Никто не придёт

  Лето текущего года выдалось особенно жарким: ещё не успевшая окрепнуть и выпрямиться трава ржавела на глазах, не выдержав испытания солнечным пламенем; дождей почти не наблюдалась, и от того реки пересыхали ещё быстрее, а по земле неровной кардиограммой шли трещинки; всё живое пряталось в тени, стараясь уловить чуть заметное дыхание едва уловимой прохлады. Но ночью жара спадала – и поскольку время темени было всё ещё долгим, всё живое успевало забыть дневные мучения и соскучиться за солнечным теплом и светом,- и слёзы, полные печали и тоски, заживляли раны, нанесённые невидимыми острыми огненными стрелами. Так бесконечно страдала преданно любящая природа, и страдания её лишь меняли цвет, но не ослабевали ни на секунду, за чем  изо дня в день наблюдал сквозь запылённое и потрескавшееся от времени стекло старинного витражного окна юный житель этой ветхой планеты под скучным названием Земля.
  Си не было и девяти; они с матерью уже несколько лет жили в этой захудалой, брошенной прежними жителями, деревушке, заросшей цветами и кустарниками. Дома стояли никем не тронутые, рядом с ними цвели пышным цветом сады и огороды; кое-где остались даже пчелиные ульи и колодцы, всё ещё наполненные питьевой водой. В одном из таких домов они и поселились, став не хозяевами этой местности, но её полноценными жителями, точно так же обрёвшими покой и уединение, жившими лишь друг в друге и друг для друга, в первозданной искренности и непорочности счастья.

  Дженни зашла в комнату к сыну, желая предложить ему пройтись к реке; но едва она хотела открыть дверь в комнату Си, как услышала его тихое чистое пение. Мальчик пел колыбельную, так часто слышимую им от матери в детстве. Дженни замерла, не решившись прервать мягкое движение волн океана, рвущегося из уст своего сына: она знала, что он вспоминает эту колыбельную тогда, когда ему хорошо, и что если она всё же постучится и зайдёт, прервав Си, это «хорошо» испарится, скомканное, сжатое стеснением. Не желая мешать сыну, Дженни направилась к реке одна.
  Вечерело: на небосводе, плавно меняющем оттенок из голубовато-серого в сиреневый, появлялись первые звёзды. Вода была прохладной; девушка, зайдя по пояс в воду, водила по речной глади пальцами, едва касаясь воды кончиками ногтей, словно оставляя царапины, которые заживут за считанные секунды, и смотрела на темнеющее небо, по которому неторопливо проплывали облака. Ей казалось сейчас, что луна сильнее солнца: пусть свет её не столь ярок, но способен пробиться сквозь мутную сеть, в отличие от солнца, чьё пламя тускнеет с наплывом небесной пены; лунное сияние намного спокойнее, ему не нужно столько света и блеска, чтобы согреть, ведь греет оно не тело, не бесполезную физическую оболочку, но душу, солнце же, в свою очередь, лишь прячет лицо за этим непроглядным сиянием, не позволяя посмотреть на себя широко открытыми глазами. Дженни пыталась понять, что может скрывать солнце. Неужели за всей этой яркостью, жизнерадостностью и светом ничего не стоит?..
  «Нет. Мы сами – Солнца. Мы должны светить – и Оно, словно наше божество, наша энергия, наше вдохновение, отразится от одного из нас к другому, словно мы – зеркала друг друга, и донесёт тепло одного к другому, и согреет, и защитит, и оживит…» - напрасно убеждала себя она, точно так же, как убеждала и в далёком детстве.



