Исповедь. Отголоски войны

  Юрий Медных
                ИСПОВЕДЬ
                Рассказ  «власовца»
– Товарищи, – прохрипел Иван. – Давно ношу вот здесь, как раскаленный осколок! – шибанул он себя кулачищем в грудь, точно хотел вышибить из нее боль. – Долгие, тягучие годы таился я, даже от себя; работая, как вол, сторонясь людей, разговоров, даже чарку в праздничный день принять боюсь: как бы по-пьяни эта боль не вырвалась. Жена поначалу донимала  расспросами, а потом отступилась. Дети привыкли и как должное принимают мою молчаливую любовь. Теперь уже редкие из вас помнят Ваньку-заводилу. Я и сегодня, пересиливая себя, вылез к вам из берлоги своей замкнутости – пришел в клуб по случаю дня Победы.
Зал шевельнулся: давненько никто так души не распахивал. А в президиуме, во главе ветеранов при наградах и регалиях, подтянутый и солидный Петр Иванович Полуднициын, сельский военком. Призыв за призывом поставил он на ноги – в армейский строй. А сегодня, подогревшись в буфете по случаю торжества и отечески поглядывая в притихший переполненный зал, открыл торжество. За ним выступил ветеран труда Лука Яковлевич Боровик, столяр промкомбината. Потом с трибуны, уже без бумажек заговорили о пережитом сельские мужики. А вручение памятных подарков и почетных грамот напружинило зал к кумачовой сцене: нет в бумажке с портретом вождей в знаменах ни льгот, ни славы, а радует она глаз в рамке под стеклом на стене. Еще минута и ринется народ, уже не чинясь, к буфету и не от жажды, а для гордости: и я отведал пивка! – завозное оно.
 А примостясь на последнем ряду и стиснув корявыми пальцами подлокотники зашарпанного креслица-стула Иван Сушилин решил распрямиться душой, очистить ее от наболевшего. И вот, после заключительного слово военкома, когда зал встал, повернувшись к выходу, мужик насмелился.
 – Погодите! – растопыренными ладонями остановил он людей.
Зал неохотно присел.
– Чего еще? – послышались нетерпеливые голоса.
– Чего это он?
– Он же заводилой, помнится, был.
– До сегодня молчал.
– Контузия, она, брат, не шутит. Вот и намолчал  чего-то.
– Я пришел к вам из прогорклых, проклятых сороковых, переполненных горем, огнем и нуждой, окружением и недоверием к ближнему; пришел через презрение к собственному заматерелому страху после войны; через отчаяние затворничества во все послевоенные годы; пришел к вашему доверию, дорогие односельчане, не знающие горькой правды. Поднялся по этим ступенькам, как бывало, в атаку.
Иван переводит дыхание, дрожа поблеклыми губами, а лицо морщится от
душевной боли; лоб в крапинках холодного пота, а глаза горят исповедальным огнем. Собрался он с духом, а по залу подпочвенным огоньком бежит говорок:
– Молчун-то наш, а…
– Че это с ним?
– Натенькался, небось…
– В рот не берет после войны.
– И я похоронил в себе заводилу, – вздохнул Иван, – Но вызрело время поведать народу о главном, хоть и мучительно трудно это сделать, – Война, она, брат, не любит шуток, а сама их выкидывает… – Иван сгорбился, пересиливая себя. – Празднуем Победу, чествуем героев и… ветеранов, участников. А таким как я каково? За себя я помолчал бы и еще. Кажется, если бы войну отсиделся за кадушкой, как об иных в газетах пишут, наверно, легче было бы – вину бы знал.
 – В плену, что ли был? – шумнул зал, словно бензином плеснул в душу земляку.
– Нет! – распрямился мужик. – Хоть и в плен не все по своей воле шли. В штрафном был. В разведке потом бывал, в переделках разных… изрубцован – клейма ставить негде, у Вари  моей можете спросить, – попытался улыбнуться Иван. – А в плену не был...
Вернулся я, как немногие из нас, долгожданный: Варя не знает, куда усадить, чем угостить…из разносолов послевоенных. Дети ластятся – как тут не растаять, а сижу истуканом, мину своей беды затая – обнимаю семью, целую, плачу вместе с ними от радости, редкими словами отделываясь. И радостно мне, что уцелел, и что мои живы! И страшно: а вдруг проговорюсь, а меня никтошеньки не поймет, даже жена и дети. А осудят все и отвернутся как от пса смердящего. Хоть вины моей в этой горькой правде ни на йоту нет.
Первую неделю Варя помалкивала: днем на работе, а ночью прильнет, будто потерять боится – женское  сердце. А потом потихоньку выпытывать стала, почему молчу? Почему наград нет? – али плохо воевал? Сдержался я, не нагрубил ей: она здесь ни при чем, хоть и с бабьей своей близорукостью. Рассказал о начале войны. А потом, говорю, уже в конце войны, контузило меня, и память отшибло начисто. Вот если бы не тот пакостный случай, порассказал бы я вам многое. Поверила она или нет, но ласково, понимающе прижалась.
Поднимаем с Варей хозяйство, детишек на ноги ставим; от работы не лытаю, сами знаете. А на душе чирей: а ну, как какая-нибудь крыса дотошная на военкомат бумагу намарает: так, мол, и так. 
Мне один черт: война не убила, так теперь доконают. А жена в чем виновата? А дети? – им всю жизнь испакостят. А Варенька у меня хозяйственница, рукодельница, – потеплел он голосом. – Детишки учатся: Ваня почетную грамоту за шестой класс получил, а Наташа  похвальную за девятый.
Вовсе ушел я в труд, как в подполье, вроде зажмурился от себя. Пусть, думаю, все скипится внутри, с тем и подохну,  и никто ничего не узнает. 
 А тут Сталина бурно оплакали. А потом, говорят, шибко неправильным он был. Стало быть, и на моей стороне какая-нибудь правда да сыщется. Малю-юсенькая надежда затеплилась, даже гармошку взял, но от первых же ее звуков, как от свиста мины, бросил ее на кровать, а сам, зажав уши,убежал в кладовку – показалось мне, что и она  о радости моей преждевременной сболтнуть может, да тем и загасит и эту искорку: подступят к оттаявшему с расспросами. И все-таки, думаю, не может быть так… найдутся… должны найтись документы, а, может быть, и люди (повыше меня) – свидетели глубокой той неправды, обрушенной на наш народ. А тут письмо от сослуживца пришло – из окружения вместе выходили. Потому и вышел сегодня сюда, что нет больше сил терпеть: душа от надсады лопается! – смял Иван рукою лицо.
В зале побежали мурашки по спинам,  а Иван сосредоточился и продолжил:
– Отступали мы – приказ. Немец нас тогда листовками забрасывал: и пополз слушок, что нас под немца сдают. Саня Струмин – политрук наш, лейтенант девятнадцатилетний, как в воду глянул, отрезал:
– Провокация!
А спустя сутки, в которые случилось такое, чему и за год в иное время случиться немыслимо, на мимолетном привале посмотрел он на нас откровенно: «Спасаемся, братцы»!
На руках мы политрука из окружения несли, да не выдюжил. А подлецов и неустойчивых тогда немало нашлось. Приходилось мне встречаться и с однополчанами перелицованными. Одному такому я в драке глотку перегрыз, – скрежетнул Иван янтарем прокуренных зубов. – Сердце, понимаете, зашлось – много эта гнида наших в атаке порешила.
– Пощади! – хрипит. – Под автоматами был.
Так нечто в себя труднее? А что по милости таких хорошим людям переживать приходится. Сейчас я бы ему и глаза выцарапал! – разволновался Иван. – Но, – перевел он дух, как после невыносимо трудной работы. – Сами, что ли мы командиров себе выбираем. Вот такая, братцы, история.
Зал, казалось, целую вечность молчал, разглядывая земляка заново и стараясь понять в  нем нового для них человека.   

А соседка Ивана, от нетерпения выскользнув из зала в разгар разговора, дома переполошила Варвару:
– Твой-то, чумовой!…
– Че случилось? – побелела женщина.
– Такую петрушку в клубе отмачивает!
– Говори ты толком! – тряхнула ее Варя, не зная, что и подумать.
– Ага! Муженек ее о пакостях своих расшаркивается, а она меня еще и за грудки. –  Пойдем, сама  увидишь. 
– Ой! – застонала Варя, и бабы помчались к клубу.
 А военком, нахмурясь, думает: «Хорошо, что миновали сталинские времена».
                1967.Каргасок.

                Сын   Земли               
                Легенда                               
Посреди обширного двора под неприветливым осенним небом соорудили помост. С четырех его сторон –  конюшие: сто раз каждый из них должен обрушить палку с плеча. Князь дал знак, и могучее тело Ивана обожгли четыре удара потешающихся конюших: мол, попался, гордец…
Иван, лежа навзничь, под ударами людей князя, учащих его уму-разуму после его пьяной выходки с похмелья после своих именин, чувствует, как из осенней земли в него холодком вливается сила. «Это матушка помогает!» – благодарно понимает он, побочный сын князя и бывшей княжей горничной-полонянки. Скромная, красивая и смекалистая, она, едва малыш перестал брать грудь, была отправлена господином в далекую его вотчину, где и ушла в землю с тоски. Челядь исхищряется ужалить гордеца происхождением, но куда им – не  было бы ему казни, повинись он перед  князем.
Полукровка, обнаженный по пояс и прикованный к дубо-вому настилу, приподняв голову в ссадинах и запекшихся воло-сах, видит на крыльце стареющего князя в его любимом кресле, обшитом зеленым бархатом. Ближе к помосту злорадничают злобствующие сродники жены: насладиться им надо его страда-ниями унижения. А за толпой раболепной дворни стоит, понуря голову,  грустный Олег - боярин опальный.
Кивнул он Ивану, встретясь взглядом, мол, гибнешь, непутевый, ни за полушку.
«Безродный и есть безродный» – досадует Иван, вынуж-денный жить слугой у отца – господина. Князь нарек его «Без-родным», вырастил и держит при себе стремянным и хмурится на его соколиный взгляд из-под собольих бровей, на ухватки молодецкие. Есть тому причина в отцовском сердце: княжич молод и хил. 
Несколько лет назад приглянулась стремянному фигури-стая горничная князя с занозинкой во взгляде, Глафира Андреевна. На просьбу стремянного о женитьбе принахмурился князь, застигнутый врасплох взрослостью своего байстрюка, но поразмыслив, просветлел лицом: руби деревце – по тебе: рожденный от рабы и женись на рабе. И отпраздновал Иван свадьбу.
А боярин Олег, умеющий рассудительной беседой занять гостей и примирить спорящих, за вольнодумство да за прямое слово разорен князем Румяным. На княжей охоте познакомился Иван с опальным боярином. Вот уж где челядь заскрежетала.
А вчера отмечал Иван день своего ангела. Хорошо начал да бесславно закончил он праздновать свое двадцатипятилетие: задумчив; пшеница волнистых волос, аккуратных усов и курча-вой бородки обрамляют мужественное, слегка нервное лицо.
Иван коротко осмотрелся: ни единого достойного лица… ни одной пригожей молодки – не с кем перемолвиться – душу порадовать, и решил он в чарке утопить ее. В путаных закоулках хмельного ума понимает себя Иван белой вороной среди гостей – холопов князя. Непонятны им и потому смешны несвязные его откровения. Не увидеть бы имениннику и самой малой радости в празднике, если бы Олег с боярыней не заглянул поздравить друга. Гости нахохлились: невдомек им, что не ради них опальный здесь.
Поднял голову Иван – кудри волной рассыпались на плечи; просветлел взором, узнав друга; встал во добрынин рост, но недолго сознание боролось с хмелем, и все-таки рассмотрел Олег и сейчас в друге княжича-богатыря. А богатырь, уронив голову, сполз под стол, и жена отвернулась, конфузливо улыбаясь гостям. Она, почему-то не имея детей, быстро располнела и обабилась – служанка, но дома с боярскими замашками.
– Помогите же! – воззвал к человечности гостей щуплый Олег, поднимая друга.
Ивана вынесли в сени: на свежем воздухе он заметался, ловя блекнущим ртом воздух.
– Гла-а-ашенька! – тяжело позвал он.
– Глафира Андреевна! – из уважения к другу назвал ее полным именем боярин, – Подойдите же.
– Пусть он там околеет! Бражник несчастный! – хмельно отмахнулась она под глумливые улыбки гостей.
А утром протрезвевший Иван, прознав о застольной вы-ходке жены и не рассчитав брезгливого удара, лишил ее жизни. Неподобающее слуге действо с женой князь решил примерно наказать. Не в жене дело, а знай холоп свое место – времена тревожны – князь не бессмертен, а княжич молод и хил. А случай помогает разрубить Гордиев узел с Иваном.

– Полегче с насмешками! – огрызнулся Иван палачам.
Заплечники было опешили: так неуместно прозвучало «полегче». Малая эта заминка отозвалась в толпе говорком. Хрястнули еще четыре издевательских удара, будоража в Иване злость: недостойные глумятся.
– Не вам, что ли, говорю! – зарычал Иван.
– Ну, малый, ты даешь! – осклабились «удальцы», – чай, не на гулянье, – и врастяжку оходили  гордеца еще разок.
– Покрепче ему, зазнайке! – взвизгивают в толпе. И это злорадничанье стрелой впилось в сердце Ивана.
– Вы что, оглохли! – рявкнул он на палачей.
– Ого-го! Га-га-га! – запокачивались, опершись на дубин-ки, конюшие, – распотешил.
– Эт-то что за скоморошество! – сгустив брови, привстал из кресла князь.
Конюшие, вздрогнув, утроили рвение; по толпе прошел гул одобрения.
– Ну, каты! Я вас предупредил! –  напрягаясь, распаляет в себе злобу поверженный.
Крепки княжеские оковы, но россиянину сама земля – мать: затрещали дубовые доски. А богатырь изогнулся в поясе и на глазах у ошалевшей, с отвислыми челюстями толпы, грохнул половину помоста оземь. Конюшие, выпучив красные яблоки глаз, шарахнулись. Толпа – в стороны. А злобствующие сродники жены, обламывая ногти, скребутся в ее толщу.
Князь плоскостью меча охаживая дворню, ринулся на не-покорного. А тот в щитах из досок настила пробивается со дво-ра. Князь настиг его и ударил, но только жалкие щепки отскочили от доски.
– Уйди, князь! – Защищаясь половинками настила как щи-том, горячо выдохнул восставший слуга, добавив с насмешкой, –  лучину щипать не княжее дело.
– Я т-тебе уйду, холоп! – вскипел князь.
– Холоп? –  присвистнув, возразил вой, отбиваясь от кня-зя и от подоспевшей дружины. – Ты же знаешь, князь, что это не так.               
Кованое копье врезалось на уровне виска в «щит», приподнятый Иваном.
– Что я должен знать, собака безродная!? – взбеленился князь.
– Ну, коли так…– погасил Иван последние родственные чувства к отцу- господину. –  Держись, Румяный! – и отшвырнул его с дружиной.
Конюшие, опомнясь и заглаживая смертельную вину, накатили под колени богатырю таран, опрокинув Ивана, успев-шего сомкнуть над собой щит. Но земля вновь напитала сына силой. «Спасибо, матушка!» – поднялся Иван, ломая щетину воткнуто в щит оружия и под новым его градом разнес массивные княжеские ворота и, стряхнув с себя обломки, смешался с народом.
«Ах ты, ведьма!» – поразила князя в сердце догадка о по-койной наложнице.
Как ни свирепствовал князь с дружиной и тайным сыском, Ивана и след простыл. А княжич вырос хилым и кичливым – «не опора» – досадует князь-отец, сжимая стареющей рукой меч, и страшится в годины народных волнений Ивана, но знает, что если грянет беда от недруга, то, забыв личную обиду, встанет опальный рука об руку и, полнясь силой земли-матери, они сокрушат врага. Пользуясь этим, старый князь не снимает с терпеливого Ивана опалы.
               

   
 
       


                БОЛЬНИЦА  В   КОШАРЕ               
       очерк
Не познакомиться с ним было невозможно, так  он общи-телен: каждого коснется шуткой, как освежающим ветерком. И пока мы ехали, он рассказал:
– Вернулся я тогда из армии к себе в Шагир. На радостях родители устроили той: барашка самого жирного отец зарезал – всей родней три дня пировали. А потом - каждый за свое дело. «И это всё? – растерялся я, будто и не побывал у черта на рогах – в самой армии, не повидал того, что многим в ауле и не приснится. И теперь живи как все. Ну нет, пойду проявлять се-бя.

Слышу возбужденные игрой голоса в бильярдной – она в степи, на отшибе. У нас в ней греки тогда верховодили, три се-мьи их было.  Занимаю очередь,  а греки говорят: мы доиграем, а ты  уж тогда, со своими.
– Как  так? – я  в армии отслужил – все равны!
– А уж как есть, – отмахнулись они.
Мы с братьями и друзьями устроили им потасовку – с тех пор я в бильярдной безвылазно, знай наших: грудь колесом, щупаю свои боксерские бицепсы, глазами позыркиваю. А греки - себе на уме.               
Домой я в тот памятный вечер шел уже в сумерках: по-скрипываю по снегу ботинками на меху. Слышу: догоняют. Я применяю первый прием  САМБО – пускаюсь наутек: растянутся – я их по одному – в нокаут. Но греки в кольцо меня взяли. Изготовился я к защите: правую руку к груди прижал, вот так, а левой набегающего жду.  Эта изготовка и спасла меня: почувствовал я ожог в правом бицепсе, машинально еще сильнее сжал его – грек и не смог выдернуть ножа для второго удара, а я потерял сознание. Утром нашли меня братья скорченным и присыпанным снегом – это греки позаботились, думая, что я мертв. И опять же мой стиснутый  бицепс спас мне жизнь: пережал я им вену, а снегом да холодом кровь остановило. Вот он, шрам, – показал нам парень жилистую худую руку, перетянутую почти от плеча до локтя бечевой старого  шрама.
– С тех пор, – продолжил парень. – Замаялся я со своей рукой-крюком - думал, что на всю жизнь, – поглаживает он руку, с удовольствием вытягивая и сгибая, будто только теперь разогнул ее и молчит, дразня мое любопытство. Я тоже вы-держиваю свой равнинный характер. Вижу, одобрил он это и продолжил. 
– А это особый случай. Но прежде  скажу о заповедях Ис-лама.  – Когда я женился, перед армией на пятнадцатилетней, отец перед тоем отвел меня в степь и при свидетелях: солнце, ветре да степи, наказал мне: коли семью заводишь, то помни три заповеди: отцу не перечь, здоровайся сначала с братом, а потом с сыном: брат одной с тобой крови,  никогда не предаст. А сын… и предать может. Не спи с женой на одной постели: уедешь по делам, а ей, привыкшей спать с мужчиной, скучно будет, она и найдет себе. 
А мне подумалось, что о старших и у нас до Октября свято было. И - почему дворяне по разным комнатам с женами спали. А кровность с братом и сыном мы порушили тоже в Октябре, пойдя брат на брата.
– И пошел я, – рассказывает парень. – со своей рукой по врачам, сельским и городским.
          – Не повезло тебе, сынок, – развели они руками.
– Овец пасти и так сможешь, – рассудил отец.
– Да не овцы мне нужны, а мир целый! – взмолился я.
– Хорошо, сынок, есть у меня один знакомый лекарь, китаец-тибетец.
К нему-то, в глухую степь, и отвез меня отец. Одинокая юрта; обширная кошара, а в ней - овцы по брюхо в навозе – вот и вся медицина. Осмотрел меня с ног до головы покладистый сухонький старичок своим пронизывающим взглядом.
– Двадцать дней пробудешь у меня, сынок.
– Ладно, – пожал я плечами.
– Раньше за ним не приезжай, – кивнул лекарь отцу, про-щаясь с ним после застолья.
– Рахмет, ата (спасибо, отец), – поклонился отец старичку в пояс. Вскочил на коня и исчез в степи.
А лекарь будто забыл о моей болячке: добродушно предлагает мне почистить пока навоз в кошаре, словно я Геракл – «смеется он, что ли?» – удивился я. Но со старшими у нас не спорят.
Три дня не разгибался я с вилами в руках: вспомнился мне и Чимкент, и Бедам-река, и как я появился на свет в 1960 году, учился в школах, часто меняя их из-за торговых дел отца. Деся-тый класс заканчивал уже в Тункубасе – здесь у нас оказия с девчонкой вышла: вздумали мы, одноклассники, порезвиться с нею – мужчинами себя почувствовать. Мы с другом, парень кивнул на своего приятеля, тоже  сухопарого, – неразлучны: он водителем, а я коммивояжером. И мы, уже боксеры, да еще один приятель, тоже не из слабых – с синяками да царапинами предстали перед судом за попытку изнасилования. И упекли бы нас, если бы приятель наш за нее посватался.

