Я верю

***
Очнувшись от полудрёмы и с трудом разлепив мелко дрожащие метёлки ресниц, заспанный организм начал по очереди включать органы чувств: сначала пробудилось осязание, отчётливо ощутившее тяжесть затёкших рук, ног и мозга и назойливые похлопывания по голове чем-то крайне неприятным и жёстким. Чуть погодя подал слабый сигнал тревоги слух, превращая ватные и несвязные звуки, лившиеся откуда-то сверху в свинцовое подобие музыки, все ещё бубнящей что-то заумное из наушников. Однако теперь к надрывному вою солиста подключились какие-то посторонние шумы со стороны внешнего мира, заставившие организм сделать ещё одну отчаянную попытку проснуться. Спустя минуту, разум ещё упрямо отказывался показывать происходящее вокруг в полноте своего цвета и красок и воспроизводить действия вокруг с помощью расширенных зрачков мутно-зелёных глаз, постепенно привыкавших к яркому свету комнаты. И только ещё несколько секунд погодя дало о себе знать долгожданное зрение, медленно, но верно, собиравшее мозаику разноцветных пятен в общую картину. Картина складывалась на удивление пёстрая, сложная, рябящая радужными кругами, мешавшими сосредоточиться на каком-либо одном определённом предмете сразу. Наконец, мозг уловил взаимосвязь между показаниями «датчиков» всех органов чувств и попробовал склеить из них жизненную ситуацию. После очередного настойчивого и меткого, но, к счастью, не слишком сильного, шлепка по голове длинным и жёстким продолговатым предметом, хозяин заспанных тёмно-еловых глаз поднял почти полностью прояснившийся взгляд на источник ворчливого жужжания над самым ухом.
— …йлз, просыпайтесь немедленно! – визгливый и возмущенный вскрик существа, попытавшегося на этот раз растормошить нашего соню настойчивым, глухим стуком по «лежбищу» несчастного. К расталкиванию с завидным рвением присоединилось ещё одно нечто бормочущее и, видимо, тоже живое, зашевелившее с другого края и давшее в тот момент ещё один, но теперь вполне ощутимый толчок в бок, по определению, острым локтём.
— Майлз, проснись. Проснись, придурок, блин! – горячо зашептал голос, принадлежавший, вероятно, объекту, который вторым смог прервать сладкую дрёму разума. Соня вяло перевёл взгляд с пищащего, то и дело переходящего на ультрозвук, существа на не менее беспокойного владельца раздражённого шипения, и обратно. Язык повернулся лишь задать самый глупый вопрос из всех возможных:
— Где я?
Визжащий источник шума №1 замолк, переводя дыхание и смешно раздувая щёки, как рыба, выброшенная из моря на берег. Слова от такой невиданной наглости объект нашёл далеко не сразу, так что у мозга проснувшегося было ещё несколько секунд на определение принадлежности хрипящего ультрозвука и нескольких седых прядок волос, выбившихся из пучка на голове существа. «Идёт сканирование. Голос опознан; доступ к базе данных разрешён. Миссис Энн Купер, учитель английского языка, 52 года от роду, любит орать и ванильное мороженое. Социальная принадлежность: религиозная стерва. Представляет явную угрозу психике и кошельку опекунов. Визглива, но не опасна. Режим «дурачка» включен.»
— О, миссис Купер, а что вы делаете в моём сне? – вслух искренне удивилось окончательно проснувшееся сознание.
Преподаватель чуть не задохнулась от захлестнувшего её возмущения, что было видно по её раскрасневшемуся лицу и часто дрожащим рукам. К счастью, для нерадивого ученика, коему принадлежал уже знакомый нам мозг и ломающийся, грубый баритон, в этот момент прозвенел долгожданный звонок. Предприняв отчаянную попытку восстановить дыхание, миссис Купер деловито и притворно спокойно поправила съехавшие с крючковатого носа очки.
— Домашнее задание на доске, ребята. Все свободны, — обратилась женщина к классу, а затем, снова переведя взбешенный взгляд на паренька, в который раз выводившего её из себя своими прогулами и полным невниманием к её предмету, ледяным тоном продолжила, — А вы, молодой человек, зайдёте со мной в кабинет директора после уроков.
