Вечная

Она была стара, невообразимо стара… Её немощное, холодное тело едва могло выдерживать жизнь, но и смерть была бы ему не под силу. Да и непозволена была ей такая роскошь как тишина, спокойствие и умиротворённое дыхание смерти. Она не помнила, когда родилась. Слишком давно это было… Сто лет назад? Тысячу? Миллион? Да и рождалась ли она вообще? Видимо,- нет. По крайней мере, за все долгие,размеренные годы своей жизни, она, не раз задумываясь над этим вопросом,приходила к выводу, что она была вечно. Это не Мир породил её, это она породила Мир. Но, чего она никак не могла постигнуть, это почему её дитя настолько ужасно, безразлично, жестоко и цинично. Почему оно так терзает само себя и свою ветхую мать, от чего не даёт ей спокойно уйти? Неужели ей предстоит увидеть смерть своего собственного ребёнка? Пусть он страшен, пусть невыносим, но это её дитя, её плоть и кровь! Страшная мысль раздирала её душу, но она боялась дать ей ход. Каждый раз, когда она неосторожно задумывалась, мерзким глистом просачиваласьэта мысль в её сознание, разрушая изнутри последнюю надежду на смерть. Единственным её утешением был сон. Какое блаженство приносил он ей! Он был так подобен смерти, так пуст и тих. Она спала столько, что едва хватало сил на это.Лишь несносный, почти что одушевлённый голод, прожигающий и раздирающий нутро,мог заставить её выйти из этого летаргического состояния и отправится на поиски еды. Зачем она ела? Возможно, голод был способен забрать у неё жизнь? Она уже пробовала это… Но лишь боль и муки наполняли её тело, а желанная гостья обходила её дом стороной. Она испытала много других средств, но они так же не приносили ничего кроме физических страданий. А ведь её существование и так было полно невыносимых мук. Сколько раз её жевали, глотали, раздирали когтями,резали, кололи, пилили и били! Сколько раз она попадала под колёса автомобилей,под прессы и катки; её тело бывало зажевано шестерёнками механизмов,прострочено швейными станками и проглажено раскалёнными утюгами; ею играли в гольф, её жарили для забавы, бросали в кислоты и щелочи; она становилась добычей всего, что умеет причинять боль и страдания. Её маленькое прозрачное тельце познало всё, прошло через все круги ада. Но что доставляло ей самые ужасные минуты и часы – это её раковина. Когда-то, давным-давно, она была тонкой и лёгкой, красивой и светлой, словно французская беседка; её ажурные завитки напоминали застывшее священное время... Но постепенно на раковине стали оседать и откладываться дождевые соли, её покрывали мхи и грибы, разъедали лишайники,которые позже начинали каменеть, на неё капала густая клейкая древесная смола,прилипали кусочки горячего асфальта и сладкой жевательной резинки; каждый слой покрывался пылью, чтобы вскоре нарастить ещё один слой – новый уровень пыток. С каждым годом, десятилетием, столетием и тысячелетием, её раковина становилась больше, грубее и тяжелее. В конце концов, она достигла таких невообразимых размеров, что стало просто невозможно сдвинуть её с места. Но что делать?Приходилось тужиться, стирать желеобразное брюшко, расцарапывать тело, чтобы тащить эту громадину на себе, ведь улитка не может просто оставить свой дом, а потом вернуться в него, словно в крепость. Нет, это не в её власти. «Omnia mea mecum porto» - вот девиз этого маленького моллюска. Она не выбирала своей участи, но та настигла её ещё до того, как бедняга успела сделать первый вдох. Улитка была одним целым со своим неподъёмным домом, своей тюрьмой, с этой ужасной грязной, затхлой ненавистной раковиной. Много раз, не сумев сдвинуть свой дом с места, она заползала в него и тихо плакала,без слёз… а ей так хотелось заплакать по настоящему, но этим чудесным,очищающим душу даром не наделены улитки. И она просто сидела, словно узник своей собственной башни и думала, её тельце сжималось от ужаса, голода и боли, а навязчивые воспоминания, словно противные красные муравьи, лезли в её маленькую головку, больно кусая её и впрыскивая свой кислый яд, разлагающий и без того мутное сознание.
Сколько всего она уже знала, сколько видела, сколько пережила и ощутила. Она бы не смогла вспомнить и одной миллионной части того,что хранилось в её подсознании. Прошло слишком много лет, к тому же она стала слишком старой и дряхлой, чтобы с лёгкостью выстраивать картины прошлого в своём воображении; Её маленькая голова не в состоянии была продолжать осмысление, отбор и сортировку воспоминаний, которые следовало сохранить. Новые воспоминание сваливались грудой в дальнем уголке её существа,склеиваясь, спутываясь, теряя форму и смысл. Зато огромное количество накопленных раньше форм, запахов, цветов, вкусов и ощущений хранилось в её памяти, с маленькими номерками и бирочками. Эти крохотные сегменты были настолько плотно упакованы в ячейках её памяти, что они так же как и новые не имели почти никакого чувственного наполнения.
Самые яркие и целостные, сохранившие хоть какие-то контуры, она тщательно хранила и оберегала, не позволяя им превратиться в таких же отвратительных, надоедливых муравьёв или склеиться с жидкой массой новых эмоций и впечатлений.