Перекидываю через дувал (земляная изгородь) навоз, пра-вая рука горит; мысли разные одолевают: это меня-то, армейца, боксера провели как сопливого мальчишку, – с навозом вожусь. Как верить людям, если даже несчастье другого им на руку – тоже мне, тибетец выискался! Знахарь! Китаяшка несчастный! У него медициной и не пахнет. И чего это отец вздумал?
А вокруг степь бескрайняя. И все равно улизнул бы я от этого срама, но куда я с такой рукой – кому нужен: к девушке не подойти, а уж о женитьбе и говорить нечего.
–  Так ты женат, – напомнил я.
–  Разошелся потом - алименты плачу – молодая,  глупая.
–  И больше ни-ни?
–  Встречаюсь: нынче здесь, завтра там.
–  Любовницы? 
–  Так по-вашему. Так вот, – ушел парень от не приятной темы. – Я гору навоза уже наворочал. «Баста!» – думаю. А ле-карь с хитрецой на меня поглядывает, вроде забыл, зачем я здесь и ласково говорит: работы у меня со стадом невпроворот, не позабавиться ли тебе с навозом еще денька четыре, пока управлюсь. Вскипел я, но крепок аркан отцовой заповеди.
 – Ну вот и славненько! – похлопал меня по плечу мой ле-карь. И опять я взялся за вилы с уже порыжевшим  глянцем от моих рук в сплошных мозолях. Вонзаю вилы в навоз, аромат одурманивает, хоть и привычен я к нему с детства. Вонзаю, точно в свое прошлое: ничему оно меня не научило: техникум мелиорации, два года проделок: учеба, шабашки, девчата, озорная кража, едва сошедшая с рук. Бросало по стране с семьей отца и самого потом, – раззуживаю себя молодым вином несправедливости ко мне окружающих, не подозревая, что это, как у русских говорится, только цветочки, а ягодки впереди. Еще день на исходе, а по моему календарю самолюбия не сотый ли? Вспомнилось, как мы грекам отомстили.
Поддежурили мы с братьями их у отводного канала-арыка и взгрели по первое число. Видим: не успокоились они. Тогда мы одного изловили, связали по рукам и ногам, к ногам кирпич привязали и в арык опустили – получился из грека поплавок-нырок: ото дна он отталкивается, а с поверхности его кирпич топит, а мы от берегов отталкиваем бедолагу – донырялся он до потери сознания. Мы его откачали и совсем мирно внушение сделали. После этого семьями мировую пили.
К закату седьмого дня горами навоза я обложил кошару, и подходит ко мне мой чудотворец, вроде надоело ему надо мной издеваться, и говорит:
– Неделю ты у меня прожил, а я тебя еще  не угостил.
«Как это он еще угостить меня надумал? Опять что-нибудь отмочит».
– Давай зарежем по такому случаю барана, самого жирно-го, во-он того, что в углу стоит. Только у меня-то уж откуда сила -  лови.
«Так и есть, вовсе рехнулся старик! шайтан! – думаю. – Это я-то, безрукий, должен ловить такого батыра упитанного. Да он из меня отбивную сделает». Но делать нечего – за аркан и к нему. Ох и мотанул этот шайтан меня – едва я на ногах устоял, а рука моя – в струнку за бараном – удержал я его.
 – Бросай! Бросай его к дьяволу! – спешит ко мне старичок с примочкой да с притиркой наготове. Вот тут-то уж он приласкал мою правую, а левую, чтобы я от боли сдачи не дал, притиснул моим же корпусом к забору. Потом припарку на боль наложил и забинтовал.
«Ну и хитрюга же, – думаю. – Полную и физическую, и моральную подготовку мне сделал. – Знал отец,  кому сына до-верить!»
А кудесник мой сам уже изловил барана поменьше – «врача» трогать нельзя, и ужин на славу устроил.
               
 
 





                О Б М О Р ОК
  фантастическая  повесть               
Мистика – это знания о Законах жизни Вселенной и Зако-ны этой жизни. Ключи от этих знаний отняты у людей за их злодеяния над Природой.
                Из эзоте-рии.               
Все неологизмы взяты из «Розы Мира Д.Андреева.

           Часть 1               
– Кто ты? – уставился Рудаков на возникшую из ниоткуда молодую женщину. 
– Ке-етти…
– Катя, значит. А где мы, красотка? – озирается генерал на небоскребы.
– О, кей! – игриво возмутилась она. – Сам пожелал прош-вырнуться по Голливуду, а теперь придуряешься.
– А-а, – припоминает Михаил Потапович свои мысли на счет Америки. – Ну и…
– Заглянем ко мне.
«Странно, – соображает Рудаков… – Впрочем, с Голливу-дом, может быть, и розыгрыш. Но кто же она? – с такими явно ненашенскими выходками. Оч-чень недурна собой…белокурая бестия. Такой мягкой, золотистой кожи у наших баб нет: зазы-вающая улыбка; мягко-синие, с чуть заметной дымцой, глаза; длинные, матово-розовые ногти-коготки».
– Мише-ель,  – оборвала она его раздумье.
«Голос с бархатными нотками. Ого! Она мое имя знает! И звание? И должность?» И Рудаков не понял – как? – но они уже в уютно обставленной комнате. Женщина  изящно скинула атласный малиновый халат, а лифчик вроде сам слетел с упругой груди, и на генерала брызнула румяная белизна с пунцовыми пиками сосцов. Он бросился их целовать, жадно поглаживая упругие бедра.
– И сохранилась же! 
– Это у нас каждая умеет.
«Уме-ет…вот бы моей бабе так же!» – ласкает он игривую фигуру бестии.
«Ну же, Мише-ель»…–  задорит она его.
«Поро-одистая…сбросить бы мне годков…резва. Но и мы…» – храбрится генерал. И чем грубее стремится к первобытности он, тем проворнее в этом она. – «Ого-го! Есть еще порох!» – радуется Рудаков, тяжело дыша.
– Мише-ель, -  Кетти щекочет языком его волосатую грудь. – Ты  ладно скроен и крепко сшит, а  жена у тебя симпа-тичная?
– М-м-м, – ревниво мычит он.
– Тебе с нею так же приятно?
– Отстань.
– Недот-рога-а… – женщина, изогнувшись, ласкает его сочными губами, языком.
– Ничуть, – обалдел Рудаков.
– Тебе так нравится?
– М-м-м…
– Тебе со мной хорошо? Ну вот и славненько – он у нас опять поправился.
– Зина у меня не глупа, – опять расслабясь, рассуждает Рудаков. – Но не дальновидна, как большинство обеспеченных женщин. Пришлось, правда, после накачки от начальства за се-мейственность на службе  отдалить ее от себя.
– Как  за семейственность? Свое же дело,  свои люди.
– Этого тебе не понять. А из медиков мне и так  никто не возразит.
– А твои подчиненные – коммунисты? У вас все  коммунисты?
– А у вас все – бизнесмены? – огрызнулся он.
– Конечно. Каждый старается дорастить цент до доллара. А доллар…
– На это и у нас  мастера.
– Коммунисты же против золота…
– Какой дурак тебе это намолол? А впрочем, недоумков всегда хватает, – спохватился Рудаков. – Коммунисты, гово-ришь… коммунистом еще надо стать! – показал он на связь го-ловы и сердца, прикрыв при этом простынею вялую наготу. – как малышу на ноги, чтоб пойти, держась за руку партии, а уж потом, может быть – и самому с партией.
 – Я сейчас, – упорхнула Кетти на кухню и задзенькала посудой в буфете.               
 «А коммунист ли я? – задумался Рудаков. – С тестем, мо-им непосредственным начальником, генерал-полковником инженерных войск в подмосковном заповеднике «рыбнадзорили» красную рыбу. Да не сами, а на «блюдечке» егеря поднесли, полный багажник. И не тестева бы рука, не видать бы так быстро мне ни генеральства, ни «Ласточки». Так и живем сверху до низу. Уставать стал: в голове какие-то перезвоны. Не махнуть ли к сыну в Ялту: позагорать, внучат понянчить. А «Ласточку» на Яровцева оставить: деловой офицер, биография без задиринки и в полковниках засиделся, – Рудаков представил другого в своем кресле. – Эко раскис, – подобрался генерал. – «Бывший», – зашепчутся знакомые. – Нет, во всех тонкостях «Ласточки» Яровцев еще не кумекает. А беспартийные…– почему-то сбился с мысли генерал. – Это, может быть, она считает нас всех коммунистами. А мы до сих пор…в четвертом колене социализма, а докатились… но об этом и помыслить страшно. А меня на этот пост кто поставил? Народ? Куда там…»
– Хорошо думаешь! – решив взять его голыми руками, – кокетливо подошла Кетти.
– Как? – опешил генерал.
– С тебя хоть «Мыслителя» пиши, – видя, что промахну-лась, вильнула женщина, целуя его. 
«Неужели усилители мысли? – екнуло у генерала сердце. – А о чем я собственно думал? Так, в общих чертах. Но это же наша подоплека, – спохватился он, что продолжает думать для «нее». Задушу!»
«Что за чертовщина? – вздрогнул Рудаков, проснувшись. Приник к горячему телу жены, чмокнув ее в паутинку знакомо пахнущих волос, как бы извиняясь за приснившееся. Шевель-нулся - эт-того еще не хватало, с женой-то под боком… моло-денькая приснилась…вот бес попутал…ох уж эти перезвоны в голове».
– Ба! Он еще в постели! – слышит Рудаков знакомые голоса в  прихожей. – Михайло Потапыч!
Рудаков, накинув халат, вышел к друзьям.
– Не ждал?
– Нет, но рад. Извините за затрапезный вид,  занемог слегка.
– Потому мы и здесь. В твоей малотиражке заметка о тебе вышла.
– Кто разрешил?! – рявкнул Рудаков и добавил мягче. – Вот черти. Ну, я им… 
– Зря – оперативность подчиненных надо ценить
– Вот  и оценю…
Жена юркнула на кухню, и оттуда аппетитно запахло, а друзья, вспомнив академию, подпольно прошлись по коньячку, разговорились, заспорили.
– Газетешка так себе, – заметил генерал-лейтенант пехоты Геннадий Андреевич Летный. – Я после вчерашней вечеринки запасся ею, но по привычке пробежав ее глазами, употреблять передумал. Послушай, Миша, пощечину материализму. 
«Машинист поезда 1254 не придремнул, но все-таки вздрогнул и протер глаза, едва успев притормозить состав, – так внезапно женщина возникла на шпалах, в белой сорочке, развеваемой ветром, отчаянно размахивая белым платком. Машинист потому и оторопел, что увидел ее внезапно, – за мгновение до этого ее там не было. Однако, пройдя по шпалам в узком луче прожектора, он никого не обнаружил. Пожав плечами и стряхивая озноб с плеч, он прошел вперед: мальчик с девочкой, лежащие на шпалах связанными спина к спине и с кляпами во ртах, не знали, кто ими так распорядился.
Над машинистом запосмеивались приятели.
– Да вот же она! Вот эта и остановила меня, – придя с ми-лицией к детям, узнал он на портрете свою ночную гостью.
Отец с мачехой переглянулись.
– Мы ее в прошлом году схоронили, – всхлипнул маль-чик.
– Ну, знаете ли! – развел руками машинист. – Может, вы и на шпалах связанными не лежали?
– Лежали, – оробели дети. А взрослые знобко перегляну-лись».
 
– И эти бабкины побрехушки – ваши доказательства за-рождающейся науки? – усмехнулся Рудаков.
–  Миша-а, это какая-никакая, а пресса.
– Ты газету для чего припас? Вот и используй по назначе-нию, – усмехнулся Рудаков. Так же и в моей газетешке о моем здоровье. Какой я, к черту, больной?!
– Вот-те раз! Не больной, а в рабочее время дома валяешься. Да ты и сам сказал, что тебе нездоровится.. Дай-ка, Петя, твою «На досуге» – в ней про свадьбу пишут.

«Жена проснулась расстроенная и рассказывает мужу: «Мы Леночку десятилетней похоронили, а она сегодня уже невестой мне приснилась и просит принести ей мое подвенечное платье. Выйди, говорит, чуть свет на шоссе и с третьей машиной, она грузовая будет, крытая брезентом, в ней молодой лейтенант сидеть будет, – передай платье».
– Бредни, – усмехнулся муж. – От Леночки косточки  остались.
– Вот именно, бредни, – согласился Рудаков. – Не пони-маю, для чего бумагу изводят?
Миша, не перебивай, – одернул друга Геннадий, а Петр Похлопал их по плечам. – Читай дальше.
– Схожу – ничего не потеряю, – настояла мать.

Полоска зари все шире разгорается на горизонте. Свеже-стью ли утра, необычностью ли ожидаемого знобит женщину. Вот и первая приземистая машина показалась – мать проводила ее долгим взглядом, машинально отметив вмятинку на заднем крыле. Вскоре пробежала и другая, чуть повыше первой, с бре-зентовым кузовом – у матери захолонуло сердце; побледневшими губами она зашептала молитву. И вот, с навернувшимися слезами она заступила дорогу грузовику, крытому брезентом. Заступила уверенно, зная, что не ошиба-ется. 
– Вы с ума сошли? – высунулся из кабины усталый моло-дой лейтенант, а солдаты, в кузове с открытым задом взяли ав-томаты наизготовку.
– Не положено нам останавливаться! – кричит лейтенант срывающимся баском. – Ради всего святого, посторонитесь! – его рука поползла к кобуре.
– Солдатики! – упала мать коленями на не прогретый еще асфальт, остановив этим руку офицера на полпути  – Не сочти меня свихнутой, сынок, – не вставая, продолжает мать. – Но должна я тебе передать, что дочь просила. А чтобы ты поверил мне, расскажу, как все было.
 – Почему мне? Откуда меня знаете? – подобрался лейте-нант, соображая, как быть.
– В своем я уме, – запричитала мать, торопясь объясниться. – О тебе и о твоей машине мне дочка сегодня  сказала.
– Не знаю вашей дочки, – дрогнул лейтенант. – Не до этого нам теперь, издалека мы; да встаньте же! – опомнился лейтенант и кинулся к женщине.  Уж больно неожиданно все, – распутывает мать свои мысли. – Получается все, как дочь обсказала, – и  мать поведала лейтенанту сон.
Водитель посигналил. И можно представить, как поступил бы современный молодой офицер, выполняющий секретное задание и уже многие сутки недосыпающий в пути: скоро опять поднимется убийственная для их груза жара, а тут какая-то тетка со своими мистическими бреднями; пришить ее, а за бдительность еще и награда положена. Но матери повезло: Андрей Геннадьевич Летный учился не только в советском ВУЗе, но получил воспитание и у своего деда, георгиевского кавалера и у отца, генерала пехоты, поэтому для лейтенанта имена Канта, Месмера, Шопенгауэра – не только имена. И все-таки, офицер озадачился.
– Не положено, мать
– Больно уж она просила, – дрогнул у женщины голос и мелко задрожали губы. – Одна она у меня,  –  сказала как о жи-вой. – Господь не порадовал нас более.
«А нам положено, что ли, загибаться на чужбине по чьей-то воле? – возмутился в душе лейтенант. Не пограничная здесь зона, а вовсю уже  Россия; и не человека взять просят, не «свидетеля» и даже не пакет подозрительный, а обрядовую тряпицу». 
– Платье у вас с собой?
– При мне, сынок, при мне! – обрадованно разворачивает мать свое подвенечное сокровище.
Из кабины высунулся водитель, тоже усталый мальчишка. А мать ласково расправила ослепительно-белый наряд своего далекого девичества. Лейтенант нахмурился, размышляя: не может женщина играть самым сокровенным для нее. И чтобы развеять даже намек на «чертовщину», пояснил:               
Везем мы вашей дочке «жениха», в оцинкованном гробу, – и взял у матери ее драгоценность. 
Мать охнула, округлив глаза, запричитала молитву, осеняя крестом и себя, и лейтенанта, и машину, и все человечество».
         