***
— Эван Майлз, да? – скучающим тоном вопросил лысенький толстенький мужчина, восседавший на шикарном кожаном кресле, и мельком пробегая вымотанным взглядом по личному делу парня. «Память активирована, начинаю считывание информации с базы данных. Мистер Хайден Маррей, директор школы, 43 года, предпочитает футболу гольф, коллекционирует кофейные кружки и любовниц. Социальная принадлежность: сторонник либерализма и гурман, но никакой угрозы не представляет. Режим «раскаяния» включен.»
— Что же вы опять доставляете неприятности нашему дорогому преподавательскому составу, мистер Майлз? Нехорошо получается, – мужчина перевёл устало-обленившийся взгляд на своего «подопечного», ожидая лести на свой счёт и искренних извинений, в силу которых Эван был бы прощён с некоторыми нюансами и «ломанием» трагедии из недавнего происшествия. Дабы удовлетворить ненасытную жажду справедливости женщины, хищным предостерегающим взглядом убивавшей директора издалека, Хайден тяжело вздохнул и добавил, — Видимо, мне придётся снова беспокоить звонками вашего уважаемого отчима.
— Прошу прощения, мистер Маррей, я обещаю, что такого больше не повториться, — очаровательно улыбнулся рыжий прохвост, испепеляемый наполненными праведным гневом глазами учительницы английского, всё ещё пытавшейся гордо держать голову и стоявшей чуть позади парня у входа в кабинет, — Мне, правда, очень жаль, что так получилось. Просто у миссис Купер такой приятный и мелодичный голос, что было сложно удержаться от соблазна и не внять этой чудесной колыбельной. Вы никогда не занимались пением, миссис Купер?
Майлз, с трудом сдерживая приступы ехидного хихиканья и коварную ухмылочку, повернулся в пол оборота к источнику зловещей ауры у двери. Добрые глаза, сделай добрые глаза, — подсказало сознание и дало размашистый подзатыльник злорадным порывам рыжего озорника, улаживая последние неувязочки в его подчёркнуто интеллигентном поведении и бунтарском характере. Уничтожающий взгляд, послуживший ответом на его вопрос, более чем красноречиво рассказал вкратце парню, какая же он редкостная сволочь. Но от лёгкого румянца на щеках женщина, всё же, удержаться не смогла. Как ни крути, но Эван действительно умел льстить искусно и в тему.
Директор на минутку задумался, потирая тыльной стороной ладони опухшие веки, и, наконец, прервал безмолвную битву титанов взглядами. Подперев пухлую щёку едва проступавшими из-под кожи и жира костяшками пальцев, Маррей ещё раз демонстративно глубоко вздохнул, прикрыв необычно маленькие серые глаза, и, в силу собственного безволья и отсутствия желания наживать себе головную боль, подвёл черту под этим коротким и вкрадчивым разговором:
— Что ж, миссис Купер, как видите, Эван, действительно, раскаивается в содеянном. Сделаем скидку на переходный возраст и трудный характер молодого человека. В конце концов, кто из нас не засыпал на уроках английского в юношестве? – примирительно огласил вердикт он и, повертев в руках ещё немного личное дело Майлза, положил тоненькую синюю папку обратно в ящик шикарного лакированного стола, — На этот раз вы прощены, но с условием, мой дорогой друг, что вы постарайтесь впредь больше слушать информацию, предоставляемую преподавателями, а не вдохновенную «мелодичность» их голоса.
— Как скажите, мистер Маррей, — без лишних возражений согласился парень и развёл руками, отводя на мгновение взгляд от заклятого врага к уже давненько знакомому парламентёру, — Я сделаю всё, что будет в моих силах, чтобы проявить себя в наилучшем свете. Вот увидите.
Мужчина слабо улыбнулся. Несмотря на вздорный нрав мальчишки, Хайден глубоко уважал его рвения и таланты, доставшиеся Эвану от покойной матери. Земля ей пухом. Она была довольно вспыльчивой особой с ноткой революционности во взглядах на жизнь, но не могла не вызывать восхищения своими достижениями и заслугами перед развитием науки, а также директором и школой в частности. К счастью и наоборот, сынок пошёл весь в свою мать и подавал хорошие надежды на будущее, хоть и «слегка» злоупотреблял благосклонностью и почтением директора к своей достопочтенной наглой личности.
