В гоголевской шинели

          Сегодня мой путь лежит по Садовой улице мимо бесконечных витрин магазинов, через потоки бойкого торгового люда. Она и раньше слыла в Петербурге более не чиновничьей, а купеческой.  Уже тогда на ней располагалось свыше десяти рынков и гостиных дворов. Этой же дорогой возвращался домой “от значительного лица” титулярный советник Башмачкин Акакий Акакиевич,  герой повести Николая Васильевича Гоголя “ Шинель”. Фигура его, безусловно, загадочная. Автор повести не оставил нам ни адреса Акакия Акакиевича, ни департамента, в котором он столь усердно служил.  С интересом замечаю, что с  удалением от Невского проспекта,  дома становятся заметно проще и с фасадов постепенно исчезает привычный ажурный декор в стиле ампир.  В этом было ощущение некого движения по ступенькам вниз. Незаметно оказываюсь в Коломне, на юго-западе Северной столицы. В то время она была окраинным районом города. Здесь “оседали” весьма небогатые люди: мелкие чиновники, отставные военные, вдовы, художники и актеры. Вроде и не Петербург вовсе, нет тут освещенных парадных улиц и площадей. По темным переулкам теснились деревянные лачужки, жители которых прятались от посторонних глаз за деревянными заборами и закрытыми ставнями. Нет, конечно, были и двухэтажные каменные дома, непременно с мезонином. Только они не меняли общего впечатления простой человеческой жизни.
             Такая Коломна вскоре исчезнет среди привычных доходных домов, но расскажет об этом не Гоголь, а Пушкин Александр Сергеевич – автор поэмы “Домик в Коломне”.   Между тем, Садовая улица вывела меня, как и Акакия Акакиевича на площадь Тургенева. Это она раньше называлась Покровской и была главной в Коломне. Вот только мы уже не найдем на площади  Покровскую церковь, она была снесена в начале 30-х годов прошлого столетия. Площадь рисуется у Гоголя “страшною пустынею”, она похожа “на море”. Здесь то и происходит роковое событие: на несчастного  напали грабители, стащили с него драгоценную шинель. Он ощутит это так, как если бы снимали его кожу.            
            Погода в этот день не жаловала и дала в полной мере почувствовать свистевший на улицах зимний ветер, который “по петербургскому обычаю” дул на меня “со всех четырех сторон, из всех переулков”.  Это было славное вхождение в образ героя повести. Оставалось только вспомнить, что бедному чиновнику тогда вмиг надуло жабу. За ней обнаружилась горячка, завершившаяся смертью несчастного.  Поскольку история с шинелью этим не закончилась, продолжаю свой путь. Слева по Садовой улице вырастает фантастический силуэт красноватого шестиэтажного  дома, прозванного  в народе за свою странную форму – “утюгом”. Наконец, впереди над Фонтанкой в створе Петергофского проспекта нависает серая громада Калинкина моста.  Давно уже спят его приводные механизмы в четырех каменных башнях и провисли усталые тяжелые цепи. Они то наверняка видели здесь мертвеца-чиновника, искавшего свою украденную шинель. Ведь ходили слухи о снятых шинелях самих тайных советников и даже “одного значительного лица”. В мертвеце некоторые пострадавшие с ужасом опознали лицо похожее на тишайшего Акакия Акакиевича. У нас поговаривают, что подобное здесь случалось и значительно позже. Только снимали уже пыжиковые шапки, шубы и дорогие дубленки с уважаемых партийных и государственных персон. Не спасали даже бронированные двери автомобилей. Да разве может быть защита от призрака с огромной зловещей тенью? Правда ли это, теперь сказать трудно. А может быть, наш Город сам рождает такие слухи, как суровое предупреждение совести “отдельным значительным лицам”, ведь униженных и оскорбленных  беспросветной жизнью  много во все времена.
              Сворачиваю у Калинкина моста во двор старого двухэтажного дома. Все здесь дышит временем многих поколений. Обветшалые стены с незрячими, потемневшими окнами,  дремлющие на солнце старые черные клены и дети играющие рядом с огромной добродушной собакой. Тихая жизнь провинциального Петербурга, время будто остановилось здесь навсегда. Еще немного и услышу благостный колокольный звон церкви Покрова. Этот мир словно твердит во мне:  бойтесь утратить человечность, она последнее, что может у нас остаться в самых невыносимых жизненных обстоятельствах.