Беглец

БЕГЛЕЦ

1

Ныряя в сугробы, плутая в пурге,
К железной дороге я шёл по тайге,
А следом за мною, срываясь во мрак,
Летел стоголосо лай злобных собак.

Четвёртые сутки катят в расход –
Они же упрямо держат свой ход
И рвут от безумства в усердии сердца,
Пытаясь в крови искупать беглеца.

Не слышен только охранников ор –
Те молча бегут вдоль заснеженных гор,
Хватая из фляжки спирта глоток,
Готовые сбросить с руки поводок.

Но ныне удача в дружбе со мной –
Пурга заметает следы за спиной,
Преградою ставит сугробы по грудь,
Давая возможность от них ускользнуть.

И вот уже радость познала душа –
Стою я на рельсах, устало дыша,
А где-то во мгле, как я же, устав,
Ползёт потихоньку тяжелый состав.

Всё ближе и ближе, на стыках стуча,
Крадётся ко мне он среди кедрача,
Словно прося – подтолкните плечом –
И режет пургу слеповато лучом.

Цепляясь за скобы, по вагону я влез
На только недавно спиленный лес
И, вбирая запах пахучей смолы,
Без сил растянулся, упав на стволы.

«Я вновь на свободе…» - стучало в виски.
А сердце в груди сжимало в тиски
И, словно на мне вымещая всю злость,
Холод бил тело, пронзая насквозь.

Пытаясь согреться и голод унять,
Сухарь леденцом я принялся сосать,
К слюне добавляя снежинки при том,
В полёте хватая жадно их ртом.

А сон навалился, собою давил.
И я с ним боролся остатками сил,
Под крик тепловоза и грохот колёс,
Гоняя в себе всё тот же вопрос:

«Из зоны рванув в тайгу и в пургу,
Зачем и куда я ныне бегу?»
И чтобы в морозе навек не уснуть,
В мозгах закрутил свой жизненный путь…

2

Тридцать лет скоро будет уже
Как мать родила меня на барже,
А рыжий, усатый речник – мой отец -
Шептал, пеленая: «Кричи, молодец…

Пусть звонко несётся по сёлам окрест
Твой голос над Волгой, как благовест.
Ворвавшийся в жизнь в предрассветную тишь,
Кричи, мой сынок, кричи, мой малыш…»

Лет до восьми, а может поболе,
Был я отрадой бабушке Оле –
В старом домишке, смотревшим уж в тлен,
Жили мы с ней у Ипатьевских стен.

А выше по склону новее дома
Лепила над Волгой себе Кострома.
И там, где-то в центре, заняв пьедестал,
Сусанин Иван изваянием встал.

Затем, после смерти любимой бабули,
Жить довелось у родни в Барнауле –
Отец и маманя, забыв обо мне,
Носились ту пору в другой стороне.

Они, словно птицы, по стройкам летали
И в длинном рубле свое счастье искали.
Оно же, как призрак, играя, маня,
Уводило всё дальше их от меня.

И виделся с ними я раза лишь три.
Но слёзы не лил, не пускал пузыри –
С детства не знавший родительской ласки,
Не верил я им и в ихнии сказки.

Тетя Полина, коль правду сказать,
Родней мне была, чем родимая мать.
Роднее отца и ближе, чем он,
Ко мне находился дядя Антон.

Своих детей им не дал Бог-Творец…
И всю теплоту своих душ и сердец,
Нисколько за то судьбу не кляня,
Они изливали до капли в меня.

И рос я счастливым, крепким, здоровым
Под ихним приглядом, под ихним-то кровом –
Школу окончил, пошёл на завод,
А осенью вышел и к службе уж год.

3

И в жизнь мою смертью и кровью из ран
Ворвался чужой и безумный Афган.
Испить довелось невзгод в полной мере:
Я дважды за год горел в БТРе,

И с пулей под сердцем, затихшим в бессилии,
Из боя меня друзья выносили.
Познавший величие братских тех уз,
Я в коме вернулся в Советский Союз.

Множество дней, что сливались в недели,
Лежал без движенья на белой постели
Под присмотром врачей, белокурой сестрицы
Я в городе дальнем – в таджикской столице.

И тетя Полина, примчав из Барнаула,
К жизни меня вместе с ними тянула…
За то, что с того я выскочил света,
Дай счастья им, Боже, и долгие лета…

Пришёл я в себя средь декабрьской ночи.
И сразу увидел синие очи –
В палате большой при неярком огне
Они улыбались ласково мне.

Всего лишь чуток, всего лишь мгновенье
Я видел те очи, прервав сновиденье,
И хоть затем вновь прикрыл свои веки,
Запомнил я их душою навеки.

И в первый же день, когда полегчало,
Губы чуть слышно шепнули сначала:
«Тётя Полина, а где та сестрица?»
И только потом уж: «Воды бы напиться…»

И тётя смочила губы мне ваткой,
Смахнула с лица слезинки украдкой
И с нежностью тихо сказала в ответ:
«Сегодня, голубчик, сестрицы здесь нет.

Ни разу за ночь не сомкнувшая глаз,
Сменилась она, отдыхает сейчас.
И, знаешь, ребята, которые тут,
Сестрицу с любовью Анютой зовут…»

Лежал я и думал, взлетевший в мечты,
Что кто-то был прав, назвав так цветы,
Ведь в жизнь наяву лишь только из сказки
Могут ворваться «Анютины глазки».