Одним из таких воспоминаний она дорожила больше всего:
Жаркий, знойный день… Небо раскалено, словно огромная адская сковорода, солнце, пляшет по нему белым жидким, вонючим куском масла. Воздух дрожит, как будто в испуге, он разбегается и растекается в разные стороны, но, вопреки своей воле, снова собирается в кучу и задыхается самим собой. Большая, шершавая гора, покрытая чёрным песком и глиной, как прожаренной подгоревшей мукой, колышется на расстоянии вытянутой руки, время отвремени исчезая, чтобы снова появится, но уже ближе… три странных дерева выстроились на ней в одну пугающую линию, деревья эти ровные и лысые, нет на них ни коры, ни листьев, словно мрачные соляные глыбы высятся они неподвижно. Они отталкивают своим видом, внушают, какое-то пронизывающее чувство омерзения и дикого, всепоглощающего ужаса, заставляют сердце замирать и трепетать – да, холодны и безжизненны они, но что-то тревожное и необъяснимое живёт на них, что-то большое, голое розовое и извивающееся. Скорее даже не живёт, а доживает, словно в предсмертной агонии мечутся существа в безлистых трёхконечных кронах своих обителей. Вокруг них в погребальном танце роятся тысячи ос и мух, чуя скорую добычу. То приближаются они к своим жертвам, то отдаляются, с каждой минутой нарастает громкость их страшной жужжащей, пищащей, повизгивающей мелодии,шокирующей своей полифоничностью, многовекторностью и многослойностью… Едва живые, незащищенные тела умирающих покрываются плотным слоем этих гадких насекомых.
О, как хорошо помнила улитка тот день, каждую крохотную деталь, каждый запах, едва заметный порыв ветерка… как отчетливо всё вырисовывалось в её воображении, словно несколько секунд назад было это, а не две тысячи лет тому назад. Ей кажется, что это даже вовсе не было, а происходит сейчас, слишком осязаем этот мир иллюзии.
Улитка медленно ползёт к горе, камни и песок ранят её брюшко, защитная слизь не спасает, безжалостное солнце высушивает её в мгновение ока. Но ей не больно, она сейчас ничего не чувствует, лишь оборачиваясь, видит тонкий радужный след на песке. Он ещё так незначителен, а она должна успеть добраться до этих деревьев, пока не стало слишком поздно. Зачем? Она не знает и сама,… ведь нет унеё сил, помочь этим извивающимся телам, не сумеет она этого. Но слишком сильна энергия чужих страданий и чужой боли, моментально заставляет она забыть о себе. И улитка ползёт; мышцы в её тельце сокращаются в бешенном ритме… Чуть ближе стала она к своей цели, чуть меньше туманит взор горячий воздух, чуть быстрее двигается она теперь, предчувствуя скорый финал… Каков этот финал? Где-то глубоко внутри себя она знает его, но не может осмыслить, чувствует его, но не может ощутить… Проходит ещё много часов,прежде чем улитка достигает вершины горы. Небо начинает остывать… Тонкий,циничный месяц медленно поднимается на свой трон и занимает наблюдательный пост. Всё-то надо ему знать и видеть, чтобы скривить потом в презрительнойусмешке свои тонкие губы и расхохотаться собственной «тонкой» шутке. Воздух начинает успокаиваться, он больше не задыхается, но просто мерно плывёт, сливаясь где-то далеко с океаном. Даже рой несносных насекомых немного утих и начал рассеиваться, чтобы снова вернуться к своей добыче на следующий день.
Улитка смотри на деревья, возвышающиеся над ней и никакого сомнения не находит в себе. Среднее дерево - вот цель её путешествия, именно оно и никакое другое…Она спокойно и медленно взбирается на ствол, переползает на тело, распростёртое на нём. Да, оно ещё трепещет, ещё дышит, капля жизни осталась в этой пустой, грязной и бессмысленной оболочке. Улитка интуитивно прокладывает свой путь, возле сердца она замирает – именно здесь зиждется та последняя тёплая капля; улитка чувствует, как она высыхает и начинает испаряться – тихо, медленно, немного небрежно… Но этот момент приносит улитке совершенно неожиданное, необузданное чувство горя и одновременно счастья, она переживает катарсис, во всей его очищающей мощи… Каждый следующий удар сердца тише предыдущего, каждое следующее чувство улитки сильнее и яростнее прежнего.
Тук-тук…тук……………..тук……………………………………
Последний удар… Жизнь вылетела из своей бесполезной оболочки. В это же мгновение улитка оказалась на пике своего эмоционального подъёма, а достигнув его, просто отвалилась от мёртвого тела и погрузилась в глубокий спокойный сон без сновидений…

Сомнений больше быть не могло… снова пережив это воспоминание, улитка совершенно ясно поняла, что это душа её ребёнка умерла в тот миг. А бренная оболочка до сих пор существует. Да, именно существует, ибо тело без души жить не может.
Она уже видела смерть своего творения, своего чада… Она знает, кто она и знает, что была вечно.
Лишь один вариант теперь остался у неё…