            – И давненько вы о загробье задумались? – иронизирует Рудаков.
– А загробья и нет, – возразили товарищи. – Тут совсем иное.
– Да-а, – задумался Михаил Потапович.
– Миша, а Миша! – теребит Зинаида Максимовна мужа.               
– А-а? – проснулся он.
– Ты что это, голубчик, разговаривать во сне начал?
– Да? Разоспался я… – потер он лоб. – Черт-те что сни-лось.       
А в голове все тот же перезвон. Рудаков тщательно привел себя в порядок, но перезвона не стряхнул.
– Что с тобой, Миша, на тебе лица нет? – встревожилась жена. – Может, врача вызвать?
– А ты у меня на что, черт возьми? – взорвался Рудаков. – Ты же знаешь, какая сейчас горячка на «Ласточке» – расплылась, обабилась – профессию свою забыла.
–  Ты же сам…
–  Сам! То – на работе…
С кухни пахнуло чем-то кислым, и до Михаила Потаповича дошло, что снились покойники – его передернуло. «Кто-то давит на волю», – догадался он. – Хоть это и невозможно: деятельность «Ласточки», новейшего электронного чуда под моим контролем – разведке и носа не подсунуть, но в расцвет паропсихологии…А мы как раз разворачиваемся как на марше, – но генерал из опасения не позволил себе додумать.      
На работе он осмотрел прибором  все закоулки – чисто, а на душе неуютно. Защищаясь от Космоса, несмотря на энерго-экран над городком, генерал дистанционно подогнал свой броневичок под экранированную крышу института и покинул здание. Дома, приняв коньяку, поудобнее устроился в кресле с книгой, но даже двойным восприятием: зрением и образным дешифратором печати смысл книги не доходит до сознания – забивает разрастающийся в голове перезвон, как от праздничных колоколов. «Ничего, – утешает себя Михаил Потапович. – Сотрудникам порой тоже невмоготу, а не даю же им поблажки. Подтянуться»! Но улучшения не пришло: даже лампочки индикации заговорщиски подмигивают: отдохни. «Доложить – отстранят, а это сейчас недопустимо, сросся с «Ласточкой» – как часть себя чувствую ее. Даже Яровцев не улавливает всех тонкостей в работе нашего электронного чуда. Надо разобраться в себе». – генерал усложненным тестом проверился через «Ласточку», на экране высветилось: «здо-ров».
– Спасибо, «птичка», – погладил он клавиатуру.
Оставив за себя полковника, генерал укатил домой; выпил и через несколько минут едва дополз до телефона. Промывание желудка и тонизирующий укол остановили плавающий мир больного.
 Суббота началась обычно, да иначе закончилась: сослу-живцы шепчутся… «Надо докладывать», – решился генерал; собрал по селектору информацию и дал распоряжения персона-лу.
– О-о-о! – схватился за виски генерал – перезвон заполонил голову,  кабинет,  весь мир.
– А вот и Миша! – встретили его друзья.
– Опять вы мне снитесь! – застонал Рудаков
– Э, нет.
– Но вы же мертвецы! – «мертвецы» прозвучало как «мерзавцы».
– Ты в другом измерении, – возразили ему.
– Нет такого! – рявкнул Михаил Потапович.
– Вот-те на! Ты же ученый, доктор физико-математических наук, а уподобился школьнику.            
– Понимаю, что нездоров и, видно, в бреду. А я…я же на работе!
– Вот это уже бред! – воскликнули друзья. – Твоя гене-ральская оболочка лежит в отделении нейропсихотерапии твоей «Ласточки», а с нами энергия твоего интеллекта – так называе-мая «душа» – энергия твоего сознания в узде магнитного поля планеты. Мы надолго здесь, так как наши тела – прах, а перед тобой дверь еще не заперта. Вслушайся-ка в слово «обморок» – морока – обморок-а. И мы при жизни звонили на весь мир, что жизнь конечна, а за гробом пустота. Но тело – прах, а дух вечен, он совершенствуется, переходя из тела в тело, как из костюма в костюм. «Жизнь – способ существования белковых тел» – повторишь ты за Энгельсом – это мелкомыслие. Энергия материальна, и это тебе известно – закон сохранения энергии изучал. Об этом здорово сказали фантасты. Представь, Миша, скачок человечества, перешагнувшего, как через старый порог, через свои догмы. Но вам удобнее катиться к катастрофе духовности и этим губить очередную цивилизацию. Вам факты нужны, но удобные для ваших догм, а по-новому включить разум вам не по силам. Властелины Природы! Ха – ха! Идиоты. И мы такими были; мы  – крошки ломтя Природы, энергии ее разума, Миша; от Природы только пользы ищете, а надо бы и самим полезными ей быть.
– Хватит! – зарычал Рудаков, ударив в пустоту кулаком. – От вашей ахинеи тошнее, чем с похмелья; ваши доводы – суть мои сомнения. Проклятый бред! 
– Нет, уважаемый, ты в обмороке. И здесь так называемая вами «материалистами»  «мифическая» твоя  душа.
– Значит, по-вашему, всякие там привидения…
– Не спеши, Миша, мы – часть энергии, которой человек подвластен, особенно в состоянии покоя, так как сам  – частица этой энергии.
– Кажется, начинаю понимать,  – очнусь и…– напрягает он волю к пробуждению.
– Не лукавь, Миша, здесь это невозможно, но люди неис-правимы в своем криводушии, особенно политики и ученые. Еще кандидатик или студентик может предположить невозможное, положась на авось интуиции, и наткнется на истину – открытие! Но ученый…фактов у тебя, Миша, нет о нашем существовании и разговоре с нами, а без фактов твои сообщения – ничто: мало ли что тебе пригрезилось, пусть даже своя таблица Менделеева – ее еще выверить надо, потом доказать, так ведь у вас. Но Менделеев не превооткрыватель – до него господин Гелленбах создал таблицу элементов, более точную и упорядоченную.
– А как же человечеству открыть глаза? – сдается Руда-ков.
– На это решиться надо… есть лазейка, правда, эфе-мерная.
– Ну…
– Больно нетерпеливый. Как бы ты стал объяснять дикарям  суть огня?
– Жестами, мимикой и словами объяснил бы явление, назначение, применение… и опасность  пользования им. 
– Браво! И  они бы тебя съели сырьем.
– А как же тогда? 
– Добыть огонь, показать свою власть над ним и потом дать им - обжечься. А потом уже, при полном к нему и тебе по-чтении, учить пользоваться им. Энергии твоей «Ласточки» мо-жет хватить на несколько секунд контакта с нами.
– А потом?
– Растолкуй людям – ЧТО они видели!
Лицо больного порозовело: он открыл глаза – врачи ра-достно переглянулись.
– Лежите, лежите, – предупреждают они его попытку под-няться. – Ваше здоровье в вашем покое.
– Покорно благодарю, – окончательно пришел в себя Рудаков. – Покоя, – он кивнул на ложе. – Предостаточно было. Извините за причиненное беспокойство, – сел он, бодро улыбаясь. Звон в голове исчез. 
– Мундир мне, пожалуйста.
– Молодцом! – одобрили медики. – Геройский у нас гене-рал: чуть встал и – на коня, шутить изволит. – В пижаме  побудете. Как самочувствие? – улыбнулась заведующая Роза Ивановна, женщина в расцвете второй молодости.   
 – Отличное. Мундир, пожалуйста, и побыстрее, – нахму-рил густые брови Рудаков.               
 – Вы здесь – больной, товарищ генерал, и прошу не…
 – Мундир-р-р-р! – рявкнул генерал, как перед строем, «смир-р-р-рно»!   
 «Больной не больной, а – генерал. А больной генерал – прямой начальник – еще хуже», – рассудила  Роза  Ивановна, зная его кипятковый характер.
– Принесите, – кивнула она сестре.
– Вот люди… – смягчился Рудаков. – Обязательно под-стегнуть надо. 
– Вы же больной…
– Не больной, а слегка переутомленный. Тссс, и то был, – облачаясь в мундир как в доспехи, с хитринкой в голосе пояснил генерал. – А теперь так отоспался, что на год хватит; тут идея в голове вызвенелась: понимаете, всю жизнь ее ждал, а она ко мне – во сне, как к Менделееву, а вы – больно-о-ой.
– Вам жена звонила, сказала, что зайдет, – пробует удер-жать его Роза Ивановна, ожидая ответа из Москвы на запрос о случившемся.
– Дома встретимся, – отмахнулся Рудаков.
«Если блокировать ракеты, а энергию запуска в один пу-чок!» – срывает Рудаков на ходу блокировки готовности, не ве-дая о том, что из космоса они уже переблокированы. А дежур-ный персонал, видя неладное, шлейфом тянется за начальником: одни пытаются задержать его вопросами о здоровье, другие откровенно стали оцеплением у пульта. Ге-нерал раздвинул было оцепление, но сотрудники в ужасе повисли на руководителе, берегущем свою «Ласточку»  как зе-ницу ока.
– Товарищ генерал, – решилась начальник пульта, старший инженер Стронцева. – Это мое рабочее место! –  напружинилась она чуть не со слезами на глазах. – И за него отвечаю! И не только перед вами.
– А теперь, милочка, сам отвечу, – настойчиво отстранил он девушку. – Пустите же! – стряхнул он опять повисших на нем людей. – Слепцы! – упрекает он их, будто сотрудники без информатора могут знать его мысли. – Стоять у двери торжества разума и не открыть ее! – и рука его легла на пульт, а указательный палец завис над беззащитной кнопкой, кроваво блестящей лаком, а левая рука прошлась по тумблерам, включая готовность.
– Это же война! – раздались приглушенные страхом вопли персонала.
– Помогите! – заломила стройные руки Стронцева.
– Где Яровцев? 
– Позовите Яровцева!!! – загалдели сотрудники.
– Уже вызвали.
Рудаков, зная медвежью хватку своего заместителя и же-лезный его характер, хоть и самого бог не обидел ни тем, ни другим, заспешил. Сильные руки схватили его за подбородок в «замок», резко запрокидывая ему голову, но кнопка под пальцем уже затонула. 
Офицеры барахтаются на паркетном полу, а персонал оце-пенел, глядя на погасшую индикацию пульта; сначала люди за-стыли в ожидании неминуемой катастрофы, закрыв головы ру-ками, будто не боевые ракеты рванулись к своим целям, а их высокий, матового свечения потолок сейчас рухнет на них. Где-то звенит муха. Потом ужас ответственности за содеянное сменился ужасом беззащитности:
– Не сработала! – прогремел по залу шепот страха.
Лицо Рудакова побагровело от напряжения и гнева. Яров-цев разжал тиски.
– Извольте объясниться, товарищ генерал, – железным го-лосом прогремел полковник, полагая, как и остальные, что по-гасший пульт – дело рук начальника.
«Теперь никому ничего не объяснить,  – сник Рудаков, то-же не понимая, что произошло с пультом. – Хоть снова падай в обморок, чтобы спросить у друзей, и понимая, что без конечного результата его действия бессмысленны и преступны. И никогда уже не повторится возможность…– ссутулился он, сидя на паркете пола. – Вот народец».
– Объясните же, что все это значит, – опомнилась Строн-цева. – вы же заявили, что вы сегодня в ответе. Мы надеялись на «Ласточку», как на Бога… а случилось и – пшик.
Все заволновались, заспорили над поверженным, молча-щим начальником.
– Не галдите, – поднял руку дежурный электрик Вася – парень разбитной, смекалистый и расторопный. – Свяжите этого психа. – Разошелся электрик, указывая на поверженного начальника и утирая холодную испарину со лба. – Упредил я его, хоть и наделал вам работенки, – улыбнулся он. – Едва успел кабель питания перекусить.
– О-о-о! – взвыл персонал. – Память!!! –  Вся работа насмарку!
– Я  что-нибудь не так?…А, ребята?…
– Москва вызывает, – сообщила техничка. 

               
 
 



                Часть 2
– Как в «Ревизоре», – боднул головой воздух Рудаков, поднимаясь на ватных ногах и ковыляя к телефону. «Как доложить Москве, что вместо открытия, а открытия ли? – прибредилось в обмороке, а наяву сорвалось: персонал помешал провести эксперимент космического значения – какой я  после этого начальник? Генерал? – эксперимент обернулся экскрементом. А где санкция? Это победителей не судят, а я? Мальчишество! Бредни…вот ведь… глупая осечка, а «Ласточка» парализована;  доруководился: электрик оказался сильнее, а техничка сообщает о связи с Москвой, и это под моим руководством. А что бы я сделал, если бы кто-то из подчиненных?…и это не во сне и не в обмороке. Вот и я этого же заслужил. Права Стронцева: взялся –  рули». 
– Кабель срочно заменить временным; по документам ускоренно, посменно повторно ввести данные. Возобновить их обработку ускоренным темпом! – распорядился он.
 – Да, – взял он трубку телефона. – Рудаков слушает.
– Что у тебя там за свистопляска, Миша? – услышал он слегка раздраженный голос тестя – генерал-полковника Василия Петровича Овцева.
«Как ответить: отговориться и, пока суть да дело, «заретушировать» все – на этом структура держится: выдаём на «гора» то – что требуется, а потом авралим, наверстывая. Но уж больно серьезное заварилось: прорыв во что-то невероятное.  прибредилось? Нет… Рудаков не нашел подходящего слова. А доложить – как есть: сам любого бы за такой доклад в психушку спровадил. Правы бестии покойные: все по их выходит. По-видимому, не ведомые науке силы вышли через мой интеллект на контакт с нами. Но это же метафизика! – чушь. А парализованная «Ласточка» – факт».
– Товарищ генерал-полковник, – начал он официально. – На моем объекте по моей вине произошла авария, поэтому до выяснения причин прошу сдублировать работу «Ласточки», проконтролировав ее «мертвое» время. Василий Павлович, – перешел он на доверительный тон, – надо срочно встретиться, сразу после восстановления «Ласточки». Ее, налаженную, оставлю на Яровцева. Причины аварии загадочно опасны – это не для телефонного разговора.
– Хорошо, – согласился начальник. – Позвони дополни-тельно.
– Есть, – ответил генерал.   
«Ласточка» очнулась через полчаса – это долго в конку-ренции: многое может успеть соперник, а соперник – Америка.
В восстановительной работе можно позавидовать энтузи-азму персонала, вновь зауважавшего своего начальника за его хватку – такова жизнь страны: трудности одолеем и переживем, а по чьей вине? – разберутся, кому следует.
Рудаков на персональном самолете вылетел в Москву, а «Ласточку» временно принял генерал-майор Яровцев, срочно произведенный – не зря барахтались на полу.
Рудаков и Яровцев питомцы сибирской тайги: оба физики, здоровяки телом и характером – это общее. В остальном они разные люди: Валентину Павловичу Яровцеву никто не помогает добывать звездочки.
Со школьных лет у Вали на кухне его уголок был загро-можден потрохами работающей радиоаппаратуры. Ничего он не изобрел в своем селе, но Америку отчетливо слушал, чтобы не мешать остальным, в наушники. А на магнитофоне, новинке того времени, тоже добился чудес: целый оркестр записал из концертов по радио, добавив свое сопровождение на гитаре, баяне и ложках – одновременно. С отличием по физике и математике закончив школу, ушел в армию, а вернулся радиоспециалистом первого класса. В селе работы по профилю не нашлось: на Почте предложили катера горючим заправлять, вот и уехал в Новосибирск, где его никто не ждал, прошел по конкурсу в НЕТИ, с отличием закончил факультет радиоэлектроники – начал мальчишкой с радиоламп и дошел, со временем в ногу, до интегральных микросхем. Его принял Академгородок. Потом он услышал о «Ласточке», и попросился – его направили. С Рудаковым сошлись характерами, но не взглядами. А в личной жизни в женихах ходил недолго: на факультете быстро с Анютой нашли друг друга. С тех пор и в семье, и в работе вместе, но каждый, со своей изюминкой. Верно, Валентин чаще верховодит хрупкой, но энергичной Анютой, подтрунивая над нею по мелочам. Она не остается в долгу.
– Что ты мне на «кастрюльках» объясняешь, как пер-воклашке! –  весело возмущается она.
– Так проще, доходчивее и наваристее, – размышляют они частенько над сложнейшими процессами электронных связей.
Валентин Павлович заместителем у Рудакова, а Анюта начальником отдела первичной обработки информации. И если муж силен в интеграции, то жена оставляет его с «носом» в дифференцировании, доказывая ему это и на кухне. Они ученые инженеры. И тут Валентин обошел Анюту: он - доктор, а она - кандидат технических наук.
– Понимаешь, Нюта, – ласково рассказывает он жене о курьезном случае. – Пригласили меня соседи помочь, сами уже зашились. Ищу по схемам неисправность. Верно, засиделся – каверза попалась, а за мной шепотки: «буквоед какой-то». Если бы я в шкафу возился – понятно. А тут: вокруг стола ходят…И я назвал им номер шкафа, ячейки и неисправный элемент. Недо-верчиво пошли они заменять его. Машина, разумеется, заработала. Так они мне, пожимая, чуть руку не оторвали и спиртишка плеснули, вроде у нас своего  мало. 
– Ах ты  алкоголик! Без меня!
– Принес без тебя, а выпьем при случае вместе. И механик у меня в масть: Андрея Зубова знаешь?
– Еще бы…да ну тебя! Ты можешь серьезно?
– Ладно–ладно…так вот, Андрей тоже заочно отыскивает неисправности. Но это же механика, железяки, их видеть надо – он еще ни разу не ошибался.
– Конечно! Сам механика подбирал. Послушай, а чего это технический  гений  в полковниках засиделся?
– Дорожка роста на «Ласточке» закончилась – на нашей «птичке» выше не взлететь, хоть она и космического масштаба.

Яровцевы первыми заметили странности начальника, но подстраховать его не успели, слишком бурно развились события. А на следующий день дома…
– Поздравляю генерала! – повисла Анюта на шее мужа, затяжно, как под «горько», целуя его. – А говорил  роста нет.
– Сдаюсь. Но не таким бы образом. И тебя поздравляю «генеральшей».
 – Да ну тебя, – весело обиделась жена. – А ведь правда: ге-не-раль-ша.  Фу, вульгарно.
– Ладно, генеральша-доцент, давай-ка за стол, по рюмашке за звездочку, а у меня их две. Но Что это обрушилось на Потапыча? И о чем сейчас разговор в Москве?
– Жди «коррекций» за мертвое время.
– Много ли «дыр» успела нам Америка наделать. Не накрыл ли нашу «Ласточку» их «Икар»?
Дружеского разговора в Москве между родственниками не получилось: где вмешивается чертовщина, там взаимопонимание исключено: на то она и чертовщина. А чертовщиной – мистикой мы привыкли считать все, что неприятно и непонятно нам. А светлонепонятное – чудом. И хоть Америка не захотела или не успела насолить нам в наше «мертвое» время: – все равно, никаких чертовщин нам не надо, и обратного хода для Рудакова нет: конечно, генерала обследуют анонимно, не подрывать же репутацию, но Яровцева с «Ласточки» уже не убрать и не разжаловать – не за что. А двум медведям в одной берлоге делать нечего.
– Новое, достойное тебя место подбирать будем, Миша, – улыбнулся Василий Павлович.
««Достойное тебя». Это как же понимать? Повышение или все сначала?»  – соображает Рудаков.
– А чего я достоин? – обронил он.
– Многого! Вон в какой полет «Ласточку» подбросил! – Американцев контролируем, а пока успокойся… не жалеешь ты себя, зятек, как в «белой горячке» – черти снятся.
– Не черти, а умершие друзья, – огрызнулся Рудаков.