— Кем ты хочешь стать, Эван? – перешёл Хайден с официального стиля беседы на домашний, слегка ослабив кольцо вцепившегося в шею мёртвой хваткой галстука. Тон мистера Маррея заметно потеплел от воспоминаний о покойной подруге детства. Пожалуй, если бы не она, мужчина бы не стал терпеть бесконечные хулиганства Майлза. Но раз уж так вышло, то почему бы не помочь талантливому разгильдяю вырваться в люди? Все идиоты и лентяи, в конце концов, оказались гениями.
— Факиром.
— Факиром? – искренне удивился директор, — Почему именно им? Это, знаешь ли, работа едва ли нужная в современном мире, а главное – совершенно невостребованная и несерьёзная для такого талантливого человека, как ты.
— Вы не правы, — уверенно возразил Майлз, мягко улыбаясь одними уголками губ, — Мир нуждается в чудесах.
Маррей тихо хмыкнул, предаваясь своим мыслям и соображениям на этот счёт, но, видимо, всё же, не имея ничего против такого довода юноши. Раскрыв было снова рот, чтобы достойно ответить молодому человеку, Хайден вдруг передумал, замолкая на первом же невнятно произнесённом звуке и резко меняя русло своих размышлений на иной лад.
— Ладно, Эван, вы свободны. И вы тоже, миссис Купер. Надеюсь, вы больше не найдёте причин для ссор, — заключил он, провожая взглядом ушедших через пару мгновений людей. Как только тяжёлая дверь с тихим скрипом затворилась, а податливая щеколда мягко щёлкнула, мужчина ещё немного ослабил тугой узел тёмно-сапфирового галстука и с лёгкой улыбкой, заигравшей на пухлых губах, бросил взгляд в приоткрытое окно, откуда уже доносилось звонкое пение птиц, проснувшихся по ранней весне.
— Факир, говоришь?.. – задумчиво протянул Маррей и, аккуратно извлекая дорогие сигары из серебряного портсигара и узорную зажигалку из кармана идеально выглаженной рубашки, закурил, — Тогда подари уж этому миру настоящее чудо, мой мальчик.

***

..Воет, кружит, рыдает. Срывается, разбивается и снова уносится прочь. Северный ветер в зимнюю пору — частый гость этих прозябших вплоть до сырого фундамента местечек. И, казалось, все уже давно привыкли к его внезапным глухим истерикам, набежавшим откуда-то с широких просторов бунтующего моря. Даже зеркальные высотки лишь безразлично таяли во мраке под холодными порывами ночного странника, беспардонно срывающего снежную узорчатую шаль с потемневших от времени и климата крыш и впопыхах развешивающего серебристый иней и острые, как шпаги, сосульки по телеантеннам и проводам. Его подневольный товарищ, мороз, безмятежно прогуливался по переулочкам, задевая, будто не нарочно, плечом припозднившихся прохожих, укутавшихся до самых бровей в шарфы и свитера, с тревогой оглядывающихся на любой шорох крыс из задворков неприступных небоскребов. Все брендовые забегаловки, уютные кафетерии и даже дорогие и пышные рестораны давным-давно скрылись под табличками "закрыто"; а постояльцы отельчиков торопливо разбрелись по своим комнатушкам, прячась от недовольства погоды в компании техники и собственного маленького одиночества. Ночная жизнь мегаполиса замерла в необъяснимом приступе животного страха, заныкавшись в самые глубокие норы подвалов и подземных лабиринтов, зарываясь от налетевшей бури в мишуру блеклых энергосберегающих лампочек, уходя в полумрак подземелий до самого утра. На радость хлопотливым домохозяйкам даже безрассудные и взбалмошные искатели приключений — мятежная молодежь — благоразумно остались дома, то и дело хмурясь и потягиваясь от вмиг наплывшей скуки, но все же не решаясь высунуть любопытный нос навстречу злой вьюге. Теплые пастельно-желтые огоньки постепенно и, увы, необратимо угасали, оставляя одичавшие от холода улицы на ненадежный призрачно-голубоватый свет фонарей. С трудом сдерживая напор дико воющего ветра и неловко ударяясь друг о друга, встревожено покачивались на вспенившихся волнах яхты, а толстые канаты, едва ли верные для взмывающих вверх на "барашках" лодчонок, только жалобно ухали и тихо поскрипывали давно смерзшимися плетеными нитями. Все уснуло, все затаилось, все вымерло. Лишь