Рассказ капитана

           ***Рассказ капитана.***
         (По повести В.Дягтева. «Аморальный приказ») 
\                (поэма)
По пыльной дорожке—ухабистой, камнем мощённой,
Снесли капитана останки на вечный покой.
Он умер, как будто тайком, может Богом прощённый,—
Но долго, до этого он умирал, не прощённый собой.

Откуда он прибыл?—Приехал, а может пригнали..?
Откуда нам было  узнать, дворовой детворе?
И даже, что он капитан, мы тогда лишь узнали,
Когда свою белую форму морскую он жёг  на костре.

Он жег со слезами в глазах, но со знанием дела,
Следя, чтоб  горело  до ниточки, до лоскута.—
Как будто кремируя чьё-то тифозное тело.
Лишь искры клубами вздымались и гасли в кустах.

Костёр  догорал. Где-то тихо гармонь подвывала.
Скрипели берёз, облачённые дымом, стволы.—
И тёмным пятном капитанская жизнь остывала,
Лишь пуговиц медь якорями сверкала с золы.

Не  глядя на возраст, мы знали потребность в утехе.
Толкая друг-друга, толпой к старику подошли.
Мы знали, что слёзы бывают от горя, от смеха,—
Но слёз покаяния, знать мы тогда не могли.

...Дрожащий и жалкий, седой  и с невидящим  взглядом.—
С небритым лицом, со следами рубцов и проказ,
Уселся на землю и нас посадив с собой рядом,—
Минуту молчал и вдруг начал свой мрачный рассказ:—
…………………………………………………………..
«...Мы в Ванино шли из холодного Владивостока,
Куда нас так поздно, зачем-то, заставили плыть.
Последний был рейс. Проскочить нужно было до срока,
Пока ледостав не успел гладь морскую накрыть.

В России царил произвол—всюду слёзы и горе.
Друг-друга топили в крови, до оскомы во рту…
И знали, что рейсом, идущим в Японское море,
Мы груз необычный, особый везём на борту.



Там были  монахи, священники высшего сана,
За что осуждённых тогда мы не знали и всёж,
Скучая, их даже гулять выпускала охрана—
При том,  не боясь налететь на припрятанный нож.

Ходили  по кругу священники, важно и чинно.—
Худые, прямые, все в чёрных одеждах до пят…
Никто не роптал на порушенный быт беспричинно—
Лишь тихо молились,  прикрывши глаза, будто спят.
………………….
Старик говорил, каясь грешником в исповедальне,
Глядя мимо нас, словно прошлое видел вдали.
И мы, пацаны, погружались в ту дикую  тайну,
Жалея его, хоть вполне ненавидеть могли.

Хрипел капитан, задыхаясь от прожитой боли.
Горячий румянец пылал на запавших щеках.—
Он память с души вырывал, как раба из неволи,
И нам подносил ее, словно змею на руках.
………………..
...Гудела  обшивка, и море казалось асфальтом.
Шипя, за кормой, пузырился морщинистый след…
А в трюме, молясь среди всех, пел «акафисты» альтом,
Послушник Алёша — мальчишка двенадцати лет.

Он ангельски пел, опленяя тупых  конвоиров,
Но больше всего повергала охранников в шок—
Недетская, твёрдая сила  духовного мира,
И дружба с собакой, по ласковой кличке— «  Пушок .».

Лишь скажет он: « Стой!»,— тот как столбик на задние лапы.
« Ползи!»- пёс ползет. Скажет: « Голос!» и лай, словно звон…
Посмотрит в глаза и Пушок понесётся по трапу.
Любую команду исполнит до точности он.

За рыжим комочком гоняются тучей  пылинки,
На кончике хвост распушился как палубный квач.
Щенка заприметил и Яков Наумович Минкин,—
Он был замполитом, но в прошлом обычный циркач.

И старая кровь циркача в замполите вскипела.—
Он взялся Пушка приручить,  никому не сказав.
Хотел прикормить, где ни встретит его, то и дело,
Но пёс убегал, лишь взглянув замполиту в глаза.