4

И долго, казалось, я ждал той минуты,
Чтоб вновь улыбнулись глаза мне Анюты,
И сердце в груди ожиданьем томилось,
В нежной истоме сладостно билось.

И вот она снова стоит со мной рядом
И держит в руке кулёк с виноградом,
В другой же, зардевшись, словно с морозу,
Держит большую красную розу.

А я возбуждённо, светло и счастливо
Смотрю на неё, как на редкое диво,
И речью корявой, нечёткой и зыбкой
Пытаюсь сказать ей что-то с улыбкой.

Так в сердце моё стремглав и нежданно
С улыбкой вошла красавица Анна.
И душу мою, как горячею кровью,
Она оросила прекрасной любовью.

Любовь отвела меня от могилы,
К жизни вернула, дав новые силы –
И дело скорее пошло на поправку,
Словно сжевал я волшебную травку.

А после лечения, ранней весною,
В Барнаул я вернулся с Анютой-женою.
И тётушка Поля с дядей Антоном
Встретили нас на пороге с поклоном.

Ладно и складно без бед и печали
Все было у нас с Анютой вначале –
Трудилась она медсестрою в роддоме,
А я же водителем на аэродроме.

Зимою и летом, в жару, да и в грязь,
Водил я заправщик, посменно трудясь,
А, кончив работу, домой же спешил
В новый квартал, где с Анютою жил.

5

И так уж случилось - однажды во мраке
Я стал очевидцем ужаснейшей драки:
Два недоноска, два подлеца
Гоняли жестоко по крови юнца.

Я свистнул в ночи и крикнул: «Не трожь!»
Но кто-то в него вонзил уже нож
И в миг растворился в густой пелене.
Юнец же упал под ноги ко мне…

Я мог бы оттуда умчать скорей прочь,
Но в мозги стучало: «Надо помочь…
Я вытащил нож и рану зажал,
Но поздно уж было – он не дышал.

А тут и «менты» сумели подоспеть
И мне приписали юнца того смерть.
Хоть я отбивался, кричал: «Это ложь!»
Но пальцы мои отпечатал тот нож.

И сердце сжимало в горячий мне ком,
Когда прокурор про «Афганский синдром»,
Что в смерти юнца лишь я виноват,
Твердил на суде попугаем стократ.

Затем зачитал судья приговор –
И в зону, в тайгу, к подножию гор
На долгие годы, на десять аж лет,
Сунул мне в душу, как в руки, билет…

Семь лет без вины средь этих вот мест
Судьбы я своей тащил тяжкий крест,
А ныне, как зверь, по снежной пороше
Бегу я к Анюте и к сыну Сереже.

Влетев по ошибке на зону-заразу,
Я сына не видел с рожденья ни разу,
По письмам лишь знал, да по маленькой фотке,
Где был он заснят в солдатской пилотке.

И пусть будет встреча короткой, как миг,
Но я всё ж успею взглянуть хоть на них,
Ведь сердце моё, упавшее в муки,
Давно уж устало жить с ними в разлуке…

И снова действительность смотрит в глаза –
По рельсам холодным визжат тормоза,
Доносятся крики и резкая брань…
Пора уходить в предрассветную рань…

6

Три месяца долгих, душою крепясь,
Я шёл к Барнаулу, людей сторонясь.
Зарос весь щетиной и «щепкою» стал,
Что в зеркале б даже себя не узнал.

Но вот все дороги уже позади
И бьётся жена в слезах на груди
И, поднятый плачем в поздний сей час,
Сонный сынишка смотрит на нас.

Хоть сердце от встречи радостно пело,
В моем подсознании всё же сидело,
Что дверь распахнётся в какой-то момент
И руки мне свяжет ворвавшийся «мент».

Я долго домой добирался сквозь ночи,
А всё оказалось гораздо же проще –
С улыбкой счастливой сказала отрада,
Что мне никого опасаться не надо.

И, слёзы снимая с синеньких глаз,
Я сбивчивый слушал Анютин рассказ
О том: как в двери звонили, стучали:
«Где муж? Отвечай!» - с порога кричали

И как улеглись, затихли все страсти
И вместо уж крика тихое: «Здрасти…»
И как прокурор вновь твердил попугаем:
«Ваш муж не виновен. Мы точно то знаем».

По рассказу любимой я во всём разобрался –
Один тот подлец на «деле» попался
И, в «сознанку войдя», раскрыла та сволочь
Как парня убили в далекую полночь.

И вышло тогда по праву-закону,
Что должен свободным покинуть я зону,
Но покуда депеша к месту летела,
Я бросил на муки в тайгу своё тело.

И мне повезло в ту пору немало,
Что пулею стража меня не догнала,
Что лютые псы, захлебнувшись в брёхе,
Сбились со следа на снежной дороге.

Хоть чёрным по белому «Дело» мне шилось,
Как славно, что всё, наконец, завершилось,
Что сижу я свободным с любимыми рядом
И душу не рвёт конвоир своим взглядом…

7

Под золотом листьев, рвущихся в просинь,
Иду я с Анютой в прекрасную осень
И с нами шагает, за руки держась,
Сынишка Сережа, счастливо смеясь… 

                октябрь 2000 г.