пройдя в самую глубь закоулков, не успевший спрятаться от непогоды прохожий мог найти кров над окутанной невеселыми мыслями головой. За глухими стенами бетона и стекла, во дворе у потерявшегося в собственном старинном величии собора жил своей тихой, неприметной жизнью паб "Певчий Чешир". Странное название, данное по пьяни жилистым стариком-хозяином, еще с незапамятных времен притягивало к себе не менее странных и подозрительных посетителей из густонаселенных районов К***. Среди их числа, по случайному року судьбы, и оказался молодой человек, на вид — лет девятнадцати-двадцати, но изощренное мастерство профессионального шулера и заядлого картежника выдавало в нем более зрелого охотника на халявные денюжки беспечных пивных толстячков, случайно забредавших в полумрак бара. Конечно же, это был наш старый знакомый: совсем повзрослевший Эван Майлз. К несчастью для новых неосторожных посетителей, парень научился ловко блефовать даже в самых безвыходных ситуациях, и садиться с ним за один игральный стол не решался ни один здравомыслящий и почти трезвый гость заведения. И неудивительно: для нашего зеленоглазого прохиндея с юношества карты стали единственным возможным заработком на карманные расходы, и, выучив все возможные уловки картежника, как дважды два, он быстро прославился в темных подпольных кругах. За долгие годы тщательных тренировок, нерешительных проб, роковых ошибок и побегов от разъяренных обманутых выпивох от прежнего озорного и блудного мальчишки не осталось и следа и ни одного достойного противника из округи, способного обыграть этого малого. Действительно, Майлз заметно изменился: во-первых, он подтянулся и серьёзно вырос, но скорее только физически: в душе он оставался всё тем же шестнадцатилетним разгильдяем и халявщиком, каким и был десять лет назад. Во-вторых, молодой человек стал ещё больше похож на свою покойную мать: рыжие кудряшки постепенно обратились в лишь слегка вьющиеся краями локоны прямых каштановы волос, достающих почти до плеч; глаза стали ещё глубже, приобретя тёмно-тёмно-изумрудный оттенок со светло-бирюзовой радужкой вокруг зрачка; а черты лица из подростковых, грубых превратились в более мягкие и изящные. В третьих, он научился полностью полагаться на данную от рождения ловкость рук и поражающую воображение обычного человека смекалку, с помощью которых он и обдурил всех возможных желающих соперничать в мухлеже, включая "дурачка-новичка" при каждом своем "случайном" выигрыше. Эпик фэйлы с ним случались теперь крайне редко, но и на гневные выкрики и попавшиеся под горячую руку стулья у него всегда оставался в запасе козырь — собственные окрепшие кулаки и любимая напарница-бейсбольная бита, припрятанная за барной стойкой. Что касается заработка, то от такой нелегкой "работенки", увы, он был не слишком большой и не отличался постоянством, однако Эван никогда не жаловался на такой расклад: на кров, еду и выпивку вполне хватало... Но не такая была его истинная цель жизни, родившаяся много лет назад в глубине пламенного сердца. Ведь карты едва ли приносили ему должного удовлетворения от своего существования. И, даже если обман был его единственным имеющим хоть какое-то будущее талантом, оставалась еще в азартных глазах молодого человека слепая надежда пусть и не вырваться из порочного круга лжи, то хотя бы довести ее до уровня настоящего искусства. Искусства иллюзиониста.
***
Каждую зимнюю ночь, когда "Чешир" был, как обычно, пуст в виду своего неудобного для конкретного поиска расположения, юный фокусник снова уходил с головой в свое маленькое хобби, заменявшее собой порой даже еду с жизненно необходимым ворохом адреналина и приключений. Несмотря на долгие и, надо сказать, тщетные попытки, Майлзу на тот момент едва ли удавалось выполнить и одни из самых простых приемов начинающих фокусников. И, постоянно путаясь в веренице платочков, спотыкаясь о лаковый цилиндр и то и дело укатываясь на просыпанных стеклянных шариках, он с трудом держал равновесие, закованный в путы разноцветной ткани.