Михаил Потапович вернулся домой для обследования че-рез «Ласточку». Жена теперь медэкспертом на ней, а Роза Мак-симовна, жена Василия Павловича, ассистентом.
Исчезли стены, и плавает Рудаков в невесомости, понимая, что он во сне, а вокруг совершенно реально летают светящиеся люди, но их каким-то черным ветром оттеснило, и уже вокруг нечто, похожее на кентавров, но тела не лошадиные, а звероящеров. А он, едва пожелав, летит, куда захочет.
– Сначала ты видел даймонов – сверхлюдей, первое чело-веческое народонаселение Земли, они для нас иноматериальны, – слышит он голос Геннадия Летного. – Потом «кентавры», как ты их мысленно «окрестил» – это раругги, потомки доисто-рических ящеров, они очень тупы и столь же воинственны. А теперь видишь верхом на них существ, похожих на ваших биороботов из ваших фантастических фильмов, они – ваши настоящие соперники за место на поверхности планеты: лишены эмоций, но гораздо умнее и совершеннее вас. Это низший уровень – инфрамиры, а я при тебе, как Вергилий при Данте. Но на сегодня хватит – врачи волнуются.
Рудаков очнулся. Первое «колдовство» «Ласточки» над ним ничего не выяснило, кроме каких-то мутных нервных сдви-гов психики.
– Это от неопределенности в будущем, – решили врачи.
– Миша, ты почти здоров, – заверила его жена.
– Что значит, почти? – и он решил поделиться с ней виденным.
У нее округлились глаза: такого быть не может, зачем то-гда медицина и техника, если ничего не обнаружили, а у мужа симптомы «белой горячки», а он не из пьющих. «Белая горячка» от переутомления? – хоть диссертацию защищать.
– Миша! Мишень-ка-а-а! Мишуля-я—а-а, – почти сквозь слезы трясет она мужа. – Что с тобой?
«Обратиться за помощью выше? Куда ещё? – институт нейропсихотерапии на «Ласточке». Собрать консилиум? – пре-дать огласке. И кувырком карьера мужа и всех, связанных с ним, ведь «Ласточка» -  его детище. А он  псих…А не вирус ли это»?
 – Что ты голосишь, как по покойнику, – настраивается муж на ироничный лад. – Ведь все идет как по писаному, как покойники говорили. Зинок, пожалуй, отдохну, что-то при-томился.
– Да, Мишель, конечно, постель разобрать?
– Я в кресле.
Пространство мгновенно расширилось, и сопровождаемый даймонами ментальный Рудаков понесся по нему, как рыба в воде, но мгновенно преодолевая любые расстояния.
– Вы у меня  – почетный эскорт? – с усмешкой обратился он к даймонам.
– Миша, – ответил голос Летного. – Меж вами интеллектуальный барьер, общаться не можете, а они здесь, чтобы тебя опять не похитили темные силы, а их на нашей планете, и светлых и темных  более двух сотен слоев.
– Кто они такие?
– Повторяю, первое разумное население планеты, когда еще Гагтунгр – инфрофизический куратор Земли - не изнасило-вал ее духовно. Поэтому их развитие идет по светлому пути, и они на ступень – эон выше нас интеллектом, а по отношению к нам иноматериальны – невидимы. Они охраняют нас от темных сил и помогают нам светлее мыслить. Тебе, Миша, вообразилось, что додумался до чего-то, а это ты настроил  свой разум на нужную волну и принял необходимую информацию. Развитие Космического интеллекта до совершенства – цель существования Вселенной – так можно упрощенно сформулировать…
– Миша! Очнись! Что с тобой? – всполошилась жена, уви-дев безжизненного мужа с открытыми глазами и с очень слабым пульсом. – Нюхни-ка, – поднесла она нашатырного спирта, и Рудаков видит растворяющихся в пространстве даймонов, а возле себя  прорисовывающуюся испуганную жену.
– Ну вот, так и не понял до конца, – вяло пробормотал он.
– Помешался! – метнулась она к телефону. – Надо спасать. «Спасать» прозвучало в сознании как «спасаться»: спасти его,  значит, и свое благополучие.
– Мама! Скорее приезжайте с папой! Что? С Мишей что-то творится. Не знаю. Не телефонный разговор…
 
К Рудаковым пожаловали тесть с тещей и ещё двое: сред-них лет мужчина и женщина – нейротерапевт и нейропсихиатр из Москвы. Михаил Потапович хотел  было  возмутиться втор-жению, но сообразил, что он потерпевший, аварийщик, генерал в самоотставке. Двухчасовая возня с ним на «Ласточке» ничего не просветлила: есть данные, не поддающиеся  расшифровке.
– Без своего Шампольона не обойтись, – невесело пошу-тил тесть.   
– Мишенька! Сынок! Расскажи, что ты чувствуешь, ощу-щаешь в этих своих состояниях, – по-матерински просит Роза Максимовна.
– Как в сказку попадаю.
– А ты, милок, попробуй рассказать: это же  сон, только сон. А сны незазорно рассказывать.
И Рудаков начал «исповедание».

– Посмотри, что они надумали! – воскликнули  Геннадий с Петром. – В таком случае,  «поможем» и…
Рудаков онемел на полуслове, и его мир наполнился при-зрачными существами. А медицинский консилиум хлопочет над его обмякшим телом. Михаил же, ментальный, полетав над ни-ми, унесся в иные измерения. И опять голос Летного сопровож-дает его.
– Разве «Божественная комедия» не художественный вы-мысел гения?
– Нет. Это художественный показ гением этажей земного многослойного населения. Это не люди, а их шельты, в просто-речии души получают по заслугам за содеянное человеком на земле. А даймоны трудятся, чтобы убавить их преждевременное переселение сюда. Они тысячелетиями ищут контакта с людьми, но черти – так называем силы зла – всячески препятствуют этому, ведь излучения наших мучений – их хлеб, поэтому они толкают людей на грех. Пока только мы, умершие, являемся связующим звеном между даймонами и людьми, да и то только искупив свои грехи перед силами Света.
– А праведников совсем нет?
– Очень мало. И становится все меньше, но только они – строители Добра. А Зло – это антикосмос, инфрафизика – тьма.
Приборы осатанело чертят графики состояния пациента, но в этих каракулях здравомыслящему не разобраться.
– Придется подключать весь институт – случай чрезвычайно необычный, такого медицина пока не знает, – пришли к выводу медики.
– Без шизофреника не обойтись, – невесело пошутила Роза Максимовна.

               
       


                К  «ЛАСТОЧКЕ» 
Оговорка Розы Максимовны о шизофренике натолкнула Василия Павловича на догадку: не шизофрения ли у Рудакова, только уж в больно необычном проявлении. Он вспомнил сюжет французского фильма о «невезучем». Не поискать ли сходственного больного? И нашли: толкует о каких-то аппаратах, передвигающихся по Луне, о загадочных существах вокруг них. И видит это наяву, но не глазами, а как? – объяснить не может. Василий Павлович обмолвился об этом с Розой Максимовной. Она удивилась – во что выросла ее шутка, но, поразмыслив, согласилась. И ученые медики с шизофреником у Рудакова в ожидании «сеанса» его «инобытия» – это, как погружение в сон – неконтролируемо.
Ментальный Рудаков ускользнул от врачей, и стрелки са-мописцев пляшут.
– Вольготно же ему, – заметил шизик.
– Что?… с ним, – вскинулись они.
– Общается с какими-то даймонами через шельт своего покойного друга. 
– Ну и? – ничего не поняв, ждут они разъяснения.   
– Улавливаю только смысл…эти даймоны* ищут прямого контакта с нами, чтобы помочь: нам кто-то сильно угрожает, а они  наши покровители… больше не могу, – схватился больной за виски.
– Итак, к чему мы пришли? – рассуждает Василий Павло-вич. – Непонятные, неведомые существа, слова – ни в одном словаре не найдешь – даже на маломальскую гипотезу не тянет, а со ссылкой на психобольного, хоть и доктора, профессора в прошлом – очень убедительно. От чего лечить Мишу? Как? Чем? Тридцать лет вместе, и вот тебе на! А каково Зине! Что делать будем, коллеги?
– Думать! – согласились все. 
– И действовать: «Ласточка» опять в надежных руках. А Мишу к сыну, в санаторий – под наблюдение  врачей.
Перед Рудаковым через покойных даймонами поставлена нелегкая задача, теперь осмысленная им: самаритянам даймонам нужен контакт с людьми, чтобы помочь нам устранить угрозу порабощения и устранения нас с планеты, так как  в войне, которую мы назвали Отечественной, очередная попытка Гагтунгра демонизировать население Земли удалась частично: Германия и Россия волею уицраоров стран Жругра и Укурмия под водительством самого Гагтунгра обескровили один другого действиями Гитлера и Сталина. А следующая идея, космополитизма рухнула в зародыше. Теперь черный куратор решил демонизировать планету через «послушных» умниц игв и воинственных раруггов, дав им возможность выбраться из инфраслоев на поверхность земли – пусть поработают. Игвы иноматериальны по отношению к людям, поэтому неуязвимы и у них нет нашей чувственной за-комплексованности, а по уму людям до них далеко – только даймоны с ними соперничают. Но есть все хотят, а люди и животные своими отрицательными эмоциями поставляют инфрамирам энергетическую пищу. А чтобы сообщить людям об опасности, даймонам нужна электронная эмиссия, как в радиолампе – как проводник высокой энергии – ею можно пробить нтеллектуальный барьер между слоями иноматериальностей – нужна энергия «Ласточки». У американцев пока такой  нет, да и устремлена Америка в другие двери – в Космос. А там сейчас нечего делать – на Земле разобраться надо. В связи внутри земных слоев кинорежиссеры  уже преуспели – дали миру «Чародея»! А игвы – это высший антинарод антикосмоса, управляемые через уицраоров Гагтунгром. Появились они очень давно в Вавилоно-Ассирии. Родитель игв жил в Эрехе и Вавилоне, был жрецом Нергала. Он с Лилит и произвел первую чету игв. Лилит – духовная прома-терь всего живого на Земле. Она давно демонизирована Гагтун-гром и материализовалась по его воле для рождения игв.
 – Теперь, – продолжают пояснять Рудакову через Летного  даймоны. – Ваши задачи с Яровцевым перпендикулярны: он верный служака, умный мужик, достойный соперник. А твоя задача: как говорится, когда волк в огороде, незачем за ним в лес ходить – пусть американцы штур-муют космос, мешать не будем, у нас дома работы невпроворот. Конечно, не сможешь никому ничего ни объяснить, ни доказать – сам недавно таким был. У вас, у «материалистов» ум наоборот работает, как у игв по отношению к даймонам: белое – черное, а черное – белое.

«Густенько каша заварилась, – очнувшись, соображает Рудаков. – Но как действовать, когда спеленат врачами – при полной власти остановили. А в ментальном теле с нашим миром в контакт не вступить…»
– Рассказывай! – насели на пациента врачи.
– В раю я был, – вспомнил Рудаков свой первый сон с американочкой – и выдал его со всеми смачными подробностями, еще и приврав изрядно.
– Ну даешь! – воскликнули мужчины, а женщины всполо-шились.
– Роза Максимовна, – игриво запротестовал Рудаков. – Вы же сами настаивали, что это только сон.
– Ах ты проказник, – примирительно погрозила пальчиком теща.
«Кажется, раунд выигран, – улыбнулся в душе Михаил Потапович. – Теперь надо разработать эту теорийку в сериал: жена пусть поревнует, а все отвлекутся: секс – дело  захватывающее». 
Тесть повеселел, подумывая о новой должности зятю. – Никакая это не шизофрения, – балагурит он в застолье по случаю именин жены. – Вторая молодость к Мише подкатила, бывает же у женщин «бабье лето». Вот и здесь то же.
И забылось, что с «Ласточкой» Рудаков начудил не из-за баб. 
«Молодцы, даймоны, – думает Рудаков. – И надоумили, и прикрывают».
– А чего это в духоте сидим, лето же на дворе! – спохватилась именинница. – Пошли в сад.
– И верно, – поддержал муж, – Нечего при полной экранизации городка в своих курятниках прятаться.
Заблагоухало ароматами цветов, трав и листвы. А по яркой синеве неба, едва двигаясь, плывет пух облаков, причудливо меняя формы.
– Замечательно: с живыми ласточками в небе! – радуется Зинаида Максимовна. – Вон реактивный кометой идет, а сам, как стрела, – люблю на это смотреть. А ну-ка, музыку и – на круг!  Под «Вальс о вальсе» закружились парами, потом – поменявшись партнерами.
– Где собака зарыта? – хороша своя жена, а с чужой вроде слаще: какая-то изюминка таинственности появляется, – весело рассуждает Василий Павлович. 
– И свою жену под чужим забором целовать слаще! – поддержала шутку компания.
После танцев присели за чаем. Потом мужчины пошли курить, а женщины – перемывать посуду и косточки. А Рудаков тем временем присел на диван и умчался в пространство.
– Я, кажется, нашел ключик к двойной игре, – сообщил он другу.
– Очень хорошо.
– А как с тобой встречаться при необходимости?      
– Сосредотачивайся, расслабляясь физически, и аккуратно выходи из тела.
– А обратный ход в тело?
– Конечно.   
– А если не в свое? …
– Ты делаешь успехи!
– Тихо… он опять в путешествии.
– Вот удалец: на глазах у жены изменяет и не придраться.
–  Доберусь еще до него! – задиристо подбоченилась же-на.
– Устрой ему, дочка, весело поддержала мать.
– Очнулся, милок, а девочек там оставил? – склонился навеселе над бывшим начальником механик Зубов.
– Вот единоличник. 
– Уж и отлучиться нельзя, – подыгрывает Рудаков, рассказывая очередную байку.
Направляемый даймонами  и при поддержке друга Рудаков ринулся в дело: уединясь в одном из кабинетов «Ласточки», он, ментальный, сквозь стены двинулся к пульту, возле которого Валентин, склонясь к плечу Стронцевой, уточняет детали… Михаил аккуратно слился с Валентином, и в сознании Михаила закипел поток чужих мыслей. «Верно говорили даймоны: «служака», – отметил Рудаков. – И я таким же был. «А она симпатична и молода», – думает Валентин. «Ай, да Валя! А в семьянинах ходит»  «Что это я»? – потер Валентин лоб.
Рудаков, чтобы не спугнуть, улизнул из Яровцева и, неви-димый, завис в воздухе, наблюдая. Валентин же, опершись на спинку кресла, приобнял Стронцеву. «Действуй, Валя, – поощряет Рудаков. – Ай, да Валя! А и не устоишь перед такой красавицей: стройна, полногруда и пышноволоса, румяна, с приятным  улыбчивым лицом»…
Разведка «боем» ободрила Рудакова. Теперь надо разработать план мышления и атаковать.
«Верно, Гена»?
«Конечно».
«Пора бы и отдохнуть».
Рудаков вернулся в тело и вышел из кабинета, а навстречу ему – обеспокоенная жена.
– Ты чего, Зинуль?  Все кончено, больше никаких перезвонов; последние записи свои пересмотрел; схожу к Валентину.
 Заслышав шаги, Валентин, отстранившись от Стронцевой, полуобернулся, и офицеры тепло поздоровались.
– Прежним  курсом?
 – Прежним.
 – А свои коррекции вносить думаешь.
 – Пока нет.
 – А соображения есть?
 – Их еще выверить надо.
 –  Может быть, со временем.
 – И утвердить…
 – И утвердить, – зондируют друг друга офицеры, слегка подкалывая.
 – Римма Афанасьевна, а у вас как настроение под новым началом?
 – Замечательно, как при вас, – спокойно ответила девуш-ка.
«Умеют держаться», – отметил Михаил и удалился.               
Рудаков, навязывая Яровцеву свои мысли, снова атаковал его: «Она очень хороша, обнять нравящуюся женщину – не из-мена». 
Римма удивилась, но не отстранилась.
«Я сильный, симпатичный – генерал. А любая женщина хочет нравиться», – заглянул ей в лицо и поцеловал в губы слегка, а потом как под «горько» – затяжно. У Риммы вспыхнули и потеплели глаза, и она жарко ответила ему.
– А мне казалось,  вы  однолюб.
– Ты прекрасна…
Он выпустил ее из объятий – она смущенно отошла к окну, а он присел за пульт. «Так…– переключает Яровцев тумблеры на автономную работу. – Боже, что делаю? – опомнился было новоиспеченный генерал. – Правильно делаю, надо ударить вертикальным столбом энергии. «Вот влип! – сопротивляется Яровцев, – Кто мной руководит? – Не надо волноваться... Пуск».
«Привет друзьям по разуму! – высветилось на экране, а на месте исчезнувшего потолка – радостные, светящиеся фигурки людей. – Мы даймоны – ваши друзья, – читает Валентин на экране. –  Ждем вас на следующий сеанс для передачи вам коз-ней игв. До свидания».
Яровцев в холодном поту переключил машину на нор-мальный режим, мельком взглянув на часы: сеанс длился ноль секунд. «Поздравляю, Валя!» – будто со стороны поздравил себя, постепенно приходя в чувство. К нему подошла счастливая Римма и ласково обняла за плечи. Он, невольно вздрогнув, с улыбкой обернулся к ней. Вошел Рудаков.
– Все нормально, Валя?
– Да, конечно.
– Вот и славно.

Римма Афанасьевна Стронцева родилась и выросла в Средней Азии, в местечке Б., куда ее родители железнодорожники перебрались с Украины в смутное время. Училась отличницей, активисткой, горячо отдаваясь школьным руководящим постам. Потом заочно закончила, тоже с отличием, московский энерготехнический институт по курсу электроники и тоже через Академгородок попала на «Ласточку» дежурным инженером. Теперь она начальник Пульта управления. Симпатичная, подвижная, общительная, она сразу приметила Яровцева, но, как поется: «как рано он завел семью». И вот, он, уже генерал, сам подошел к ней. А чувствами люди еще не научились управлять. И Римма рас-цвела.
               
