Отбушевали страсти в ком-то...

          
Отбушевали страсти - в ком-то,
где-то,
бушуют, как и прежде -
где-то,
в ком-то...
Вне слова
жизнь поэта -
кома,
но в том-то
всё и дело -
снова -
из мёртвых воскрешение -
готово,
как Лазарь -
голос восстаёт из гроба -
целует сердце руки -
не залапанной телесным миром -
небесной -
песенной надежде -
смело
поёт о человеческой любви -
о храме на крови
в миру базаров
и расстрелов.

Божьим даром,
упраздняя даты
смерти,
с молитвой певчей -
губы мчатся в темноте,
соединяя музыкою обе тверди,
хоть верьте,
хоть не верьте -
тени те,
с которыми на свете -
жить мне легче -
живей
людей,
несущихся, как щепки в преходящей суете -
в потоке бурном, уносящем жизни без следа...

Рубцов читает
посвящение Горбовскому
"Поэт"
и воскресает
жизнь "застойных" лет:
трущобы Петербурга,
Достоевский
под гром гранитный,
взором впившийся
в окаменевший силуэт
поэта,
натощак напившегося водки
и вросшего, как бюст,
ещё при жизни -
в вечный
табурет.

"В дверях торчит сосед..."

И нервы, как антенны
в поисках надежд,
на сытых догмах не распятых -
в поэтах,
не обласканных толпой банкетною -
торчат.

И Чудаков - ещё живой,
и Бродский...

О Мандельштаме -
избранные говорят...

Руками машут матершинные пииты -
с дорог запутанных -
ворваться в небо норовят...

Но много званных -
мало ставших "измами",
вне коммунизмов
и фашизмов -
в призмах явленности,
а не -
признанности...

Нет проходных дворов из детства -
с "бормотухой" по беседкам
и сараям,
в которых вешались
стране - не нужные -
страною выпитые
имяреки -
дяди Вани
с наколками из "Баньки"
под синью маек,
с выпиранием на шее -
одолевших море
горя -
лагерного,
фронтового -
жил...

Есть новые "торчки" -
шприцами брошенными,
оставляющие след в подьездах,
миллионеры,
проститутки,
но по сути -
всё старо,
как мир
и значит -
есть поэты -
выносящие лишь свет
нетленный
из фантасмагорий
жизни
в равнодушной,
как и встарь -
к духовным чаяньям
отчизне,
последней степенью отчаянья
от самого себя -
поэт отличен
от собой
довольных -
бессловесных...

Благодарю судьбу
за экзистенции
невымышленной жути -
армейской,
подрасстрельной,
прочей -
на фоне
знания Гомера и Хайяма
и выбора этического Мандельштама -
средь какофоний
сталинских ночей
чернорабочих,
с чаепитиями, как в Мытищах -
палачих и палачей -
их и сейчас по "шарику земному" - тыщи...

Отбушевали страсти - в ком-то,
где-то,
бушуют, как и прежде -
где-то,
в ком-то...

Вне слова
жизнь поэта -
кома,

но в том-то
всё и дело -
снова -

из мёртвых воскрешение -
готово,

как Лазарь -
голос восстаёт из гроба -

целует сердце руки -
не залапанной телесным миром -
небесной -
песенной надежде -

смело
поёт о человеческой любви -

о храме на крови

в миру базаров
и расстрелов.


------------------------------------------------------
Николай Рубцов

Поэт

Глебу Горбовскому


Трущобный двор.
                Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И ходит холод, ветреный и резкий,
и стены погружаются во мглу.
Гранитным громом
                грянуло с небес!
Весь небосвод в сверкании и в блеске!
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
Как тяжело ссутулился, исчез.
Не может быть,
                что это был не он!
Как без него представить эти тени,
и странный свет, и грязные ступени,
и гром, и стены с четырёх сторон?!
Я продолжаю верить в этот бред,
когда в своё притонное жилище
по коридору, в страшной темнотище,
отдав поклон,
                ведёт меня поэт...
Он как матрос, которого томит
глухая жизнь в задворках и в угаре.
– Какие времена на свете, Гарри?..
– О! Времена неласковые, Смит...
В моей судьбе творились чудеса!
Но я клянусь
                любою клятвой мира,
Что и твоя освистанная лира
ещё свои поднимет паруса!
Ещё поэты будущих времён –
(Да будет воля их неустрашима!) –
разгонят мрак бездарного режима
для всех живых и подлинных имён!
...Ура, опять ребята ворвались!
Они ещё не сеют и не пашут,
они кричат, они руками машут, –
они как будто только родились!
Они – сыны запутанных дорог...
И вот стихи, написанные матом,
ласкают слух отчаянным ребятам!
Хотя, конечно, всё это – порок...
Поэт, как волк, напьётся натощак,
и неподвижно, словно на портрете,
всё тяжелей сидит на табурете...
И все сидят, не двигаясь никак...
Он говорит, что мы одних кровей.
И на меня указывает пальцем.
А мне неловко выглядеть страдальцем,
и я смеюсь, чтоб выглядеть живей!
Но всё равно опутан я всерьёз
Какой-то общей нервною системой:
случайный крик, раздавшись над богемой,
доводит всех до крика и до слёз!
И всё торчит.
В дверях торчит сосед!
Торчат за ним разбуженные тётки!
Торчат слова! Торчит бутылка водки!
Торчит в окне таинственный рассвет.
Опять стекло оконное в дожде.
Опять удушьем тянет и ознобом...
...Когда толпа потянется
                за гробом,
ведь кто-то скажет: «Он сгорел...
                в труде».