— Такими темпами ты станешь великим акробатом, а не иллюзионистом, — посмеивался в усы его старый приятель Томас, бармен этого заведения, любовно протирая посеревшим от времени платком уцелевшие бокалы и косясь время от времени на источник всеобщего беспокойства, — Брось ты уже эту затею, малолетний разрушитель. Скоро из-за тебя в "Чешире" не останется целой посуды и мебели, — продолжил мужчина, спокойно наблюдая за безуспешными махинациями своего юного друга. Не то, чтобы он не верил в товарища... Просто без определенного оборудования, учителя или хотя бы книги практически невозможно стать настоящим факиром. Но куда там: упрямству Эвана нет предела и, лишь очередной раз нетерпеливо отмахиваясь от назойливых советов, он продолжал снова и снова путаться в собственных движениях и одежде. Хотя беспокойство бармена нельзя было не понять: оно имело свои веские доводы и основания, да и проявлялось лишь в самых безнадежных случаях. Ведь далеко не одна рюмка пострадала от неловких манипуляций рук, и далеко не единственная тарелка была варварским образом разбита на мелкие кусочки, не желая повиноваться несдержанным нравам молодого человека... Но разве все эти мелочи остановили бы рвавшиеся наружу стремления к великому будущему? Падать и вновь вставать, опять наворачиваться, разбивая нос о плиты еще не прогнившего с годами фундамента мечты, но не отрекаться от намеченной цели так долго, как только это возможно. Никогда.
— Я не сдамся.
***
— Почему бы тебе не пойти купить самоучитель? Хоть элементарным фокусам бы без жертв научился.
В "десятку". От осознания собственного бессилия и раздражающей мудрости данного ответа зеленые глаза свирепо сверкнули в свете тусклой лампы паба.
— Как я научусь трюку, не поняв его секрета самостоятельно? — по-детски обиженно прошипел картежник. Ему действительно было жутко неприятно свое затянувшееся поражение, но не поддаваться на провокации о здравом смысле стало уже делом принципа, — Создатели фокусов доходили до всего сами, так почему я не могу сотворить новое чудо?
— Не проще ли начать с обыкновенных азов?
— Нет, не проще. Ничего ты не понимаешь в искусстве.
— Куда уж мне, — хмыкнул мужчина и тяжело вздохнул, устав спорить с упрямцем, — Боже мой, давно за двадцать парню перевалило, а мозгов все еще нет. Пошел бы в "свет", работу постоянную нашел, авось и смог бы, наконец, расплатиться за всю убитую тобой посуду.
В ответ послышалось только горделивое "тщ".
— Ладно, великий иллюзионист, — сдался бармен, краем глаза оценивая новый урон пабу, принесённый неугомонным Эваном, — Сходи, выброси мусор, будь чуточку полезен.
— Я здесь не работаю, — огрызнулся парень.
— Зато ты мне должен, — парировал собеседник, абсолютно уверенный в весомости своего довода. И снова в яблочко. Отложив в сторону раздумья, платочки и гордость, молодой человек послушно поплелся к выходу и добавил тихо-тихо, шёпотом, так, чтобы Том с его-то хромающим на обе барабанные перепонки слухом не смог уловить смысла его слов:
— Погоди вот, когда-нибудь я...