               


 
 




                3 часть
 Одержав победу, Рудаков подорвал в волевом напряжении сердце и едва очнулся дома с пронзительной болью в груди – тяжкий стон, непривычный для него, вырвался из нее. С трудом бедолага дотянулся до кнопки вызова на пульте связи и огрузло перевис через ручку кресла. Перепуганная жена нащупала у мужа нитевидный пульс. Михаила Потаповича с невероятными усилиями вернули к жизни. А он, как в бреду, радостно повторяет:    
 – Получилось! Все-таки, получилось! Валя все сам видел, теперь он продолжит.
– Миша, что видел? Где видел? О чем ты? – хлопочут над ним врачи. Связались с Яровцевым, но тот в  полном недоуме-нии:
– У Миши бред, – предположил Валентин Павлович.
«Миша, держись! Ты ещё живой нужен, – слышит Рудаков Геннадия. – Это только начало. Нужна прочная связь. Твой Яровцев завертелся, как уж на огне, и он прав: свидетелей нет, а огласка ему не нужна: у него другая цель. А тебе мы сейчас поможем», – и Михаил Потапович почувствовал прилив сил.
– Спасибо…– хотел он сказать, Гена, но, спохватившись, закончил. – Товарищи. Зиночка, милая, спасибо, вернули меня к жизни. А умирать-то мне, оказывается, ещё рановато.
– Что случилось, Миша? Едва не умер, а уже шутишь…   
Рудаков мгновенно вспомнил очередную историйку с Му-жиком и нечистой силой из Короленко, где «нечисть» на глазах у писателя и всей семьи мужика, прикончила бедолагу оргазмом с невидимой бабой. Вот и со мной нечто подобное – переусердствовал. А вы оказались сильнее: там только наблюдали, а вы действовали. – Михаил удивляется своим способностям мгновенно накручивать целые истории. – «Ну, даймоны! Ну, молодцы! – благодарно думает он. – Такие перспективы открываются нам в прямом общении с ними! Игра стоит свеч».
«Гена, а почему нужен я, а не вы сами?» – думает Руда-ков.
«Мы можем общаться с вами только во снах, а ты в мен-тальном теле можешь воздействовать на любого и в бодрствовании».
«Но со мной-то общаешься в моем бодрствовании».
«Ты уже медиум. Не волнуйся – это высокое состояние психики. А начали мы с чего… с обморока, со сна. Посмеши хорошенько коллег и медицину подробностями историйки, а сам готовься к решительному бою. Предупреждаю, мы же друзья, может кончиться для тебя летальным исходом. Зину жаль – вдовой останется. Но это тебе решать. А ты сам согласился, что игра стоит свеч».
 «А мне долго пребывать бодрячком?»
«Нам приходится расходовать драгоценный запас объеди-ненных наших сил, а у нас их ровно столько, сколько мы нако-пили своими положительными поступками, мыслями и эмоция-ми на земле. Вспомни: дерево выделяет за свою жизнь столько кислорода, до молекулы, сколько потребуется для его окисления после смерти – сгниет оно или сгорит. А теперь готовься к завтрашнему бою. А нам надо уплотнить информацию для передачи».
Михаил в кощунстве над духовностью и плотью в своей очередной историйке за очередным обедом уподобился гению древнего Парни.
– Ну, Миша, мы в тебе таких талантов и не подозревали: и вывалял все в грязи, и нигде не нахамил, а показал привычное с необычной стороны, – удивляются бывшие сослуживцы.
 – Полвека вместе прожили, а и не думала, что муж поэт и артист, – смеется жена.
– А заметьте, – продолжает Михаил. – Все святое в любви оборачивается пакостным в анекдотах. И весь мат на этом же основан. А вот ещё: любуюсь я на женщин, а в каких позах мы с ними…– что-то унизительное в этом есть. А, по-вашему, какая поза самая благородная?
– Ну и тему ты,  Миша, завел, – засмущалась жена.
– Естественное  не безобразно, – поддержала зятя теща. 
Из застолья разошлись, шумно обмениваясь мнениями.
«Молодец, друг! подзавел ты их на самом скользком и сладком – в этом равнодушных не бывает, – одобрил Михаила Геннадий. – Всесильна планетарная блудница Велга. Но она же и кровожадна».
А над Анютой как облачко наплыло: неясную тоску почувствовала. «Откуда бы это? Валя поводов не давал. Да и при чем тут Валя? – душа в душу много лет живем. А теперь на нем «Ласточка» – днюет и ночует там, ведь на международный марш вышли – нельзя срамиться перед Америкой. Штаты форсируют связь с Венерой – богиней любви: много о ней разных толков: одни утверждают, что она безжизненна разумом, только растительность буйствует, как на Земле в доисторические времена. Но так можно думать о Марсе, он удаленнее Земли от Солнца. А Венера к нему значительно ближе, значит, и в развитии должна опередить Землю. Некоторые горячие головы пришли к мнению, что коли есть на планете атмосфера, открытая Ломоносовым, значит, и разумная жизнь должна на быть, цивилизация. Даже некоторые замахиваются, что намного выше нашей.
 «Ласточка» и американский «Икар» готовят аппараты для полета на планету любви, а тут какой-то туманец на нашу лю-бовь наплывает. Надо заняться графиками последних наблюде-ний за атмосферой Земли», – переадресовала Анюта свои раздумья на работу.   
Яровцев под действием космоса из волевого мужчины превратился в марионетку. Это только в Библии говорится, что человеку дана воля выбора положительного и отрицательного. А этой волей всегда управляет кто ближе и сильнее. А ближе всегда оказывается темный искуситель – он рядом, он в нас чертовщинкой засел с рождения. Воля…Ленин народу обещал волю, и землю, и мир, а народ получил Гражданскую войну, и землю стало некому обрабатывать – все ушли на ее защиту. А потом землю объединили в колхозы, вот и все обещания.
Несокрушимая натура Яровцева склонилась под первым же дуновением высших сил – всесильна злая Велга, демоница разбойных сил Земли. А виновата ли Римма, что ей нравится богатырь Валентин?  Он позвал, и она радостно отдается его ласкам – это уже наполовину женское счастье. Бесконечно сладко таять в его объятиях. И какое ей дело, как это люди назовут, если «это» очень сладко. Потом, может быть, она отрезвеет, но вряд ли раскается – в хорошем не раскаиваются. «И вечный бой»… – не уступай своего, добивайся, если ты не рохля. А  рохля – хнычь на здоровье, «Москва слезам не ве-рит».
Валентин с Риммой точно очнулся от спячки. Да, метафи-зическая владычица Велга – мастер своего дела. С Анютой замечательно, а здесь – огонь: сгорают в объятиях и вспыхивают для новых.
«Миша, пора, – одобрил Геннадий. – Объект созрел».  Ра-достно утомленный Валентин, оставив прихорашиваться в ком-нате отдыха счастливую Римму, сел за пульт, связался с «небе-сами» и, получив густую, ужасающую по ценности для людей  информацию на экран и в память машины – этого и добивались даймоны: материалистам – материальное, закончил связь, машинально же, как и работал, переключив машину на земные тормоза, и с сознанием невинности агнца, (сознание в операции не участвовало), передал пульт разрумянившейся Римме. Она взглянула на экран и укатилась в обморок. Валентин, поддерживая её, только теперь увидел экран и остолбенел. А в его памяти не без помощи ментального Михаила началось просветление о только что содеянном и о значении сообщения.
Минут через пять подошел Михаил.
– Усвоил, что это не бред, а вопиющая реальность!
– Это ты?…
– И я…докладывай в Москву, что при загадочных обстоя-тельствах «Ласточкой» получены из Космоса неотразимые све-дения о неминуемой опасности для людей из земного инфрами-ра. А мне, извини, очень плохо, – и Рудаков повалился за-мертво.
      
Михаила окутала тьма – его не стало. Но через несколько мгновений он вновь очнулся. Вылетев на свет, заливший окрестность, ментальный Рудаков покружился над своим телом, ведь много лет считал его собой. Теперь над его безжизненной оболочкой – наземным костюмом, скафандром для жизни на земле скорбно хлопочут родные и друзья: им тяжело – они убеждены, что его больше нет, а разве это не печально. Ловко придумал сатана, (на то он и сатана): заставил человека цепляться за земное существование как за единственное, убедив человека в неповторимости. Но надо спешить, река времени стремительно сносит, Михаил чувствует, что летит куда-то вниз, а рядом - Геннадий.
– Сначала приведем тебя в порядок: почистим  от прегре-шений против Света, а его Законы – и есть норма жизни. Суще-ствуют разные искупительные ступени: если ты преступил по своей воле – убежден, что так и надо, тяжесть искупления одна. А если ты вынужденно исполнял чью-то волю, тяжесть ослабе-вает за счет руководителя. А если лицемерил, прикрываясь чьей-то волей, тяжесть возрастает неимоверно, таков закон Кармы – Закон Космической Справедливости. 
– Опять мне сказки рассказываешь.
– Сам убедишься. Это на земле убеждают, а здесь прак-тика – ма-те-ри-а-лизм. – они остановились в погружении, как в шахте, дойдя до своего уровня. 
 – Мне - искупить грехи, – иронизирует Михаил. – А ты за что? Тоже искупаешь?
– Я уже частично просветлен, но структура на земле отсюда: путь вверх затруднителен, а вниз, пожалуйста, помогай заблудшим – это тоже вид искупления.
– Так ты не по дружбе, а из выгоды. Тоже мне, справедли-вость.
– По дружбе я именно тебя выбрал.
– И здесь, значит, по знакомству,  хороша Карма.   
– Ничего, покорежишься, поймешь - что почем. Мы в Скривнусе, в первом  слое чистилища – видишь: обезбоженный мир обезбоженного общества. Бесцветный ландшафт, свинцово-серое море, чахлая трава, низкорослые кустарники и мхи, отдаленно напоминает нашу тундру. Но тундра хотя бы весной покрывается цветами. Обиталищами миллионных масс тех, кто были людьми, служат здесь котлованы, замкнутые среди невысоких, но неприступных откосов. Нескончаемый бесплодный труд, прерываемый лишь для сна, лишенного сновидений. И работа, и сон протекают в баракообразных домах. Облик обитателей сохраняет полное человеческое подобие, но черты смыты.
– Что это? – поразился Михаил.
– Сказочки.
– Значит, вся потусторонняя галиматья – не выдумка!?
– Сказок, Миша, не существует. Люди способны обрабатывать мысли Космоса, доступные им. Все Сказки – это знания  веков, искаженные людскими понятиями. И легенды, и мифы - тоже, но это глобальные масштабы. Даже пресловутые хвостатые черти – реальны, довольно мерзкие и злобные твари самых низов преисподней, и они умеют выжать из грешника «свое». Человечество – это крупнейший на Земле генератор питательного излучения энергии: отрицательной для инфрамиров, а положительной  для Светлых миров. Все, что люди создают на земле – только воссоздание подлинника из высших миров. А в инфрамирах это опрокинуто копируется. Инфрамиры  воюют меж собой за власть и пищу, вместе сражаясь с силами Света за влияние на земле. Наши войны – проэкция войн инфрамиров. Люди в Космосе – дети, принимают то, что способны понять – «материализм». Космос с его законами невообразимо сложен. Отдых твой, Миша, здесь, а работа – на «Ласточке». Моя миссия закончена.  До встречи в мирах Просветления.
Оставшись один, Михаил ощутил неизбывную тоску, вроде его обманули и предали. Утоляя голод, он сощипнул и пожевал бледную безвкусную растительность, но его грубо оттолкнули – заработать надо.
– Гена! – беспомощно завопил он.
– Здесь я. Мое прощание с тобой – провокация, проверка. Махнем для ознакомления на Венеру. В ментальном теле это так же легко, как подумать. С ментальным телом тоже скоро расстанешься, оно тоже обуза для огненного, но об этом позже. 
На Венере Михаил поразился великолепию городов, похожих своей архитектурной воздушностью на громадные цветы, излучающие все цвета радуги, и одухотворенно прозрачные. Но ни животных, ни птиц не было – они еще не достигли одухотворенности. Люди светящиеся и сосредоточены на трансформе своего тела, вместо его смерти. Совершенство немногочисленной техники тоже удивило. Одежду, легкую, как покрывало, люди духовно вырабатывают сами. Пищей служит обильная полупрозрачная растительность и сама одухотворенная среда обитания. Общаться невозможно: инициатива за венерианами – опять порог иноматериальности и разница уровней интеллекта. Люди здесь очень воздушны – свободно летают безо всяких приспособлений, подобно земным даймонам. Михаил почувствовал себя, в сравнении с ними, младенцем. Они на целый эон развитее нас. «Эон – это качественно-временная ступень развития планеты, – снова поясняет Геннадий. – Первые наши цари Лемурии, а потом, Атлантиды были венерианами – учителями наших народов – от них пошли династии, все более оземляясь. Пшеницы, к примеру, в диком состоянии на Земле не было, животные выве-дены человеком. А когда люди, не без помощи темных сил, по-знали раздор и начали злоупотреблять знаниями, Светлые силы лишили людей «лишних» знаний, передав их на хранение жре-цам.  Тогда животные, одичав, озверели. Теперь люди отнятые знания называют мистикой, магией – сверхъестественностью. А сверх естества в природе ничего нет. Все материально: сама мысль материальна, иначе мы не знали бы телепатии. Не даром же Библия сообщает: «Сначала было Слово – мысль». Вот это и есть материализм. Теперь ты, ментальный увидел, чем живет Венера. А американцы, прилетев сюда на корабле, увидят бушующую растительность, потому что в их измерении на Венере очередной этап развития каменного века прошлого эона. Вот и пусть любуются ею. А нам на Земле надо дать хорошего щелчка игвам. А растолковать людям хотя бы часть того, что мы уже знаем, бесполезно, как первокласснику – материал выпускника школы. Надо дорасти до этого во времени. А в России время развития еще и искусственно заторможено: первый вождь и особенно второй, с подачи тьмы, позаботились об этом. Навна – женственная духовная сущность народа, так мы ее условно назовем, замурована под Мавзолеем. Теперь ты, Миша, знаешь причины и цель – дело за «Ласточкой» – она должна быть в наших руках.

Тело генерала Рудакова, подобно телу маршала Брежнева похоронено с генеральскими почестями. Все оглушены его вне-запной кончиной. И что бы сталось с Зинаидой Максимовной, не будь рядом родителей, да еще такого высокого ранга. Долго еще быть ей в трауре, сознанием и сердцем. Сын с женой прилетал на похороны. Теперь вдова одна в хоромах, поэтому старается больше быть на работе. Но это уже только работа, а не сотворчество. «Ласточка» чужая – Яровцева. 
Счастье Риммы Матвеевны Стронцевой оборвалось: при-шлось Яровцеву в личной беседе с Василием Павловичем без огласки выложить все начистоту и покончить с лирикой. И Велга упорхнула восвояси, а Наташа успокоилась. Зато на Яровцева что-то нашло: в непонятную задумчивость впадает: с ним разговаривают, а он не слышит. Обработкой таинственной информации, предельно засекретив ее как и все таинственное и непонятное, занялась Москва. Звучит значительно – Москва. Как будто вся Москва, а не какой-то отдел в институте космических исследований. А этот отдел не может обработать небывалую информацию без специальной литературы. А литература нужна по оккультным наукам. А оккультизм официально считается чушью, поэтому заморожена на неопределенное время ценнейшая информация, как Сталиным о начале войны. Только там  видимым оружием – на тело, а здесь  невидимым и невиданным – на психику.
Валентина Павловича не пускает в сон боязнь очередных бесед с Рудаковым: бывший начальник доказывает, что надо настрополить Москву на регулярные связи с даймонами, а для этого убедить ее в существовании этого народа, а потом уж, в необходимости разработки противомер против мистических игв и раруггов». А к мистике марксизм враждебен. Его основатели – гении из гениев, а тут какой-то новоиспеченный генерал со своими бредовыми снами, верно, от полученной информации не отвертеться, но она упрятана – не ломать же из-за нее, неизвестно откуда и как полученной, государственную систему.
Ментальный Рудаков настаивает подключить к делу своего тестя, показав ему короткий сеанс, конечно, строго секретно – пусть он и покумекает. Яровцев, оговорив все детали с Анютой, решился на этот шаг, очень дерзкий уже потому, что Яровцев – не Рудаков, и генерал–полковник ему только начальник, но не тесть. Да и больное расшевеливать. Но это введет в Мишину тайну: официально, Рудакова убил второй инфаркт. Но у инфаркта тоже есть причина. С этой подоплекой и подошел Яровцев к начальнику.
– Товарищ генерал-полковник, – доверительно обратился Яровцев по телефону. – Не могли бы вы уделить мне некоторое время для личного разговора.
– Пожалуйста, Валентин Павлович, когда изволите? Пол-часика, а то и час найду,  мы с тобой старые  знакомые.
– У меня есть некоторые соображения насчет «Ласточки», так лучше бы на ее территории.
– Хорошо, послезавтра с утра жди.
– Спасибо, Василий Павлович.

– Держит меня на узде, – начал Валентин Павлович изда-лека. – тайна кончины Миши – все случилось при мне; он только и успел сказать: «Извини, мне плохо». Я уж вам говорил, что он руководил моей волей – сам оглоушил: «Да, это я». Мы отдали в Москву запись, а у нас копия, так полагается для отчета. А на время сеанса с ними наше время останавливается…
Василий Павлович недоверчиво рассматривает своего тез-ку по отчеству, как бы не узнавая его.
– Валентин Павлович, в ренегатство ударились?
На это Яровцев выдал припасенный козырь.
– Извините, но Миша утверждает, что не был больным, а его инфаркты от перенапряжения психики, когда он, подчиняя меня, дважды перенапрягся, сознательно идя на это. А разгова-риваем мы с ним во сне так же реально, как сейчас с вами. Он настаивает, чтобы я вам показал сеанс связи под его руковод-ством, благо, время на это для нас нулевое. А потом уж нам са-мим решать…что было с Мишей.
Яровцев не случайно сделал паузу в разговоре: решать после сеанса будут не о Мише, а о применении «Ласточки». Это Василий Павлович сам должен понять, а иначе генерал-полковник отшатнется от «фокуса», а Яровцеву нагорит по пер-вое число за самодеятельность.
 – Давай, – согласился начальник.
– Надо бы на это время отстранить зав. пультом.
– Ты начальник, тебе и командовать.
– Римма Матвеевна,  не попить ли вам пока чайку – Васи-лий Павлович хочет лично ознакомиться с  работой машины.
«Было уже это, – хотела возразить женщина. – Но кто я такая, чтобы возражать высокому начальству», – одернула она себя.
– Хорошо, – удалилась девушка.
«Миша, ты здесь»? – мысленно позвал Валентин Павло-вич.
«Да»
«Командуй –  не помню, как это делал».
Машину переключили на контакт, и Василий Павлович от неожиданности вжался в кресло: потолок исчез, а на экране вы-светилось: «Молодцы, люди! Силы Света активно подавляют античеловечество, изрядно тормозя их. Восстанавливайте свою положительную психику всеми формами воздействия. До свя-зи».
«Ласточку» переключили на  нормальный режим.
– Точно, ни секундочки, – взглянул на часы Василий Пав-лович. – Ну и хитрюги же вы с Мишей!  – сказал о зяте как о живом, этим признавая положение дел. – Провели старого волка на мякине. – Миша действительно здоров умом и герой-ский мужик. Но ведь это ни в какие рамки не вставить и, если заикнемся об этом, нам психушки не миновать, – озадачился начальник. – Ладно, Валентин Павлович, спасибо. Умно приду-мано и сделано – есть над чем поразмышлять. До свидания, – пожал руку Яровцеву.
«Валя, вживайся в мою роль», – озадачил Яровцева Руда-ков. 
«То есть»?   
«Учись медитировать, но ко мне не торопись – каждому свое время и место», – и Рудаков вкратце объяснил принцип ме-дитации.
«А в какую сторону меня понесет: к Свету или во тьму? Или от тьмы откреститься можно»?
«Крест – это символ, значок на мундире твоего тела. А черт – понятие условное: и святых черти искушали, так что крест, вроде посоха в руках: при необходимости и оходить про-тивника можно, и при ходьбе - опора. А для черта смутить носителя креста – удовольствие, ведь под крестом – под защитой сил Света».
«Очень туманно. А кому молимся»?
«Творцу – он един. Наши проступки смогом отгородили вас от Света, и любая молитва – связь с Небом. Собираясь вме-сте, сплетаем ниточки в жгут, поэтому чувствуем себя чище, увереннее после молитвы – как под душем побыли».
 «А с нами кто-нибудь из инопланетян ищет контакта: много шуму наделали летающие тарелки, сначала у американцев, а мы посмеивались, представляя их кухонными, а теперь и у нас о них заговорили».   
«Земной мир многослоен иноматериальностями и есть, точки соприкосновения, в них и может наблюдаться нечто по-добное. Но больше говорильни, подогреваемой журналистикой. Времена пришельцев (богов с Венеры) давно прошли, Земля уже на своих «ногах», а вот с «ног» ей не слететь бы по алчности нашего куратора и его свиты – мирового господства Зла у него не получается: ни Чингиз-ханы, ни Наполеоны, ни Гитлеры со Сталины – везде срыв. Он и решил на игв с раруггами опереться». 
«А кто на Земле хозяин? Считалось, что люди. А теперь? Черт или Бог? Или эти, как ты их называешь, дай…даймоны»? 
«Каждый в своем слое. Планетой курирует Гагтунгр. А покровитель планеты со стороны Света – Христос. Они с Лого-сом враги. Вот и решай: кто хозяин? «Есть ли на свете мужество, каждый решает сам»».
«И чем борьба закончится? Или этого никто не знает»?
«По одним «данным» – Армагеддоном», а по другим предположениям придет Христос во славе своей Силы и покончит со Злом при переходе планеты в следующий эон. А пока нам самим не надо мух ловить, не отворачиваясь от даймо-нов».