Мы в даль уходили морскую. Мы плыли как в вечность.
Поплыли уж льдины. Прохладою бриз северил.
Алёша продрог и старпом, сохранив человечность,
Свой старенький свитер, смущаясь, ему подарил.

И как удивился старик, наблюдая без звука,
Когда, только  взглядом коснулся Алёша Пушка,—
Как пёс подбежал и лизнул с благодарностью руку,—
В восторг и довольство, собой, приведя старика,

И тут же по палубе, брызгами соли политой,
Под чей-то раздавшийся вдруг ироничный смешок,
Куда то спешившего мимо его замполита,
Пытаясь в калошу вцепиться, облаял Пушок.

Он лаял не  зря, как могло показаться кому-то,
В чём я убедился,  как только зажегся  рассвет,
Когда не спросясь заглянул к  замполиту в каюту,
Который рассматривал что-то  любуясь на свет.

Ничуть не смущаясь, как будто не понимая,
Что честь офицерскую втаптывал выходкой в грязь,
Мой взгляд уловив он сказал на добычу кивая:—
«...А наш-то послушничек, батенька, кажется князь!»

Массивный серебряный крест, прикрепленный к жетону,
Увидел в руках я сквозь мрака  рассветного слой.—
Жетон был увенчан империи Русской короной,
На поле зелёном олень, в бок  пробитый стрелой

 Шестой день пути. Притерпелось нам водное плато.—
Наумыч заметно терял,  почему-то покой.
Ко мне подошел. Сверил с картой координаты.
Отправился  в трюм. Возвратился с Пушком  под рукой.

Пёс жалко скулил. В нижнем трюме Алёша заплакал.
Какой-то монах успокаивал тихо его.
И запер  щенка замполит в душной рубке, на баке...
И вышел на палубу, бросив  его одного.

Я  слышал как он: «...Не твоё это дело» старпому,
Сказал, когда тот захотел вдруг его пристыдить.—
Метался  по палубе Яков, от борта к  другому,
Вдруг дал мне пакет и скорей заспешил уходить.

Привычно рукой разломил я сургуч на конверте,
Бумаги листок вынул молча, как делал не раз,
И бросило в пот, и повеяло в воздухе смертью,
Когда прочитал я изъятый с пакета приказ.


Приказа слова отразились в сознании  стоном.
Во рту  пересохло, хотелось неистово пить.—
Моторы глушить приказали, отдраить кингстоны,
Корабль, вместе с  грузом, в пучине морской утопить».
……………………………………………………….
Умолк капитан. Закурил, нервно пепел сбивая
И стало вдруг тихо, и замерло время для нас.
И дым сигаретный клубился лицо прикрывая,—
Дрожащие губы и слёзы из высохших глаз.
…………………………………………………….
«Приказ  есть приказ—начал он,— я спустился в каюту
Умылся. побрился, парадную форму одел.—
Слонялся без дела ,гася  в себе совесть и смуту,—
Не зная, кто сможет спуститься в машинный отдел.

Набравшись решимости все-же, я вышел  на мостик.
—Дымился эсминец, пришедший  команду забрать…
Приказ объявив,  я стоял, приодетый как  в гости,
Глядя с любопытством,— кто выйдет приказ исполнять.

Молчали матросы, уставивши взгляды в ботинки.
Старпом, отвернувшись, глазами  по морю водил.
И даже бесчувственный—Яков Наумович Минкин,
Неловко руками, под ноги  глядя, разводил.

Я  горд был тогда, пусть считали меня истуканом,
Теперь понимаю, последние годы влача,—
Что мнимую честь соблюдая, в бесчестье я канул,
Что роль капитана сулила мне роль палача.

В машинном отделе каталась со звоном  бутылка
И в тёплом  уюте как-будто таилась  беда
Кингстоны отдраивал долго, до боли в затылке,
И хлынула, нервно урча, ледяная  вода.

Мне стыдно сейчас, но  тогда я поступком гордился.
Приказ выполнял я достойно, душой не кривя.—
Шагал словно в бой, а по палубе Минкин носился,
Под  снасти  глядя и Пушка безуспешно зовя.

