Флоренция гнала пинками Данта...

Равенна



Флоренция гнала пинками Данта,
и клювом Зальцбург Моцарта долбил.
И ты, мой продувной, ты, без ветрил
сквозняк-степняк, мой град, - понты-пуанты, -
ещё сто лет пиита не простишь
за собственного облика убогость…
Господь и тем являет пастве строгость,
что всех бедней – в Его часовне мышь.
Таков я сам - импровизатор фраз,
жонглёр гармоник, амплитуд и фаз,
знаток с прадавних пор, не напоказ,
бесплатных интегральных исчислений…

Но к камню Данта в солнечной Равенне,
полуденной не оставляя тени,
в гурьбе икрою выметанных масс,
дальневосточных узко-острых глаз
я приближаюсь снова, – здесь-сейчас
иль там-тогда, - координаты зыбки…
Зеницы-осы, бабочки-улыбки
и акварельных ласточек язык.
И здесь же – спутник мой, почти двойник,
пространство крепко взявший за кадык
герой Угры, Бородина и Шипки

и прочих битв на бронзовом коне.
Но маршалы на марше - сон во сне
не мне, другому пехотинцу, в жилу.
Полвека простота моя служила –
кому, зачем?.. «Доколе?» - не вопрос,
зане и ноет шрам, и сломан нос
кастетом. И мотает аритмия
по ямам так, что ямбам не до рифм.
Всё жрать хотят твой ворон и твой гриф,
край отчима, Горыныча и Вия!
Знать, скифа череп сплюснут навсегда…

Но здесь, в Равенне, сонная вода
журчит. Насквозь пропитан полдень солнцем,
над гробом-квадром Данта - гид японцам
лепечет нечто о кругах-путях,
о девяти спиралях-терренкурах,
о свежих, и не очень, новостях,
пропетых в Пятикнижии и в сурах.
И здесь, где далеко за тыщу лет
златятся смальтой своды византийства,
тишь – вдевятеро подлинней витийства,
и девять раз по девять голубь-свет,

спускаясь на лазурный март Равенны,
готов на ноль умножить брендов бред,
тирады поражений и побед, -
лишь пёрышка касаньем... Вдохновенно
с весной бегут по веткам перемены,
сверкает циферблат, как амулет.
И тишью, так похожей на завет,
ложится в память ясноглазый день
в Равенне, где голубка-коломбина
флиртует с тенью Дантовой орлиной
и где сравнима с ядерной доктриной
соском лиловым взбухшая сирень...
 

Вдоль акведука


Воздушные проёмы акведука,
торжественная подлинность аркад -
радений римских, рабских рук порука,
изгибы сводов, полукруги лука.
бегущие вдоль поезда назад -
к Неаполю, оплоту двух Сицилий...
А я и сквозь декабрь, сквозь муть его,
лелею алых и рябых пецилий
в аквариуме сердца моего.

К Везувию, к феерии залива,
на юг Тирренский - выгнут акведук.
Возлюбленное с юношества чтиво
раскрыто взмахом белых арок-рук.
И как мне не ласкать скользящих ало
сквозь эти окна яркопёрых рыб?
Меня ли жизнь крючком не подсекала,
натаской на разрыв и на изгиб?

И мне ль не знать, что путь вдоль акведука
в слиянии с воздушною струёй -
не просто одоления наука,
но некий неизбежный жребий мой:
вновь узнавать в минуте необманной
столетий гребни, выплески аркад.
Сквозь Рим любить своё - русалки странной,
из омута Днепра, Софии взгляд...




Неаполь, Старая крепость



Локоть саднит. Вспоминается что ли Неаполь?
С лестницы рухнув, ты крепко к камням приложился...
Помнится белый в порту, из Палермо, корабль,
шайка подростков, влачащих обвисшие джинсы.
Славный декабрь: плюс пятнадцать, и солнце возможно
на полчаса, на зубок, отчего - лишь дороже...
Вечностью дымной синеет Везувий, и ложно
время - вне дрожи сетчатки и чуткости кожи.

Плоть ли гранёного мифа, фортеции-мыса
цельною чёрной скалою врастает в пространство?
Дух ли Неаполя в запахе йода, аниса
над огнестрельною башней хранит постоянство?
Локоть болит, и ребро у бродяжьего сердца,
наискось треснув, скрипит на расшатанной ноте.
Пишем в дневник - про глоток италийского перца,
держим в уме: ты опять - на ходу и на взлёте!

Лестница, впрочем, вела к изваянью кентавра
в стиле модерн, из зелёного с чёрным металла.
Правил Стрелец декабрём, корешок Минотавра...
Ну, и ни звука - о кознях чужого астрала!
Эпосу - время, метафоре хватит и суток.
Гладил дворнягу ты в Наполи. Трогал мастифа.
По Королевству - и спотыкача предрассудок,
и исцеление молодцеватостью мифа!