В помощь генералам и даймонам грянул 91 год – год, уни-чтожив Доктрину. Но конвульсивно цепляется за жизнь наглый, как их прародитель – российский уицраор Жругр. Так что теперь дело за «Ласточкой»,  помоги нам, «птичка».
Американцы раструбили на весь мир о своей победе и что на Венере разумной жизни нет и еще долго  не будет.
Зинаида Максимовна вышла замуж за доктора физико-математических наук, заядлого рыбака и охотника и уехала с ним в Восточную Сибирь. Римма Матвеевна Стронцева вышла за Зубова Андрея, тетешкая первенца, они счастливы, в обнимку со своей «Ласточкой». Яровцевы живут душа в душу, сражаясь при поддержке Овцева в новом, своем направлении «Ласточки». Электрик Вася заканчивает техникум. Техничка Маша ушла на заслуженную пенсию и продолжает на «Ласточке» заниматься своим делом – на пенсию не разжиться, да и прикипела к месту.

                2001 - 2004 г.
      
 
               

                ВТОРОЕ   ДЫХАНИЕ               
                новелла 

Лыжи, помогите учителям стряхнуть накопленную за годы усталость – возраст самый спортивный: от тридцати до пятидесяти с хвостиком; один мужчина на дюжину женщин – обычные школьные пропорции – как ни повеселиться, даже задержавшийся часа на два автобус настроения не охладил – озорно перебрасываемся шутками – живем в рухнувшей стране, так сказать на втором дыхании. А в забеге нашем главное, как и в былые времена, не победа, а массовость.
На месте оказалось, что нашу школу прикрепили к другой базе, и женщины решили прогуляться, не зря же ехали, да и по домам.
«Вспомню-ка молодость», – загорелся я – и понесла меня лыжня  в юность.
А в юности этой на казенных лыжах, выданных мне, молодому рабочему Леспромхозом на зиму для участия в будущей эстафете топчусь на старте. День на исходе зимы выдался солнечный, безветренный. Толпа жужжит по поводу военно-спортивной эстафеты «Проводы зимы», посвященной какому-то политическому событию. А у меня нет ни малейшего желания бежать для показухи. Ребята по лыжне быстро набрали скорость, а я замешкался.
– Этот первым придет! – подзуживают из толпы.
Оглянувшись на колокольчики насмешек, я увидел Люба-шу: пухленькая, среднего роста, русокосая всегда насмешничала надо мной. Теперь она обворожительно расцвела, и это подстегнуло меня: приду первым и на правах победителя поцелую ее в надменные спелые губы.
За поворотом, в соснячке болотца скрылась спина сопер-ника, и лыжи понеслись – всю зиму их накатывал: обгоняю од-ного, другого. Забег на пять километров, а шпарю как на стометровке: на опушке обошел еще двоих. Теперь запахи и звуки села отстали вместе с соперниками, а зимний лес обступил, сонный, белый – заколдованный: кое-где по его глади редкие строчки следов да глубокая лыжня. А бежать все труднее: сердце бухает.
Еще два соперника мелькают между деревьями, а мне уже болезненно не хочется видеть никого впереди – так, стараясь привлечь к себе внимание, чтобы познакомиться, обгонял я де-вушек по дороге из кино – глупо;  не то делал, не то.
Изнемогая, обогнал последнего и вынырнул на опушку. Впереди ни души, и потому наверно свинец усталости выплавился из тела: сердце словно заменили, дышу легко – вот, оказывается, какое оно – легендарное второе дыхание: оттолкнусь и поплыву по воздуху! Не в таком ли состоянии духа люди искусства творят чудеса!
А девчонка-то  проказница:
На свиданье не показывается – 
Парень есть и пить отказывается,
А любовь-то есть, оказывается! –
захлестывает душу музыка. Как под парусом, влетаю в улицу: моя взяла! А лыжи рыскают по глянцу дороги. И р-р-раз – лоп-нуло стальное крепление. «Жми на одной! – зовет душа.  – Фи-ниш за попоротом!» А глупая гордость перечит: «Надо не до-ползти, а ухарски подкатить к нему – зря что ли, выкладывался». Бегу домой и на одеревеневших на морозе колесах подъезжаю к обезлюдевшему старту-финишу и, съюзив, лечу через руль, вскользь заметив ринувшуюся в путь фигурку девушки, досадливо плюнувшей в мою сторону – эстафета же! А Любаша тут ли? – оглянуться не посмел.

Вот и сегодня бегу…ко второму дыханию своей юности, но мышцы все грузнее, а дыхание… и впереди нет ее – не отдохнуть ли?
А Вера Павловна, наш физрук, молодая, фигуристая, спортивная симпатюлечка – нужен человеку для самоутверждения кумир, она, конечно, разом обойдет меня, но ей некогда пустяками заниматься – она ведет нашу группу. Докажу-ка я…себе, что еще чего-то стою. Она, конечно, улыбнулась бы, узнав мои мысли. И все равно, вперед.
Лыжня вывела к базе, а коллеги еще в лесу. «Наступлю им на пятки», – раздухарился я и заспешил по второму кругу, но к середине пути уже плетусь. А они терпеливо дожидаются меня на базе – педагоги же.
Не отпустили нас домой, а перевезли на новую базу, и наши лебедушки чаруют руководителя забегов, чтобы, может быть, и не бежать вовсе. А я  после четырехкилометровой раз-минки снова раззадорился – случится ли еще с нашей занято-стью встать на лыжи. На излете лыжни набежал на старшеклассниц какой-то школы, сбавил ход – у них тоже массовая прогулка. Легко иду между ними, как по коридору славы.
– Во дед дает! – восхищаются они. 
Как не покрасоваться вернувшейся выправкой: «Посмот-рим, мол, кто – дед». Стараясь идти еще спортивнее, потерял равновесие, и сел девчатам под ноги – надо мной оглушительное молчание.
– Перед дамами и упасть не грех, – отшучиваюсь, бодро вставая, и, как можно увереннее, продолжаю бег.
– Ату его! – весело пошли они следом.
    
 
               
                По-профессорски               
                очерк
На территории Леспромхоза, у гаражей машины и трактора разухабили поворот. В него мы и уселись. Иван качнулся туда-сюда и окончательно «заземлился» –  по оси.
– Эт-того еще не хватало! – растерялся он. Вылез из каби-ны, как-то разом присмирев, обошел машину сзади, сдвинув шапку на  брови и почесывая затылок. – Мм-да-а! Мастерски сел, по-профессорски! – у самых ворот.
– Ну что, помощничек…– посмотрел он на меня ирониче-ски, вроде это моя помощь завела его в яму. – Ты свою работу сделал…
После таких слов в ироническом ключе выходило, что именно я его сюда засадил, что не будь меня, он бы такой глупости не совершил. Я с недоумением, почти с обидой, посмотрел на него, понимая, что он чуточку прав: слегка порисовался перед пацаном, таков уж  человек по своей приро-де. 
– Сделал! – сменил он тон. – Сделал свое, иди домой, а мне самому мою глупость расхлебывать, самому! Так-то, мужик, – и   он полез в кузов за лопатой.
– Первую глупость вы, дядь Вань, сделали у села, бросив наших, а теперь делаете вторую глупость, прогоняя меня: что же у меня в душе-то останется, вы  подумали об этом? Бросай всех направо и налево: «Боливар двоих не вывезет» – спасай шкуру.
– Какой еще Боливар? –  огрызнулся Иван.
– Это из книги, из Джека Лондона.
– Ишь ты какой начитанный! – дрогнул голосом Иван.

А началась эта историйка заурядно: с утра нас отправили за смазкой, нужной нам позарез. Рейс не дальний, в соседнюю деревушку, но по нашим зимним заносам за двумя бочками две полуторки послали, чтоб в дороге не застряли. По бурану и по-земке мы к полудню добрались до места. Я и Колобок – Санька Бочков, низкий толстячок – расторопно укрепили в кузовах по бочке и – в обратный путь. Погода совсем задурила: сплошная круговерть плюется снегом. Едем: я с Иваном впереди, – у нас скаты поцелее, а Потап с Колобком сзади – у них скаты вовсе лысые. Иван что-то насвистывает, привычно нащупывая колею. Недалеко и отъехали, держась в виду друг у друга, как Потап уже засел.
– Началось, – ворчит Иван, вылезая из уюта кабины на снежный ветер.
– Что, Потап, вляпался? – укоряет Иван, спятясь к его ма-шине.
– А!… старая хворобина! – пнул мужик подшитым вален-ком по увязшему скату. – Совсем  не слушается, а  цепей нет.
– Да, с цепями туго. А тебе бы и резину не мешало сме-нить.
– Попробуй ее достань у кого-нибудь.
– Ладно, цепляйся!   
Намерзшая ли лысая резина и впрямь рыскает или руки у Потапа не из нужного места  растут – а «старт – стопы» нас вы-мотали.
– А! Яз-з-зви его! – в очередной раз пятясь, хрястнул по баранке кулаком Иван. 
Потаповская скособоченная коломбина печально поглядывает из-под снега одной фарой.
– Эк, опять угораздило! – смачно выругался Иван. – Трос измочалил.
А Колобок уже привычно навострился с петлей троса в руках, одетых в ватные рукавицы с брезентовыми  верхонками.
Остановки выматывали и злили нас. Иван, нещадно руга-ясь, выеложивал Потапа на дорогу, пока выдался чистый участок пути – на нем Иван даже разговорился:   
 – Идол безрукий! – Ему только асфальты шоркать, черт городской! Уж полтора года в селе, а колеи одолеть не может. И за воротник не закладывает вроде – не чета мне. С жинкой тоже, наверно, с колеи сбивается, а с детьми сосед помог. Колобка замучил. Хоть вам-то че: хоть бочки катать, хоть лес возить, хоть землю долбить – что по разнорядке выдадут. Хороша штука! – гордясь профессией, шлепнул он рукой в рукавице по баранке. – В тепле и на колесах – мазутно, но не пыльно. Геморрой насидеть можно, но от «ридикюля» за-страхован, и опять же рублики сама наматывает, а при случае… в опытных руках, – чувствует он себя профессором при четырех классах образования. – Иногда, правда, лопатой помахать приходится. А у Потапа – семиле-етка! А вы с Колобком учитесь?
– В вечерке.
– Молодцы! – в академики выйдете… а наш брат вас во-зить будет. А  с девками как? 
– Не обижаем.
– Это как не обижаем? – хохотнул Иван. – Их  же, хе-хе, мять надо, тискать! А вы их  «не обижаете» – другим береге-те?…   
– А вы про свою жену тоже так же?
– Сопляк! – одернул Иван, – то  жена, а то  девки.
– И она ведь девкой была…
– Ты смотри, – Кумекашь, – задумался Иван.
А мне припомнились разбитные россказни Колобка о его похождениях. Врет, поди, на  чем свет.
– Ну-ка выглянь, где они там? Уж больно надолго угомо-нились.
Едва видная на повороте машина стояла.
– Не сигналит – стыдно. Это ж ни в какие ворота! – выру-гался Иван. – Выбирайся сам, идол проклятый, уже село  вот оно.
Мне передалось его раздражение: «Нельзя же на каждом шагу буксовать».
– И черт с ним! Возле жилья – вылезет, – вслух раздумывает Иван. – А то и в баньку не успем.
Я промолчал, решив, что ему виднее. И мы помчались, точно сорвавшись с привязи. Но меня не оставляло ощущение вины: вроде, мы нашкодничали и убегаем. Я было, встрепенулся, но посмотрел на уверенного Ивана и успокоился: «помощь помощью, а нянчиться нечего».

Возле гаража провозились мы до глубокой ночи, поочередно окапывая колеса и натаскивая под них подручные обрезки леса. Может быть, и раньше бы управились, да все поскорей хотелось, а скоро хорошо не бывает. За работой не заметили, вернее, не захотели заметить из-за неловкости перед ними, как вернулся Потап и, поставив машину в соседний гараж, ушел с напарником домой. Не знаю, упрекнул ли потом Потап Ивана за бегство, а мне утром заметил, что могли бы они нас выдернуть, приехав через полчаса, но решили с Колобком не делать этого: мы у гаража, не замерзнем, а наука полезна.               

               
               

               

                ВЛЯПАЛИСЬ               
                Из воспоминаний фронтовика
И выпало же фронтовику в майские праздники дважды попасть впросак. Утро разрумянилось над городом; над головами празднующих плывут транспаранты, флаги, шары, портреты  руководителей партии и правительства, а по пути колонн развернуты лотки со снедью, дымятся шашлыки. Дмитрий Николаевич Назаров, наш главбух, в блеске наград и нашивок лучится всеми морщинами, уписывая пятую палочку. Мы с Сашкой не отстаем, воровато прыская над его мальчишеством, проступающим сквозь солидность. Подкрепившись, мы снова пристроились к своей колонне, уже у центральной площади. Тут ветер, как с цепи сорвался: взметнулась пыль, полетели шары, оберточная бумага, кульки. Помутнело. Ударил холодный дождь – укрываемся, чем можем. А дождь перешел в снег, беснуясь над нашими майскими наря-дами.
После праздников мы с Сашкой по поручению и от себя  наведались к Дмитрию Николаевичу: он лежит у окна в немно-голюдной чистой палате; ввалившиеся скулы выбриты до сине-вы. 
– О-о-о! – Не забыли! – живо сел и облизнул пересохшие губы больной.
– Тяжело? – нтересуемся, передав ему гостинцы и книгу.
– Полегчало, – улыбнулся Дмитрий Николаевич, потирая впалую грудь под белым полотном больничного белья, встал с кровати. – Попался  я, старый корень, – покачал он седой голо-вой и кивком пригласил нас за собой.
– Дайте-ка курнуть, – воровато оглянулся на дверь туалета, с аппетитом затянулся, прокашлялся с хрипом. – И надо же было так вляпаться, – вспомнил он Первомай. – Было у нас на фронте нечто подобное, – прищурив голубоватые глаза, весело кивнул нам, хитро подмигнув.
Мы и уши развесили: не больно разговорчив наш главбух. А он, прельстясь вниманием, продолжил разговор.
   
Война тогда уже выдыхалась, подкатываясь под Берлин. Соединение наше переформировывалось в местечке Д. в ожида-нии нового приказа. Победа чувствовалась каждой жилкой: казалось, еще рывок, и кончится четырехлетнее проклятие. Нервозность переходила в пьянящую бесшабашность: суетились, сыпали прибаутками, и сам черт был нам  не брат. В штабе офицеры полка отметили по малой канун Первомая и  кто, уж не помню, поджег: 
– Возьмем своими силами  городок Б.  Разведка  поговаривает, что там  фрицев  кот наплакал, да и рядом  это – в пятнадцати-двадцати километрах отсюда.
– К чему самодеятельность? Не навоевались еще? – возра-зил майор Прохоров. Но наш азарт взял верх. Подполковник Кедрин развернул полевую карту, и мы сгрудились над ней, уточняя детали. Снялись батальоном без шума и так же тихонько взяли почти пустой городок. Тут бы и насторожиться: немец же за каждый чердак  дерется и на тебе – город под самым логовом оставил.
 – Они теперь пятки смазали до самого Берлина! – лихо поправив полевую сумку, отмахнулся подполковник, принявший на себя  командование. –  Присмолили мы их.
      
