть ли не катастрофой; ведь они сводили на нет и делали бессмысленной работу его лаборатории. Но что я мог поделать?

   Я стал сдавать мозги подопытных животных и в нашу институтскую  патогистологическую лабораторию, которой  руководил   профессиональный хороший психиатр  О . Но  в патогистологии, он, по сути,  был дилетантом -  так, из любопытства, до  того,  как он  стал  заведующим этой лабораторией, иногда  разглядывал в микроскоп мозги умерших в больнице больных.
 Но директор института сказал ему (при мне): «Если вы подтвердите то, что нашла Р, я приглашу её заведовать нашей гистологической лабораторией, а вы вернётесь к своей специальности психиатра и будете заведовать какой-нибудь  из наших клиник».

   Зав. нашей гистологической лабораторией  О.   НЕ НАШЕЛ никакой разницы между опытными и контрольными препаратами (стёклышками с микротомическими тонкими срезами мозгов). Тогда эти препараты отдали на экспертизу  другому высоко - квалифицированному гистологу, работавшему в другом, весьма квалифицированном институте, и та без труда быстро разложила препараты на две кучки: в одной  - препараты  с клетками опытных  животных, в другой –  с препаратами  мозгов  контрольных, подтвердив тем самым результаты Р.

  Назревала конфликтная ситуация. Я не хотел, да и не мог в ней участвовать, потому что не был специалистом-гистологом. Я решил бросить опыты с  гистологическими  исследованиями  мозга животных и заняться другим исследованием, в котором я был специалистом, – нейрофизиологией.

  Как уже упоминалось, я регистрировал у подопытных животных биоэлектрическую активность от внедренных в их мозг   микроэлектродов. В тот же день я делал электроэнцефалограмму мозга больных, у которых брал сыворотки крови. Людям  я, конечно, электродов в мозг не вживлял, а записывал электроэнцефалограмму только   от электродов, наложенных на поверхность головы, как это  делается при обычной клинической электроэнцефалографии.

   И тут я заметил, что один из компонентов энцефалограммы (ЭЭГ) больных  (т.н. Вызванные Потенциалы - ВП) отличается от ВП  ЭЭГ, регистрируемых мной от коры  «контрольных»  животных (которым была введена в мозг сыворотка здоровых  людей).  Кроме того,  в сыворотке  крови больных, даже  у  тех, которые месяцами и годами, молча, лежали, не реагируя на внешние обстоятельства (в кататоническом ступоре) повышено содержание одного из регистрируемых мной интегративных  биохимических показателей стресса.

    То есть, все больные шизофренией, как бы они  себя ни вели, находятся в состоянии хронического стресса. Причём, этот показатель коррелировал   с некоторыми клиническими показателями больных, например, в частности, со сроком их заболевания и другими, которые позволяли  отличать  больных  от здоровых.

    По результатам этих исследований я написал и  защитил кандидатскую  диссертацию, тщательно избегая упоминания о моих прежних гистологических опытах на животных.  Всё же до этого мы  с Р написали  статью о наших  исследованиях,  которая была опубликована в сборнике статей  по материалам  Всесоюзного   съезда  советских психиатров.

    Когда сотрудники   О. в своих статьях и диссертациях упоминали эту статью,   их  шеф О приходил в страшную ярость, и  во время одной из таких вспышек ярости с ним случился инсульт с потерей речи и параличом правой половины тела, после чего он ушел на инвалидность.

   Что касается Р, то она отказалась переходить в наш институт,  и  гистологическая тема наших исследований на этом прекратилась.

   Я сделал  доклад на учёном совете института и получил за него  директорскую   денежную премию, которая в масштабах нашего института расценивалась чуть ли не как
 Нобелевская (настолько это было редкостью).

   По материалам своей работы я даже получил  из Госкомитета по  науке и технике
Аттестат  (удостоверение)  о  Приоритете  некоторых сделанных мной находок.

   Несмотря на это, отношения мои с М и с директором института  Снежневским  становились всё прохладней, а с М - всё отдаленней  и даже напряженней,  хотя  мы   старались  внешне  соблюдать  прежние формы   товарищеских  отношений.