  Дженни рано осталась одна – едва девочке исполнилось одиннадцать, как она потеряла обоих родителей. Не желая быть обузой ни для кого чужого, собрав весь свой детский скарб, Дженни убежала в лес, где прожила несколько лет, научившись понимать природу так, как до неё не умел никто другой. Весь мир, казалось бы, был ей другом – каждая травинка, каждое дуновение ветра, каждый оставленный на земле след. Но однажды она, всё же, вернулась в город; на тот момент Дженни должно было быть около двадцати.
  Город встретил её холодной серостью бетонных зданий. Идя вдоль грязных пыльных улиц, Дженни не замечала ничего, что могло бы действительно её привлечь. Всё одинаковое – наполненное скукой, усталостью, слабостью. Как может сиять то, в чём нет нужды? Этот город уже давно успел променять любовь на обязанность, преданность на выгоду, искренность на лживость, заботу на безразличие. Казалось бы, за таким прочным коконом должно было скрываться нечто настолько ранимое, что иначе его попросту невозможно было бы защитить… но там ничего не было. Абсолютная пустота. Но, проходя мимо одной из свалок и услышав тихий слабый плач, глаза девушки снова загорелись: цель возвращения в город определилась.
  Так у неё появился Си. И теперь они жили вместе, подобно маленькой семье, возделывали сад, вместе преодолевали жизненные невзгоды, стараясь постоянно открывать для себя что-то новое, чувствовали, верили, мечтали. Каждый день был в радость, каждая ночь была отображением покоя. И теперь, он, уставший после долгого жаркого дня, возможно, засыпал в своей мягкой постели, и видел во сне бабочек, чувствовал, как высекают они взмахами своих крыльев прохладу из жаркого, кажущегося сухим, воздуха, и благодарил пёстрых юных красавиц за их тяжёлый труд, покуда она заставляла речную гладь колебаться под своими прикосновениями, и пускала дыханием своим мелкую рябь по воде, и вздымала руки к небу и звёздам, и маленькие прозрачные бриллианты падали с её пальцев обратно в воду.

  Си и вправду спал; но ни пестроты бабочек, ни искр ветра из невидимых воздушных скал не было. В своём сне он, подобно Дженни, бродил по серому грязному городу, с надеждой заглядывая в высохшие фонтаны в поиске живительной влаги, ища всюду хоть какую-то растительность или хотя бы признаки того, что она когда-либо здесь была. В его сне город был слишком холоден, и даже если бы Си был очень тепло одет, он бы всё равно чувствовал этот пробирающий до костей и леденящий кровь холод. И кто знает, чем бы закончилась его блуждание безжизненным лабиринтом, если бы мальчик не увидел маленькое пятно света, пробивающееся сквозь асфальтную пыль.
  Это было зерно. Довольно большое, даже огромное, величиной с ладонь взрослого человека. Си бережно взял зерно в свои маленькие ручонки, с трепетом прижимая к сердцу, словно воплотившийся в реальность. Принявший форму, блик чего-то светлого, чистого, несломимого. В тот же день семя было посажено; но вместо того, чтобы прорасти, оно стало покрываться серым налётом в тон окружающему пространству, черствея, теряя признаки принадлежности к жизни. Мальчик с ужасом наблюдал, как погибала его надежда, сгибающаяся под напором безразличия, так и не успевшая даже укорениться, оставив след где-либо ещё, кроме его памяти. Си закричал, не выдержав внутреннего давления и душевной боли. Он кричал долго и громко, упавший на колени, разбитый потерей едва обретённого.