Занятый городок по-немецки чист и аккуратен, а располо-жен как-то чудно: окраины приподняты, точно у тарелки края, а в центре кладбище, а дороги от него сквозь лес – лучами. На трофейных мотоциклах пробежалась разведка, упиваясь весен-ними запахами леса. Страсти наши улеглись: кому хочется рис-ковать напоследок – нет немца!
– Нет, так  нет, – согласился подполковник.
– Надо бы посты усилить, – заметил майор Прохоров.
– Ха! Разведка и комара не нашла! – хлопнул подполков-ник себя по галифе.
Утро выдалось улыбчивое, точно подруга после долгой разлуки. Побрились мы, награды начистили и, победителей не судят – решили по рации преподнести комдиву свою маленькую победу, так сказать на блюдечке.
Комдив, прибыв на «По-2», хмурясь, перекинул ноги через борт. Подполковник Кедрин побежал, сияющий, за третьей звездочкой. А земля вдруг вместе с самолетом вздыбилась, отшвырнув и подполковника, и комдива, как из катапульты. Небо над нами раскололось – мы оцепенели,  кромешный ад, обрушившийся на нас, прижал нас к земле. Пытаемся осмотреться: немцы, как по блюдечку, скатываются, поливая нас всеми видами огня.
– Ложись! Занять оборону! – орет весь в копоти и крови комбат Рыжов, волоча левую руку. – Окопаться!
А немцев, как муравьев, но приостановились – танки на малом ходу – пехоту, видимо, подтягивают. Это их промедление нас и спасло: по уцелевшей рации связались с соседями. 
– Продержетесь минут десять? – отозвалась батарея слева. – Авиаполк поможет. Танкисты справа – тоже.
По былым временам, куда такую силищу! А здесь вышло: «наших бьют – выручай!»
Зашли над нами «ИЛ-2» – танки наши крылатые, ведущий качнул крыльями, мол, держись пехота. Самолеты ушли, оставив искореженное горящее железо, землю, убитых и раненых – все вперемешку в чаду. А отхлынувшие немцы опять на нас катятся. Мы  не жалеем огня. Оказывается, наши танки на них жиманули.
Дмитрий Николаевич разгорячился, щеки порозовели, го-лос звонко отплясывает по тесным стенам туалета и обрывается надсадным кашлем.
– Эт-то что такое? – просунула голову сестра в приоткры-тую дверь. – Что за безобразие, – запричитала она, качая голо-вой. – Совести у вас нет, молодежь. А вы-то, с воспалением, а туда же, курить. Ищу вас ищу, голову потеряла. А еще пожилой человек – ветера-а-ан.      
                1980г.               
 
               

                ПОЕДИНОК
                Из воспоминаний фронтовика
– При чем тут кино! Пулемет и пушка у танка имеют определенный сектор обстрела, а у себя под носом он достать не может – слепой, – доказывает Генка Прутков напарнику Петьке Лапшину, машинально вертя в руках каретку перфоратора, а в это время в мастерскую вошел старший меха-ник.
– Лясы точите, а работа стоит, – заметил он устало, вытер ветошью руки и закурил «беломор».
Ребята засуетились, собирая инструмент. 
– Иван Никитич, а танк, если к нему близко, пулеметом возьмет? – как бы мимоходом спросил Петька.
– Кого? – не понял мастер. 
– Эх ты, Лапша! – толкнул товарища в плечо Генка. – По-казывают же в кино: с гранатами на танк, а он пятится.               
               
Мастер улыбнулся и прищурился, точно в прицел.
– Лапша-то, может, и верно, лапша, да случай мне вспом-нился, пока папироса горит, расскажу.

Лейтенант Соснин вломился в блиндаж: воспаленные глаза безумны; молча дошел до стола и, схватив с подоконника две противотанковые, метнулся к выходу. Майор, дравший глотку в полковой телефон, выхватив пистолет, – за ним, но за дверью присел: угловатая башня, задранный вверх хобот орудия, рев моторов и его, майорова рука, до боли сжимающая «ТТ». Майор приподнялся и увидел стоптанные каблуки Сосненских сапог - убит. В горле першит от выхлопа. Но Сосненские каблуки зашевелились: мгновение и лейтенант на полусогнутых, хищно выгнув спину, пошел. «Тигр» вздрогнул и, злобно рыча, попятился. Не так ли минуту назад пятился лейтенант: загрубелые пальцы цеплялись за землю, ища помощи у нее, которую он сам обязан защитить. Грохот танка больно давил на уши; язык одеревенел, и проклятия умирали в груди.
А теперь, слепо ворочая башней, громадина пятится – пальцы лейтенанта затекли на массивных рукоятках и, точно за-быв все человеческое, офицер рычит. Ухнув выстрелом из пуш-ки, танк перевалился через склон, сдав назад. Еще мгновение, и его пулемет сведет счеты с лейтенантом.
– А-а-а-а! – прорвалось из груди бойца и тут же лопнуло, оглушенное взрывом связки гранат; он сунулся ничком, неловко подвернув под себя руку. Танк, получив-таки смертельную затрещину, резко развернулся, отшвырнув браслет разорванной гусеницы – напряжение взорвалось ата-кой.

Соснин очнулся от тишины, осторожно пошевелился – не ранен.
– Живы! – по приглушенному голосу узнал Дынина, своего наводчика, но говорить не хочется. Поднялся, жестом отстранив помощь, и вышел – обдало пасмурной свежестью. Поежился, ощутив ноющую боль в плече, а Дынина – за спи-ной.
– Батарея как? – не оборачиваясь, спросил ржавым голо-сом.
– Почти, товарищ…
– Которое? – перебил лейтенант.
– На левом фланге.
«Одно орудие – не потери, – размышляет лейтенант. – Но ведь, кажется…я же помню: блиндаж, гранаты…».    
Долго лейтенант окончательно не мог прийти в себя: жил настороженно, в ожидании чего-то, точно силился вспомнить что-то ускользающее. 
– Лейтенанта Соснина в штаб! –  крикнул в блиндаж вестовой               
Вяло идет офицер: «Лучше бы уж сразу – к черту. Ведь не вырвись тогда чудом: и мне, и батарее – крышка! В лицо – смерть, а мозг обжигает: «неужели все»? нет, врешь! А рот ловит запекшимися губами горький воздух».
В штабе полка, небольшой деревянной избе с разваленны-ми взрывом сенцами – комсостав.
Герой удивился неожиданному повороту. На свежем ве-терке покруживается голова и мысли: «Черт-те что: драка как драка, а говорят, в такие мгновения жизнь припоминается. Черта с два! Получилось, что жизнь и орден на одной ленточке висели», – размышляет счастливый орденоносец.
Иван Никитич заслюнил и бросил окурок в урну, и мастерская из обожженного  боем бугра стала прежней.
– Вы сами это видели? – уточняет Лапшин.
Генка, зыркнув на него, показал кулак.
– Майором я тогда был, – спокойно ответил мастер, поправил седую прядь и пошел к строптивому табулятору.
                1985г.               
      
 
               
          

               

      
                ТРУДНАЯ    ДОЛЖНОСТЬ               
                фельетон          
– И это деньги? – взорвалась перед праздником жена. – Для соседей ты Федя – золотые руки, а на работе что ж:  Федот, да не тот?
– Если бы, – огрызнулся муж. – Не отпускают, а прибавки не положено.
– Тебе похлопотать лень. Перешел бы в другой цех, пока место подвернулось, с Петровичем поговори.
– Говорят тебе, не отпускают. С Петровичем… он не бог: отпустит, а с кем  останется?               
– Ты мне зубы не заговаривай: Борьке костюм надо, Нинке на колготки не напасешься, да и на стол, что повкуснее, просите. И что за мужик? Я баба, а больше тебя получаю. 
 – А нынче век ваш.
 – А-а-а, рохля.
Задетый за живое, Федор твердо решил поговорить с Пет-ровичем еще раз.
– Отпусти, жена заедает: сто пятьдесят рублей разве день-ги.
– Сто семьдесят пять, – уточнил Петрович.
– Это по ведомости, а подоходные.
– Ладно, – согласился начальник. – Посмотрим.
Через месяц заявление Федора с просьбой о переводе на другую работу, перечеркнутое визой Петровича «возражаю», прошло все инстанции.
– А кем берешь? – удивился Федор длинному названию новой должности.   
– Не бери в голову, – отмахнулся Сидорыч. – Специалист во как нужен, – чиркнул рукой по горлу. – А инженерные ставки с гулькин нос, вот и перекроили на эту: слесарь-наладчик-настройщик-эксплуатационник. С большим скрипом, правда. Но зато надбавки: за сверх, за безаварийность, за вредность, за качество – набегают в приличную сумму. Не перебивай, сам знаю, что так работать и положено, но чтобы и платили соответственно. А попробуй договорись с нормировщиками, вот и выкручиваемся. А тебе какая разница, как называться – деньги не пахнут.
– Э, нет: если назваться ассенизатором, то и запахнут. И вообще, в этих названиях путаница несуразная, – увлекся Федор. – Если, например, механика – ее обслуживает механик; появилась электроника, а обслуживает ее почему-то электронщик. Видишь ли, «Электроник» – робот из сказки. Чушь собачья. А ты как думаешь? 
– А черт ее знает.
– Во-во, а рабочие со смеху над «электронщиком» покатываются.
– Ну, знаешь ли! – возмутился Сидорыч. – Я хлопочу за него, а он еще из-за названия привередничает.
– Извини. Я вот про что: к примеру, Борька мой будет за-полнять анкету: отец – мастер производства – звучит! А тут: одним духом и не выговоришь. Профессия, она вроде имени: прилепят абракадабру, и носи ее всю жизнь. А другой, вроде и никчемный человечишка, а имя получил звучное и носит его с гордостью.
 – Да у тебя целая философия, – удивился новый  началь-ник.
 – Какая там философия, просто, слово тоже уважать на-до.
 – Тебе деньги нужны или название? – нахмурился Сидо-рыч.
 – Это, Сидорыч, к слову, уж больно заковыристо, – спохватился Федор. А дома с порога объявил: наша взяла!
– Перевели! – обрадовалась жена. – Кем?
– Да, знаешь, не это главное, – замялся Федор, – Оформили слесарем… название уж больно длинное и мудреное, но платить будут больше.
– Что ж тут мудреного, из мастеров в слесаря. Посканда-лил, небось,  с Петровичем, он тебя и…опять  мазута.
– Нет там мазуты; чистота – халаты белые…даже девчонки так же называются, – осекся Федор. – Говорят –  название такое.
– Называйся как хочешь, лишь бы деньги носил, – вздох-нула жена. – А мазуту сам стирать будешь.

 

      
               



                ИСПОВЕДЬ
                Рассказ  «власовца»
– Товарищи, – прохрипел Иван. – Давно ношу вот здесь, как раскаленный осколок! – шибанул он себя кулачищем в грудь, точно хотел вышибить из нее боль. – Долгие, тягучие годы таился я, даже от себя; работая, как вол, сторонясь людей, разговоров, даже чарку в праздничный день принять боюсь: как бы по-пьяни эта боль не вырвалась. Жена поначалу донимала  расспросами, а потом отступилась. Дети привыкли и как должное принимают мою молчаливую любовь. Теперь уже редкие из вас помнят Ваньку-заводилу. Я и сегодня, пересиливая себя, вылез к вам из берлоги своей замкнутости – пришел в клуб по случаю дня Победы.
Зал шевельнулся: давненько никто так души не распахивал. А в президиуме, во главе ветеранов при наградах и регалиях, подтянутый и солидный Петр Иванович Полуднициын, сельский военком. Призыв за призывом поставил он на ноги – в армейский строй. А сегодня, подогревшись в буфете по случаю торжества и отечески поглядывая в притихший переполненный зал, открыл торжество. За ним выступил ветеран труда Лука Яковлевич Бо-ровик, столяр промкомбината. Потом с трибуны, уже без бума-жек заговорили о пережитом сельские мужики. А вручение па-мятных подарков и почетных грамот напружинило зал к кумачовой сцене: нет в бумажке с портретом вождей в знаменах ни льгот, ни славы, а радует она глаз в рамке под стеклом на стене. Еще минута и ринется народ, уже не чинясь, к буфету и не от жажды, а для гордости: и я отведал пивка! – завозное оно.
 А примостясь на последнем ряду и стиснув корявыми пальцами подлокотники зашарпанного креслица-стула Иван Су-шилин решил распрямиться душой, очистить ее от наболевшего. И вот, после заключительного слово военкома, когда зал встал, повернувшись к выходу, мужик насмелился.
 – Погодите! – растопыренными ладонями остановил он людей.
Зал неохотно присел.
– Чего еще? – послышались нетерпеливые голоса.
– Чего это он?
– Он же заводилой, помнится, был.
– До сегодня молчал.
– Контузия, она, брат, не шутит. Вот и намолчал  чего-то.
– Я пришел к вам из прогорклых, проклятых сороковых, переполненных горем, огнем и нуждой, окружением и недоверием к ближнему; пришел через презрение к собственному заматерелому страху после войны; через отчаяние затворничества во все послевоенные годы; пришел к вашему доверию, дорогие односельчане, не знающие горькой правды. Поднялся по этим ступенькам, как бывало, в атаку.
Иван переводит дыхание, дрожа поблеклыми губами, а лицо морщится от душевной боли; лоб в крапинках холодного пота, а глаза горят исповедальным огнем. Собрался он с духом, а по залу подпочвенным огоньком бежит говорок:
– Молчун-то наш, а…
– Че это с ним?
– Натенькался, небось…
– В рот не берет после войны.
– И я похоронил в себе заводилу, – вздохнул Иван, – Но вызрело время поведать народу о главном, хоть и мучительно трудно это сделать, – Война, она, брат, не любит шуток, а сама их выкидывает… – Иван сгорбился, пересиливая себя. – Празд-нуем Победу, чествуем героев и… ветеранов, участников. А та-ким как я каково? За себя я помолчал бы и еще. Кажется, если бы войну отсиделся за кадушкой, как об иных в газетах пишут, наверно, легче было бы – вину бы знал.
 – В плену, что ли был? – шумнул зал, словно бензином плеснул в душу земляку.
– Нет! – распрямился мужик. – Хоть и в плен не все по своей воле шли. В штрафном был. В разведке потом бывал, в переделках разных… изрубцован – клейма ставить негде, у Вари  моей можете спросить, – попытался улыбнуться Иван. – А в плену не был...
Вернулся я, как немногие из нас, долгожданный: Варя не знает, куда усадить, чем угостить…из «разносолов» послевоен-ных. Дети ластятся – как тут не растаять, а сижу истуканом, ми-ну своей беды затая – обнимаю семью, целую, плачу вместе с ними от радости, редкими словами отделываясь. И радостно мне, что уцелел, и что мои живы! И страшно: а вдруг проговорюсь, а меня никтошеньки не поймет, даже жена и дети. А осудят все и отвернутся как от пса смердящего. Хоть вины моей в этой горькой правде ни на йоту нет.
Первую неделю Варя помалкивала: днем на работе, а но-чью прильнет, будто потерять боится – женское  сердце. А потом потихоньку выпытывать стала, почему молчу? Почему наград нет? – али плохо воевал? Сдержался я, не нагрубил ей: она здесь ни при чем, хоть и с бабьей своей близорукостью. Рассказал о начале войны. А потом, говорю, уже в конце войны, контузило меня, и память отшибло начисто. Вот если бы не тот пакостный случай, порассказал бы я вам многое. Поверила она или нет, но ласково, понимающе прижалась.
Поднимаем с Варей хозяйство, детишек на ноги ставим; от работы не лытаю, сами знаете. А на душе чирей: а ну, как какая-нибудь крыса дотошная на военкомат бумагу намарает: так, мол, и так. 
Мне один черт: война не убила, так теперь доконают. А жена в чем виновата? А дети? – им всю жизнь испакостят. А Ва-ренька у меня хозяйственница, рукодельница, – потеплел он го-лосом. – Детишки учатся: Ваня почетную грамоту за шестой класс получил, а Наташа  похвальную за девятый.
Вовсе ушел я в труд, как в подполье, вроде зажмурился от себя. Пусть, думаю, все скипится внутри, с тем и подохну,  и никто ничего не узнает. 
 А тут Сталина бурно оплакали. А потом, говорят, шибко неправильным он был. Стало быть, и на моей стороне какая-нибудь правда да сыщется. Малю-юсенькая надежда затепли-лась, даже гармошку взял, но от первых же ее звуков, как от свиста мины, бросил ее на кровать, а сам, зажав уши, убежал в кладовку – показалось мне, что и она  о радости моей преждевременной сболтнуть может, да тем и загасит и эту искорку: подступят к оттаявшему с расспросами. И все-таки, думаю, не может быть так… найдутся… должны найтись документы, а, может быть, и люди (повыше меня) – свидетели глубокой той неправды, обрушенной на наш народ. А тут письмо от сослуживца пришло – из окружения вместе выходили. Потому и вышел сегодня сюда, что нет больше сил терпеть: душа от надсады лопается! – смял Иван рукою лицо.
В зале побежали мурашки по спинам,  а Иван сосредото-чился и продолжил:
– Отступали мы – приказ. Немец нас тогда листовками за-брасывал: и пополз слушок, что нас под немца сдают. Саня Струмин – политрук наш, лейтенант девятнадцатилетний, как в воду глянул, отрезал:
– Провокация!
А спустя сутки, в которые случилось такое, чему и за год в иное время случиться немыслимо, на мимолетном привале по-смотрел он на нас откровенно: «Спасаемся, братцы»!
На руках мы политрука из окружения несли, да не выдю-жил. А подлецов и неустойчивых тогда немало нашлось. Приходилось мне встречаться и с однополчанами перелицованными. Одному такому я в драке глотку перегрыз, – скрежетнул Иван янтарем прокуренных зубов. – Сердце, понимаете, зашлось – много эта гнида наших в атаке порешила.
– Пощади! – хрипит. – Под автоматами был.
Так нечто в себя труднее? А что по милости таких хоро-шим людям переживать приходится. Сейчас я бы ему и глаза выцарапал! – разволновался Иван. – Но, – перевел он дух, как после невыносимо трудной работы. – Сами, что ли мы командиров себе выбираем. Вот такая, братцы, история.
Зал, казалось, целую вечность молчал, разглядывая земляка заново и стараясь понять в  нем нового для них человека.   

А соседка Ивана, от нетерпения выскользнув из зала в разгар разговора, дома переполошила Варвару:
– Твой-то, чумовой!…
– Че случилось? – побелела женщина.
– Такую петрушку в клубе отмачивает!
– Говори ты толком! – тряхнула ее Варя, не зная, что и подумать.
– Ага! Муженек ее о пакостях своих расшаркивается, а она меня еще и за грудки. –  Пойдем, сама  увидишь. 
– Ой! – застонала Варя, и бабы помчались к клубу.
 А военком, нахмурясь, думает: «Хорошо, что миновали сталинские времена».
                1967.Каргасок.
          
