You, I, c

Для нас обоих путь в Ад, пожалуй, был заказан. И теперь между нами осталось только необъяснимое чувство одиночества в толпе, лютой ненависти и бессильной ярости вперемешку с крупицами, оставшимися от разбитой вдребезги сказочной любви. Лимит любых отношений – 3 года, так ведь? Что же, мы с тобой исчерпали своё время вполне, даже превзойдя прогнозы учёных на один добрый десяток лет. Но разве это значит, что всё было так уж и гладко? Ведь почему-то в один «прекрасный» день виски для меня стали достойной заменой сладкого аромата твоих духов, оставшегося на вороте идеально выглаженной рубашки, а мартини, время от времени, напоминало тебе запах моего одеколона, ещё не выветрившегося из клетки запотевших зеркал ванной. И, каждый раз, когда ты проходила мимо, посылая воздушные поцелуи и искусственно улыбаясь мне для вида, просыпалось странное ощущение сосущей под левой лопаткой пустоты и бесконечной, безграничной лжи, струящейся по венам вместо второй положительной. Это чувство было многим правдивее, чем все твои любовные открытки на дни святого Валентина, чем приторно-сладкая ухмылка твоей матери, всё ещё точившей зуб на нашу «любовь», чем букеты алых, давно опротивевших нам обоим, роз, ставших гербарием наших сгнивших со временем эмоций. Ты не устраивала истерик по поводу моих «задержек на работе», а я закрывал глаза на твои «девичники у подруг», оправдываясь одной единственной приевшейся фразой: «всё ради ребёнка». В действительности, возможно, все наши никчёмные душевные мучения, и правда, были ради него, потому что всё, что нас до сих пор связывало, заключалось в лишь в этом неугомонном улыбчивом, лучистом солнышке, собранном из наших с тобой витиеватых ДНК. И осознавать, что маленькая частичка тебя и меня будет так же страдать, как и её непутевые потомки, было, воистину, невыносимо. Забить на себя, свои израненные чувства и едкую душевную боль ради визуально счастливой семьи хотя бы для собственного ребёнка того стоило. Но иногда, всё же, очень сложно превратить себя из махрового эгоиста в пресвятую Деву Марию. Ой, как сложно. Для нас обоих, пожалуй, это стало самым большим испытанием в жизни и почти невыполнимой задачей номер один совместного существования. Плевать на несбывшиеся в детстве мечты стать космонавтом или врачом, плевать на кровоточащие шрамы на исполосованном ядовитым лезвием сердце, плевать на нашу сломленную пороками и несчастной любовью гордость. Но лгать ребёнку, сохраняя при этом хоть одну миллионную собственного достоинства и актёрского мастерства, нажитого беспечными десятилетними глупостями, нам удавалось с огромным, почти каторжным трудом. Да и смогли бы вы обнять человека, которого ненавидите с каждой минутой всё больше и больше всеми фибрами души, со счастливой улыбкой на лице под пытливыми глазёнками своей маленькой половинки? Как будто ты сам заглядываешь себе в душу, не подразумевая под искренним и честным взглядом и доли упрёка за свою чудовищную ложь, однако… Разбирают по кирпичикам любые непреодолимые преграды, проскальзывают в любые надёжно заделанные щели, карабкаются на любые шаткие приставные лесенки прогнившего и поросшего ворохом радужного мха вранья эти проницательные детские глаза. Как тут держать стойкую оборону от неприятеля, когда в стенах твоей же крепости вспыхивает гражданская война? Кровавая, беспощадная, всепоглощающая. Она охватывает, окунает в себя с головой каждого податливого жителя твоей страны под пафосным названием Сердце, не встречая и доли сопротивления у властей. Да и куда там: все горожане-чувства давно сломлены жестокостью и «разумностью» действий своих правителей, им глубоко наплевать на убытки, которые понесёт бессметная казна парламента Нервов и Мозга. Вот так просто: одним случайным бунтом, своими же, порушены морали и законы твоего небольшого, но до сих пор крепкого государства… Да, пожалуй, всё элементарно, Ватсон: мы с тобой обычные разбитые, истерзанные жизнью куклы Бога и Судьбы, побитые собственными желаниями и чувствами, опущенные на уровень простых половых клеток, способных только безупречно выполнять свою работу, возложенную на нас природой, то есть без сбоев размножаться, утолять потребности гормонов и, в качестве исключения, расплачиваться за квартиру, воду и свет. На нас давно поставлен крест госпожой Фортуной. А у этого девственно чистого дитя, нашего с тобой дитя, ещё есть шанс исправить наши ошибки, не наступать на возлюбленные поколениями грабли, не поддаваться на провокацию порочных мечтаний, присвоенных непоколебимой человеческой наследственностью. Двадцать процентов на изменение генной основы наших вековых глупостей. Двадцать процентов на новую наполненную счастьем жизнь с чистого листа. Двадцать процентов, способных выиграть у подавляющих восьмидесяти лживых грешников в количестве двух штук, оставленных Богом, сброшенных с конвейера Удачи. И сейчас, не глядя в твои наполненные болью разлуки и осознанием общего предательства глаза, собрав все свои мятые рубашки и так и не отыскав достойной пары моим разбросанным по углам квартиры носкам, я хотел бы спросить тебя только одну вещь на прощание. Оставить за собой только одну просьбу, не смея заикаться о большем и не умоляя не стирать мои телефоны из потёртой записной книжки, собравшей в себе и так предостаточно ненужного вороха цифр таких же ненужных тебе людей. Да и зачем: мы же найдём себе новых «чебурашек» и «заинек», переименовав старую группу контактов в телефоне с «любимых» на «забытых», не так ли? В наших паспортах вскоре появятся другие фамилии и имена, незнакомые нам до этих пор, в хрустящих обложкой водительских правах промелькнут иные марки дорогих машин, а долговые письма в почтовый ящик будут приходить не на наши счета и кошельки. Всё это будет, не стоит волноваться, только исполни напоследок моё последнее желание, моя некогда возлюбленная золотая рыбка. Ответь на давно мучившую нас обоих недосказанность, мелькавшую в случайных электризующихся взглядах между нами, не позволявших себе столкнуться и искать ключ на дне чужой прогнившей до основания души. Легко развернувшись к двери на одних каблуках лакированных ботинок, не бросая пустых обещаний и взглядов, чтобы не остаться здесь снова, я задам лишь один вопрос, повернув ручку открытой для меня на все четыре стороны двери:
«Скажи, это и есть наш названный хэппи энд?..»