   Но однажды Снежневский вызвал меня к себе  и мягко предложил мне уйти из института.
  «Почему?- спросил я. - Ведь Вы признали мою диссертацию хорошей и даже дали премию».
  «Диссертация хорошая», - ответил он, - но к нам собирается придти финансовая комиссия. У нас обнаружен перерасход зарплаты. А вы – старший научный сотрудник и получаете большую зарплату”. (На самом деле, никакая  комиссия в институт  не приходила).

   Я не стал с ним спорить, понял, что меня «выдавливают»   из института, а почему – мог только догадываться, и у меня были разные догадки. Я в этот миг  уже решил для себя, что  из института  уйду. Директору  так и сказал: «Как только пройду апробацию (предзащиту), через две недели   уйду  без  скандала. Обещаю Вам».

    Я мог бы   сопротивляться,  хлопотать, например,  жаловаться в  Президиум Академии Медицинских наук, но  не стал бороться с заведомо преобладающими надо мной силами, да и считал унизительным  цепляться за притолоку  двери, когда тебя выгоняют из дома. Кроме того,  думал: «Да что я, раб этого места?  Не найду себе  других мест для пропитания, что ли?!» К тому же, я не без оснований  опасался, что, если  буду  слишком настойчив в  своей борьбе,  мне припишут психиатрический диагноз «паранойяльное развитие личности» (я знал, как это делается).   

И вот сочинилась басня:


Дерутся в банке пауки,
Как дураки.
Та драка паучиная,
Однако, поучительна:
Не ради кислорода
Дерутся два урода.
Не так, как после «банки»
Базарятся по пьянке,
Не ради вкусной мухи
Чинят друг другу муки
И не за паучиху
Тузят друг друга лихо.

А в чем же суть причины
Той драки паучиной?
А в том, что как бы лестно
Занять в середке место
И стать по всем канонам
В той банке гегемоном.

Будь я на месте каждого
Совсем иного жаждал бы
И дрался бы почище
Любого паучищи,
Не чтоб в завбанкой выбиться,
А чтоб из банки ВЫБРАТЬСЯ.



   И после апробации  («предзащиты»), где мой официальный оппонент -  один из классиков нейрофизиологии академик Аладжалова -   назвала мою диссертацию выдающейся, я ушел из института «по собственному желанию». Ушел в никуда, не имея заготовленного места работы, просто во исполнение данного мной Снежневскому обещания.  Да и, честно говоря, просто обиделся.

               
   Я  ушел  из  института  с  чувством  освобождённости  от  своей  рабской зависимости  от  места   работы,  но  мой  уход  означал  крушение  всех    научных  планов,  а они  были:  я  хотел  найти  антидот  (противоядие)  от  токсического  вещества,  содержащегося  в  организме  больных  шизофренией.    Было  ощущение,  что  меня  «сбили  на  взлёте».  Кроме того,    оставался  без  зарплаты,  то  есть  практически  почти 
 без  средств  существования  (правда,  работала  жена).   И  тогда написалось   стихотворение:

   Я  скачу  по  земле -
   Старый  аист  с  подбитым  крылом.
   Не  поможете  мне –
   Не  срастётся  уж  мой  перелом.

   Слишком  поздно  я  сбит,
   Чтоб  успела  зажить  моя  рана.
   А  чтоб  небо  забыть,
   Слишком  рано  я  сбит,  слишком  рано.

   Но,  видимо,  в  порядке  психологической  самозащиты,  вспомнилось  и  другое  мое давнее   стихотворение:

   Дети,  скажите,  что  делать,  когда
   К  вам  таки  да  постучится  беда?
   Скажете:  «Плакать!».  Не  угадали!
   В  первую  очередь  после  печали
   Нужно  подумать,  покуда  не  поздно,
   Как   обратить  неприятности  в  пользу.
   Если  иметь  кое-что  в  голове,
   Можно  сказать  неприятностям «ФЕ!»



               (Продолжение следует)