***

Молва о знаменитом цирке, на днях расположившемся на пустыре К***, разнеслась по каждому переулку со скоростью света, передавалась из уст в уста от детей к родителям, от родителей к старикам, достигая каждого любопытного и не очень уха жителей мегаполиса, заражая навязчивой идеей увидеть чудо здесь и сейчас, возвращая интерес к этой бесчувственной повседневности хоть на одно короткое, но такое яркое мгновение. Казалось, весь этот мёртвый, замёрзший город зашевелился, ожил, затрепетал, переполненный нетерпеливым предвкушением волшебства. Улицы к полуночи сбросили безликие очертания, как старые поносившиеся лохмотья, и в один миг, будто по волшебству, даже самые тёмные закоулки преобразились, перестали пугать своей безнадёжной засасывающей в неизвестность пустотой, принарядились в сверкающее оперенье, превратившись из Золушки в прекрасную принцессу. На одну ночь шумный и суетливый, жужжащий, словно громадный улей, и грубый не по годам город уступил место магии призывных оркестровых мелодий. Они то неожиданно взрывались торжественным маршем, едва заметив в толпе спешивших прохожих новые лица, то внезапно замедлялись, мягко укутывая сознание минорными нотами нежной материнской колыбельной, лившейся откуда-то с пустыря, из-под огромного радужного купола. На одну единственную ночь цирк-шапито стал пристанищем для озабоченных каждодневными заботами заезженных умов, храмом чарующего разум и пьянящего заспанную фантазию колдовства для любого потерявшего всякую надежду и веру глупого, уставшего от жизни человека. Даже скупые на эмоции и жажду впечатлений чопорные взрослые на один день бросили свои проекты, договоры и домоводство, а дедушки и бабушки так быстро, как смогли, собрали по косточкам и хрящикам разъеденные болезнями и десятилетиями тела, чтобы проникнуться «чудесатостью» предстоящего зрелища. Да, сегодня, именно сегодня их остывший мегаполис оживят разноцветные огни гирлянд и взволнованные языки пламени одичавших факелов, на одну ночь согласившихся освещать путь к стране, наверное, забытой даже самым маленьким ребёнком в этих серых стеклянных клетках высоток. Сегодня, да, именно сегодня приедет тот самый знаменитый иллюзионист, способный воплощать самые невероятные и волшебные детские мечты в жизнь. Кататься на снежных санях по весенней радуге, превращать лепестки цветущих яблонь в плывущих по воздуху золотых рыбок, из сахарной ваты дарить жизнь смешным добродушным гномам, строить парящие над землёй замки из мыльных пузырей – пожалуй, для него нет ничего невозможного. Ведь его чудеса не связаны с приручением злого, жгучего пламени, пугающими зубастыми пилами, разрезающими людей, и рассекающими в миллиметрах от фокусника цель острыми ножами. В его руках трепещет настоящая магия, освободившаяся от словесных оков детских сказок, никем невиданная наяву прежде. Любое, даже самое невероятное желание ребёнка способно стать явью в одно мгновение, из расплывчатых черт в сознании обретая воздушные, но такие осязаемые золотисто-серебряные силуэты мечты, возникающие на дне зачарованного кубка в руках факира. Сама майская полуночная тишина вдруг наполнилась непередаваемым ощущением настоящего чуда, уступая место первым отзвукам очнувшегося от глубокого сна лета. И с первыми же лучами рассвета фокусник загадочно блеснёт изумрудным взглядом в неоновом свете гирлянд и, набрав в лёгкие разряженного предгрозового воздуха, из сложенных лодочкой широких ладоней одним дуновением освободит заливающиеся беспечным смехом раскаты грома. Не те, пугающие, разрывающие темноту своим зловещим хохотом, заставляющие забиваться под тёплые, но такие ненадёжные одеяла перепуганных детей. Нет, совсем другие. Лёгкие, почти неслышимые, лишь изредка мягко шуршащие в розовеющих облаках над городом, как старая потёртая джазовая пластинка. И с первыми же каплями постепенно набирающего обороты грибного дождя будто, и правда, по щедрому взмаху руки волшебника из-за высоких стеклянных громадин выглянут золотисто-янтарные лучи солнца, проскользнут в каждый зияющий чёрной пустотой уголок города и, словно океан, разольются по пустырям, площадям и улицам, оставляя за собой совсем не спешащий исчезать красочный след радуги. И все завороженные зрелищем люди, может быть, из-за расцветающего во всей красе утра, а, может быть, из-за обыкновенного обмана зрения, замирая, опутанные сетями золотого света, затаят дыхание, наблюдая за почти неосязаемыми пушинками светлячков, поднимающимися ввысь откуда-то с их стороны, из окаменевших со временем сердец. И, как знать, возможно, чья-то безликая душа в такой же безликой, обречённой толпе в этот момент сбросит тяжёлые кандалы печали, вздохнёт полной грудью и прошепчет тихо-тихо своему зеленоглазому спасителю:

«Я верю».