Ни звука в ответ.— Клокотало в машинном отделе.
По  палубе  шёл я, довольно любуясь собой.
Я выполнил долг и торжественно в кителе белом,
Топил свою совесть, гордясь капитанской судьбой.

«...Спасите!— Вода!»— крик раздался морозом по коже.
И сразу же, чей-то мольбу заглушающий бас:
«Помолимся ,братия!.. Их же простим! - Святый Боже!
Святый Крепкий..,Святый Бессмертный,— помилуй нас!»

Торжественным гулом неслось «Трисвятое» над морем.
Молились монахи, прося о прощении нам,
И множился хор голосов обреченных, и вскоре
Тюрьма корабля превратилась в молебенный храм.

Всю веру вложили монахи в последней  молитве.
Дрожал пароход,  словно в трюмах гремела гроза.
И скорбно матросы, как будто с проигранной битвы,
Спускались в баркасы,  не глядя друг-другу в  глаза.»
…………………..
В вечерней прохладе тяжелые гроздья сирени
Даря  аромат, гнули тонкие стебли в дугу.
Рыдал капитан, уперевшись локтями в колени,
Лицо прикрывая, шептал: «...Не могу..,не могу!»

Старик затухал как костер, на  глазах наших тлея
И мы, замирая , понять не могли,— почему,
Чем больше его, старика мы прощали жалея,
Тем больше простить не могли капитану ему.

Он долго  молчал, словно замер—ни слова, ни стона.
Потом отмахнулся от слез, как от мошки рукой:
«...О чём это я?— Ах, конечно,— промолвил  вполтона,
И после: « Прости меня, Господи,— грех то какой!»
…………………
«...С осевшей кормы не  звучала молитва как прежде.—
Слезами давился старпом, выли вслух моряки.—
В баркас я последним спускался в парадной  одежде,
Никто мне, как  принято,  снизу не подал руки. 

Неслись очумелые крысы бесчисленным стадом,
И с этого стада  визжа, оторвалась  одна,
На китель мой белый сорвалась, с испуга нагадив,
Как будто  спасеньем своим. мою честь запятнав.

Спускался корабль,  уносивший монахов навеки.
Один за другим затихал мученический глас.—
Но громче других, в носовом раздавалась отсеке,
Молитва  Алеши, навеки засевшая в нас.

Дал знак отплывать я, но Яков Наумыч взмолился:
« Давайте ещё обождем, ведь Пушок где-то есть»
Ещё обождали немного, но он не явился.—
Ждать было опасно.— Я отдал, как  принято, честь.

Во мне навсегда те  минуты  вросли, не иначе
Глаза закрываю и слышно как шелест куста,—
Серебряный альт: « Обо мне не рыдайте, плача…
И  грубой подпевкой:  « О, душе моя,— восстань!».

Всё тише подпевка.— Уже через трюмы как в норы
Врывалась вода, и тогда, на задравшийся нос,
Вдруг вышел Пушок.— Посмотрел на эсминец с укором,
Залаял с  подвывом—и лёг на железо пёс.

Корабль погрузился, и голос послушника замер.
Как-будто струна оборвалась весь  мир заглуша
И  видя как воздух выходит из трюмовых камер,
Я  чувствовал, как выходила из тела душа.

Кружила воронка солёной бульбящейся  плахи,
Куда топором  палача опускался железный мешок.—
Там тысяча три, убиенные мною монаха,
Послушник  Алеша и верный собака—Пушок.

Молился старпом, словно  с сердца слова  выдирая.
Бубнили молитву матросы, обняв старика.
Лишь я одиноко  стоял в стороне, оттирая
Загаженный крысами, кителя белый  рукав.
………………….

Не Божьим рабом, а рабом человеческих правил,
Былой капитан по просторам морским отходил.
Он след на земле за прожитые дни не оставил,
Зато уж на море, так много за день наследил.

Ушел капитан, и никто не заметил ухода.
Лишь холм на погосте зарос в завершенье всего,
И кажется, будто не холм, а броня парохода,
Как грешная память накрыла останки  его.

****************