  Он проснулся от собственного крика.
- Что такое?.. Что?..- только вернувшаяся девушка вбежала в комнату сына. Тот сидел, напряжённый, на краю кровати, поджав колени под себя и закрыв лицо руками.
- Мне приснился страшный сон, Дженни.
Он никогда не говорил на неё «мама». Си не знал своих родителей, он с младенчества видел лишь Дженни, но просто не мог обращаться к ней иначе. Мальчику нравилось её имя, потому для него она всегда была Дженни – просто Дженни, и никак иначе.
  Выдержав паузу, чтобы унять дрожь в голосе, мальчик продолжил:
- Я убил друга во сне. Заставил его быть там, где ему не место. И он умер. В одиночестве. Слился с той мёртвой средой. А я лишь наблюдал. Я позволил ему умереть. Это я убил его. Я убийца, Дженни.
Напуганная криком сына, девушка, всё же, старалась вести себя как можно спокойнее, не позволяя страху развиться. Она спросила его о сне, и, получив ответ, сказала:
- Это всего лишь сон, верно? В той реальности, что была в нём, ты был чужим, да и сама она была тебе чужда. Ты старался насильно поселить в ней то, чего тебе так не хватало – но потерпел поражение: оно не прижилось. То, в чём нет необходимости, рано или поздно погибает, чтобы принять новую форму.
- Я тоже погибну, Дженни? Как зерно? – Си вопросительно посмотрел на маму.
- Да. И ты, и я, и то, что вокруг нас. Но погибнет лишь оболочка. Представь, что мы поменяем кору или листву, подобно деревьям – или оперенье, словно если бы мы были птицами. Оболочка изменится, но то, что внутри, настоящие мы, останутся.
- Чтобы жить всегда?
Дженни улыбнулась. Как может она объяснить то, что чувствует, в словах, как может позволить себе заковать в их оковы то, что не подчиняется их мёртвой математике, а, попав под влияние формы, теряет содержимое?.. В мире столько всего прекрасного, что просто глупо думать о судьбе – особенно сейчас, когда…
- Дженни, ты слышишь?
- Что?
- Резкие звуки. По стенам и окнам пошла дрожь. Кажется, я могу уловить колебания. Это земля трясётся? Это где-то далеко скалы говорят? Я никогда такого прежде не слышал.
Дженни подошла к кровати сына.
- Можно я лягу?
- Конечно.
Она прижала к себе Си, укрыла себя и его одеялом и поцеловала сына в лоб.
- Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, мой милый. Нужно засыпать.
- Но я не могу спать, когда становится так неспокойно,- пробурчал мальчик.
- Мы сможем вместе,- улыбнулась в ответ мать.
Толчки то прекращались, то с новой силой заставляли дрожать витражи; из-под ветхой крыши сыпалась мелкая песчаная крошка; глиняные фигурки постукивали о старое дерево шкафа, на котором стояли; вода, недавно набранная с колодца и ещё недавно прозрачная, стала мутной от витавшей теперь в воздухе пыли. Дженни полностью накрыла себя и сына одеялом, так, чтобы ни один луч света не потревожил их, ни одна пылинка не осела на их головы, ни один резкий звук не проник сквозь плотность ткани, насколько это было возможно.
- Так намного тише и спокойнее,- улыбнулась она.
- Дженни. – голос сына был как никогда серьёзен, хотя и не лишён ноток волнения.
- Что такое, дорогой?
- У меня очень странное неприятное чувство. Я никогда прежде подобного не ощущал.
- Какое?
- Не знаю. – Си постепенно набрал полную грудь воздуха и плавно выдохнул, и от его дыхания в успевших замёрзнуть руках начало приятно покалывать от тепла. – Дженни. А почему я Си? Ты,  к примеру, звучишь как январь, или как снег, хотя в тебе и преобладает жёлтый цвет. А что бы такого подобрать к Си, я даже не представляю.
Дженни снова улыбнулась и запустила пальцы в мягкие волосы мальчика.
- Это нота такая. Их семь всего. А ты звучишь, как нота «си». Потому ты и Си.
- Семь…- мальчик задумчиво помолчал и, казалось бы, задержал дыхание, стараясь не позволить даже собственному дыханию сбить его с мысли. – Значит…значит, должно быть ещё шесть таких, как я! Дженни…а, может, это они? Вдруг эти толчки, и весь этот шум, и дрожь – лишь их опознавательные сигналы, с помощью которых они стараются сообщить, что нашли меня, что они вот-вот придут!..
  Внутреннее, беззвучное ликование сына печалило Дженни. И хотя девушка старалась сдерживаться и ничего не отвечать в ответ, её проявляющиеся эмоции говорили сами за неё. По щекам бежали горячие слёзы.
 -…и прошлое, и настоящее, всё-всё, и мы никогда не будем одни, мы… Дженни, что такое? Почему твоё лицо такое тёплое и влажное? – Си, казалось бы, вернулся обратно, в реальность, едва только горячие слёзы коснулись его кожи. Дженни немного помолчала, дав себе время успокоиться, и ответила с прежней теплотой и нежностью в голосе.
- Никто не придёт, дорогой. Никто не придёт.

  Снова зазвучала колыбельная – на этот раз её пела Дженни. Мягкая мелодия лилась плавно как никогда,- казалось бы, ей под силу было склонить ко сну весь мир, погрузив каждую пылинку, и цветок, и каплю дождя, и травинку, и облако, и всё-всё, в негу покоя. Она пела её долго, даже когда услышала ровное дыхание сына, свидетельствовавшее о том, что он уснул; да и саму девушку, согретую теплом и окружённую непроглядной тьмой, уже клонило в сон. Отправляясь в мир, полный туманных загадок и символических хитросплетений, последним, что она услышала, были слова сына.
«Я люблю тебя, мамочка...»
А за пределами их сна, становившимся вечностью, за дрожащими стёклами витражей, треском земли, мутностью воды, пламенем горящих деревьев и туманностью алеющего неба, всё сильнее бушевала жестокая, неудержимая стихия последней земной войны.