         
               

                КЛЯКСА               
                Рассказ  попутчицы
– Что с вами, девушка? – забеспокоился я о плачущей со-седке и смутился дежурности сказанного: девушка, женщина, дама, гражданка, товарищ, уважаемая…а ко мне как? Молодой человек… и так до сивых волос! Не курьез ли…
– Извините, – взглянула она на меня, промакивая воспа-ленные от слез глаза. – Вспомнила вот не кстати. Но подрагива-ние губ переросло в рыдание.
«Что с ней? Глядя на нас, подумают, что семейная драма, а мы и не знакомы». Я вызвал бортпроводницу, и попутчица, глотнув лимонаду, успокоилась.
– Сына спасать лечу! – пояснила она.
«Эко…» – осекся я. Но не оставлять же ее с горем наедине, коли уж вмешался.
– Что с ним? – тяну я ее из неведомого мне горя.
Женщина колеблется.
– Как вас зовут? – сменил я тактику.
– И часто вы так знакомитесь? – иронически огрызнулась она.
– Меня зовут Николай Петрович.
– Вера Максимовна, – уступила женщина. – Думала я ду-мала, – собирается она с духом. – И так прикидывала, и этак. И вот, лечу.
– Болен?
– Тут…другое…старый грех, – решила она выговориться случайному попутчику, – Давно, в девчонках еще решили мы с подружками отдохнуть перед институтом, – при словах о деви-честве лицо ее немного просветлело. – Москва Москвой, а Юг повидать охота. Папа путевку достал, и солнечным утром мы во Фрунзе. Горы так и лезут в глаза: вот они какие живые-то! Но мы с Танькой держим марку москвичей, мол, ничем нас не удивить. Я побалтываю ногой в босоножке, покачиваю прической – волос тогда у меня был – не то, что теперь, – тронула она каштановый полушар. – Пересмешничаем с Танькой. И кавалеры нашлись. При посадке в автобус парни нам до чемоданов и дотронуться не дали. А на первой же остановке, в горах уже, каблуки в асфальт вязнут, а на вершинах, рукой подать – снег. Но контрасты и жара быстро утомили нас.
– Где же Иссык-Куль? – поскуливаем мы в салоне, обливаясь потом.
А озеро из-за очередного поворота открылось неожидан-но.
– И это хваленый Иссык-Куль?! – вытянули мы шеи. – Ожидали нечто с арками да миражами. А тут голубоватое блюдо воды, притуманенное далью. Оказалось обжигающе холодным, со вкусом бутылочной минералки, и каждый камешек на дне видно. Надо же, мелочи, а помнятся, и вроде, еще что-то переиначить можно. Да ведь вышло-то все хоть бы из любопытства или из озорства… а то ведь!
Собрались мы в домике – пестрая компания, даже негр. Вот, думаю, и мне бы так загореть – подружки в Москве от зависти лопнут. По бокалу «шампанского» огрели. Я к тому времени только раз и пригубила на выпускном. Мальчишки его кислятиной называли, но вылакали все. Компания улизнула на танцы, а меня развезло. Стемнело не по-нашему рано. Кто-то дал мне воды, поправил подушку. И кажется мне, что мама меня раздевает, я и разнежилась. Но горячее дыхание, белый оскал зубов и белки глаз – я чуть не задохнулась от страха. А он потом совсем уж охамел… но меня стошнило, и он исчез. Хмель взял свое, и я забылась.
А утром, когда до меня дошло – что случилось! И что это – со мной!.. Танька со страху, что это могло случиться и с ней, и что если узнают, то и ей несдобровать, поклялась молчать и стала какая-то чужая. Девчонки с болезненным любопытством запоглядывали на меня. А мальчишки, пакостники, запосматривали как на доступный сорняк. А мне от стыда и ужаса хоть в петлю…
А дома! Разве утаишься от мамы! Я и разрыдалась. Долго после ее утешения у меня лезли волосы…вот и подстриглась, – тронула она опять прическу. – Но мама есть мама: чуть отец скрипнул дверью, буря и улеглась. Теперь за папой и мной мама смотрела, кажется, дюжиной глаз. Выжидали мы с ней, а как наши жданки лопнули, мама растолковала, что делать нечего: калекой могу остаться. И без папы изводит меня запоздалой наукой: не все, мол, выходим замуж девчонками. Да и невин-ность теперь не в моде – не ценят этого мужики-стервецы. Но чтобы так-то вот!.. – льется на меня помойная брань.
– Какой он хоть был? – подавай ей подробности.
– Ма-а-ам!!!
– Что, мам? Раньше надо было реветь.
 В школе Леша за мной ухаживал, но мама мне иные дали прочила – я от него нос и воротила. А теперь мама превратилась в сваху, а мне наказала помалкивать. В ЗАГСе стою как преступница: «Зачем Леша пачкается об меня?»
Живем у нас. Переживаю: как Леше сказать? И опять мама выручила. Правда, я от ее выручки чуть живьем со стыда не сгорела. А будь все по-человечески, я бы гордилась материнством. Леша засуетился, рассерьезничался сквозь прущую из него радость; мама подыгрывает, а я от страха с ума схожу. Положили меня, готовлюсь к материнству, как грешница к поруганию. Какие-то осложнения: врачи хлопочут, а я обрадовалась…
– Вот и славненько, милая, – поддерживают они, поняв меня по-своему.
Но Леша навещать перестал. Мама успокаивает, что он очень занят. Обиделась я… а ведь каждый его приход переживала как пытку. «Неужели Танька»?! Так мама бы намекнула. Не-ет, тут что-то неладное!
– Мам, что с Лешей? – не выдержала я. – Он ушел?
– Да, – грустно улыбнулась она внезапной мысли.
– Узнал?..
– Нет, – покачала она головой.
– Куда ушел? Говори!
– Тебе нельзя волноваться.
– Говори, а то мне еще хуже будет! – разрыдалась я.
– Успокойся, доченька, потом расскажу.
Оказалось, что спеша ко мне после подработок, попал он полусонный под машину. Перепугалась я, но где-то в тайничке души и обрадовалась, что не узнает милый о позоре женушки. И поверите ли: одна боль другую пригасила. – Вера Максимовна перевела дух, как бы набирая воздуху. – А малыш родился беленький, – в деда. Вот тут уж я белугой заревела.
– Что с тобой? – заволновались в палате. – Радоваться надо.
Вера Максимовна машинально вытерла платочком уголки губ.
– Постепенно боль притупилась, – продолжила она. – О нашей тайне, кроме мамы, никто не знает. Она даже, было, после родов заподозрила, опять дав мне трепки: не грешила ли я коллективно. Боль о муже я захоронила в себе. Со временем вышла замуж – хороший человек взял. Детей у нас больше нет. О любви что говорить. Может, это и странно, но для меня навсегда – Леша. А у Вани, наверно, тоже была любовь.
– Вера Максимовна, а с сыном что?
– Горе, милый мой, еще впереди. Витя мой ладненьким рос. Я уже говорила – в деда. Школу хорошо окончил, с математикой он дружен. А дед был больше по биологии: на даче любил копаться. Армию Витя отслужил в ПВО, в институт по послеармейским льготам пошел, электроником стал. Распределили его во Фрунзе. Инженером на крупном заводе работал.
– Вера Максимовна, обычно детей в честь любимых назы-вают, а вы Витей.
– Потому и Витей, чтоб память не бередить. Да что об этом. Вот мой Витя и невесту нашел. Оленька, скажу вам, – опять просветлела Вера Максимовна. – Фигурка! Личико! Не я одна, и люди говорят, что другую такую пару и придумать трудно. Доходов побочных не имеем, но на свадьбу не поскупились, хоть и призаняли. Отвела я душеньку, любуясь на молодых! Оленька и так сияет, а мне все мало… А Витя уж больно сдержан – в деда весь. Уж тот, бывало…ой, что я раскапустилась-то, – спохватилась Вера Максимовна. – У себя там они сначала в общежитии жили, – раскладывает она по полочкам. – Витя на стройку пошел и вскорости квартиру получил, так что скитались они недолго – всего четыре года. От детей, конечно, воздерживались: до них ли с неудобствами. На новоселье мы снова к ним пожаловали. Обустроились они – Оля свою зарплату на книжке копила. А магнитофон Витя сам собрал, телевизор тоже.
«Хоть дети поживут, коли мне такая незадача вышла»! – радуюсь. А Оленьке пора подоспела. Витя на подработку устроился. А она – матрешка, да и только. И женщина есть женщина: тайком нашла кума с кумой. Мне сообщила, а то бы и я не знала. Витя к ней каждый день наведывается. Родила.
–  Кого? – не терпится Вите.
–  Мальчика.
– Ур-ра-а! – пустился Витя в пляс под окнами, ох уж эти мне мужики, дети, ей-богу, – вздохнула Вера Максимовна.
–  Покажите!
–  Успеешь.
Долго от них писем не было. И вот, дождались мы письмеца.
«Я при разрешении лишилась чувств, – пишет Оленька. – А когда принесли его, я опять в обморок закатилась.
 – А-а! – взвизгнула я, отстраняясь.
– Не дури, девка! – вручила мне сестра малыша. – Раньше думать надо было.
«Девка»! – огрело меня оплеухой. – Значит, я девка, гуля-щая! «Девка – девка – девка», – гулко перекатывается по палате.
– Ой! – запричитала я. – В кого? Отец-то русенькай… Бо-же, – склонила я голову, машинально прижав малыша к себе, и  он аппетитно приник к груди.
– Так-то лучше, – буркнула сестра, уходя.
А я, до крови закусив губу, поливаю слезами свой неведо-мый позор. Что Вите скажу? Ведь нормальному человеку не по-верить в такое. «Женушка гулящая, да еще – с неграми», – за-шепчутся знакомые, косо запоглядывав на нас. Это я-то «гуля-щая»? Берегла  себя, даже с Витей неумелости своей в постели стеснялась.
– И так на пяти зареванных страницах, – поднесла Вера Максимовна влажный платочек к глазам. – Вот где «клякса» моя выявилась, – обмякла я на стуле.
– Вера! – кинулся ко мне Ваня.
«А к Оленьке кто кинется?» – терзаюсь.
– Что с тобой? – хлопочет муж.
– Вон письмо на столе…
Можно, конечно, отмолчаться – чистенькой остаться. Витя перегорюет, другую найдет, не жалея о малыше как о чужом и потеряв веру в женщину. А как же Оленька? А внучок мой? Ведь бусинки вины на них нет, – примолкла Вера Максимовна. – А потом я по-матерински решила: поддержала Олю телеграммой и в ней же распорядилась Вите – ждать меня! Сумею ли убедить сына в своей горькой правде? Посмотрит ли он на Оленьку, жену свою, по-прежнему!?  А внука мы вырастим с Ваней, муж меня понял.
– Удачи Вам! – пожал я ей руку.
                1980. Фрунзе

 
 
            

                На танцы
                рассказ
– Ме-ель! – завопил матрос. – Только этого не хватало! Вот вляпался! – запоздало сбросил обороты и дал полный назад. Но транспорт, дрожа от напряжения, ни с места.
– Черт бы вас побрал, засони! Хоть бы кого в гальюн погна-ло… – плаксиво ругает матрос пьяную команду и в отчаянии, будто виноват штурвал, крутит его из стороны в сторону – и транспорт, как собачонка рвясь с привязи и упираясь ногами, начал вилять кормой, сползая с мели.
– Ага! Наша взяла! И я не лыком шит! – радуется  матрос. – Надо быть повнимательнее. И, огибая остров, увидел полоску огней Каргаска. – Вон они, родненькие! А вон там, в конце их – причал нефтебазы: от него и начался беспокойный вечер с весе-лыми чаяниями.

Петька взволнованно сияет: - субботний вечер  обещает встречу с де¬вушкой на танцах – в прошлую субботу с ней познакомился: глаза-васильки, лукаво вздернутый носик, а губы – алый цветочек; фигурка – век бы обнимал: тонкая талия перехвачена пояском, делает подол платья колокольчиком – он прикрывает до колен ее резвые ножки.
Может, это и не совсем так, но Петьке она запомнилась именно такой. После танцев можно погулять по берегу, а то и в каюте послушать музыку на радиоле.  Петька так размечтался, что почувствовал  возбуждение. А катер, куда он весной устро-ился матросом, посылают в эту субботу на «точку» – вот бы  успеть вернуться. Но об этом «вот бы» знает лишь он да сен-тябрьское солнце, скатываясь к закату, а свежий ветер под-свистывает: «успеешь», и мат¬рос старается, причаливая налив-ную баржу под за¬правку горючим.
Продолговатый, как щука, ка¬тер «ПЭС» - пе¬редвижная электростанция, взяв просевшую по ватерлинию наливную баржу, как подружку, под бок, спешит по тече¬нию, разглаживая легкий плескунец реки.
Пока на же¬лезной печи в тамбуре варится лапша, матрос слизнул шваброй узкие  борта палубы, отыскивая взглядом вход в приток, в верховье которого находится их точка. А для дальнейшего движения по притоку, как по ко¬ридору меж высоких стен леса, налив¬ную взяли «толкачом». Но своенравная речка, сопротивляясь, плюнула топляком под корму – катер залихорадило.
– Каюк…  винту! – ругнулся капитан, старший брат Петьки. – Давно голжу насадку поставить на винт, как у костромичей, но не догалделся.
– Приехали! – согласился механик. – Ни тебе мостика, ни крана.
«Вот тебе и свидание!» – приуныл матрос.
А капитан с механиком, задрав голову, всматриваются в бе-рег.
– Не светит, – озадачился Михаил.
Но капитан с мотком веревки полез на яр.
– Сашка! Не моего ли тезку пошел звать на помощь? – ерничает механик.
«Молодец, браток: что-то придумал!» – радуется матрос, гордясь за брата – Македонский и Суворов тоже были не-высокими.
Капитан по яру вскарабкался к подножию сосны, выступив-шей к самому обрыву.
– Крепи трос! – кинул он веревку.
Петька метнулся ее ловить.
– А лебедка у тебя где? – насмешничает механик.
– А вал на что?
– Ну, голова! – согласился  Михаил.
Опоясав тросом щиколотку сосны, а через окно ма¬шинного отделения намотнув его на вал –  необходимые секунды работы мотора отсчитала рука капитана на кнопке пуска – катер, как собаку за хвост, мотором подтянул свою корму к берегу.
– У тебя не рука, а секундомер! – одобрил приятеля Михаил.
– Уметь надо! – согласился Александр.
Одевшись потеплее и помазутнее, чтобы как с гуся вода, с анкерным ключом и кувалдой в руках ребята пооче¬редно ныряют под корму и по горло в ледяной стихии вы¬тянутыми руками на ощупь снимают с оси изуродованный винт. А Петька на берегу, суетясь и  «приплясывая», сушняком веселит костер.
Изувеченную каракатицу винта вытащили на песок и тоже вприпляску у костра сливают из одежды воду и запаса¬ются теп-лом, чтобы ставить запасной винт.
– Степка варил? – уточняет Михаил.
– Он.
– Трезвый?
– Нет, бухой.
– Тогда надежно.
– Согласен – он у нас такой.
С испариной от одежды, прыгая то у костра, то в воду, про-должили беспримерную работу. А солнце, устав ви¬сеть, косну-лось горизонта.
Теперь транспорт, волной гоня перед собой выдавливаемую корпусами из узкой, испетлявшейся протоки воду на берега и взбираясь на нее, прибыл к месту назначения – к двум цистер-нам на яру. Электронасос, смонтированный капитаном, переко-чевал из грузового отсека катера на палубу баржи и зажужжал, наполняя горючим цистерну на высоком берегу. Матрос белкой прыгает с палубы на яр, на цистерны и обратно. «Только бы успеть!» – торопится юное сердце и – оборвалось, когда над берегом увидел двух женщин.
Вечеринка и ласки взрослых показались матросу бесконеч-ными. Петьке казалось, что взрослые уже отлюбили свое, и вот тебе на…
Женщины ушли, и команда легла отоспаться – до утра вре-мени хватит. Какое мужикам дело до Петькиных стра¬стей, о ко-торых они и не ведают. Да хоть бы и знали: моло¬дой – еще успеет. И была нужда тащиться ночью по извилинам проки.
«Ну уж дудки! – решил матрос – Вам свое, а мне свое! бла-го, брат сделал управление централизованным и уже перечалил транспорт».
Транспорт проснулся от руки разгоряченного матроса и по-полз по течению, набирая скорость. Порожняя, баржа, всплыв, рикошетит округлым носом по обрывистым изогнутым берегам, а прожектор, смонтированный братом, разбрасывает темноту по сторонам.
– Ведешь? Молодец! – одобрил Михаил матроса, проковыляв в гальюн, а возвращаясь,  приостановился.
– Дай-ка помогу, – но, не довернув штурвала, шибанул носом баржи берег.
Матрос, оттеснив пьяного механика, выровнял ход транспорта.
– Ладно, ты и сам с усам, – уковылял механик в каюту.
Прожектор, соскользнув со стены леса, утонул в темной пу-стоте, рокот мотора тоже умчался, став приглушеннее: на Обь вышел – понял матрос, отерев рукавом куртки влажный лоб. Погасив прожектор, молодой речник впился глазами в ночную даль, отыскивая спасительные огоньки створов.
– Вон они, родимые! Будто Зоенька приглашает к себе! – радуется он вслух, выравнивая на них нос баржи. – Так держать!
А из-за поворота выплывает остров огней – это пароход по-следним рейсом идет в Александрово. Петька ждет отмашки – куда отвернуть? Пока сообразил, что он идет вверх, значит, инициатива за ним, пароход уже рядом – матрос едва успел по-мигать вправо,  и прошел почти под бортом парохода.
– Лихач! – услышал он замечание в рупор.
– Пронесло…– вслух, вздохнул паренек. – Широка Обь, а двоим тесно.
Снова ударив прожектором по темноте, различил, что впереди река разделилась надвое – куда идти? Пошел направо. А в воображении  - танцплощадка с цветником девчат на ней. И Зоенька зазывно улыбается ему.
– Подожди, миленькая! Иду, бегу…лечу…, но вдруг катер споткнулся обо что-то – Петьку потянуло на руль.

Пареньку пришлось «поплясать». Едва сползя с мели и оги-бая остров, матрос приходит в себя:
– Теперь-то уж дома…, но надо быть осторожнее, – дрожь растерянности потеснена нарастающей жаждой встречи. – Вот и дежурный паузок. Подойду к борту, как брат, и застопорю ход.
Но что дано капитану, то оказалось не по зубам матросу: наливная с ходу шарахнула паузок, и команда как не лежала на рундуках.
Выскочил капитан и, мгновенно оценивая ситуацию, при-швартовался к паузку. Зашел в рубку, собираясь отвесить брату леща, но, окончательно придя в себя, потрепал его по плечу.
– Сам привел!?
– Конечно! Вы-то дрыхли…правда, наплясался от души.
– Молодец! Иди прибери в каюте.
Не хочется Петьке возиться с содержимым вывернутых же-лудков, но – матрос есть матрос.
Около полуночи капитан, механик и матрос, как три богатыря, разошлись по своим постам: Михаил за клуб – там он живет в типовой двухквартирке с матерью, младшими братом и сестрой; а Петька с братом идут по тротуару мимо пустой танцплощадки, и кажется Петьке, что пахнуло с нее духами его первой знакомой. Брат через две улицы уйдет в свою двухквартирку, к молодой жене; а Петьке одиноко тащиться через село к матери – теперь он ее содержит, потому и вечерку пошел, а брат определил его с разных работ к себе – полегче парню.




 

 

 Содержание                89
 Сын Земли                3
 Больница в кошаре                8
 Обморок  ОК                13
  Второе дыхание                53
  По-профессорски                56
  Вляпались                60               
  Поединок                64               
 Трудная должность               67
  Вовкина рыбалка                70               
  Исповедь                73
  Клякса                78
  На танцы                84