Безотносительно к лошади

Чумка. На выгоне конское ржание –
отчасти следствие самодержавия;
после инъекций животных мучения –
дело рук ветеринарных врачей и ног,
стоп, под которыми – недр дрожание
от напряжения, страсти, желания,
бомб в городах, тесноты затемнения,
сонма вопросов: я есть? а не тень ли я?
Ферма встревожена, лошадь стреножена,
полон я бешенством, праздностью, ложью и
неотрицанием; происки совести
вместе с тоской обособленной повести
ныне достойны; хотя промежутками
всплески сознания с призрачной чуткостью
часто гнетут, как природа забвения,
крика, мольбы в пустоте оглушения.
Навзничь, как паства, лежу перед идолом,
мягкий, как паста, постящимся иноком.
Мир есть моя протоплазма и сущность,
он – моя почва и мыслей зыбучесть,
вязкий кошмар погружения пальцев
в древо породы, где предки гештальта
мне завещали мою повседневность,
мой гистерезис, отверженность, ревность
к дням не моим, не моим ощущениям,
не моей радости. Я – как вращение,
белка, волчок. Колеса торможение
мне причиняет от трения жжение
прямо в паху; словно лошади иноходь
мне затрудняет и вдохи, и выдохи.
Я из подъезда, из лифта – на площадь,
вместо совграждан – опять эта лошадь;
что же мне с этою клячею делать –
то ли за ней, то ли перед ней бегать?