Артюр Рембо. Первое причастие

1.
Нелепый сельский храм; на стенах пятна сажи;
Прыщавою толпой подростки меж колонн;
Начистив башмаки и распаляясь в раже,
Картавый поп бубнит затверженный канон;
А солнца бойкий луч сквозь битые витражи
Храмину золотит, пробив сплетенье крон.

В суровых квадрах стен – тоска земного лона.
Окрестная земля булыжников полна,
Что грудами лежат меж трепета и гона,
Меж тёрна дикого, проросшего зерна
И чёрных шелковиц, чья зелень обречённо
Со злым шиповником узлами сплетена.

Сто лет белят амбар; шурша, по граням плоским
Гуляет грубый квач; побелка негуста;
Рождественский вертеп уныло залит воском;
Соломенный каркас Мадонны и Христа
Приметен и смешон, а мухам-кровососкам
Привольно залетать в святейшие уста.

Подросток утомлён, но отдохнуть не может,
Сыновний долг – вставать в предутреннюю рань;
Забудется, когда на голову положит
В исповедальне поп властительную длань,
И, отпустив грехи, укором потревожит,
И, плату восприяв, промолвит: грешник, встань.

Надевши первый раз костюм, дела забросив,
Он угощений ждёт от радостного дня;
Вот, высунув язык, сам праведный Иосиф
Взирает со стены, сочувствием дразня;
Вот Маленький Капрал в веночке из колосьев,
Открытки на стене, волненье и возня.

Девицы ходят в храм – и слышат, как балбесы
Их сучками зовут; мальчишки так смешны –
Валяют дурака, ждут окончанья мессы,
Толкуют, как добыть военные чины,
А после – в кабачке разводят политесы,
И песни до утра похабные слышны.

А между тем кюре прилежно и ретиво
Для юных прихожан картинки выбирал;
Но – музыка вдали; по отзвукам мотива
Он понял – будет бал, и, неблагочестиво
Притопнувши ногой, плечами поиграл;
– От пристани небес прихлынул звёздный вал.

2.
Поп глянул на юниц, и, как с полунамёка,
Меж прочих – им всего одна отличена,
Что изжелта-бледна, худа и грустноока,
Неведомо – в шелках иль в ситцах рождена.
«Приметь её, Господь, средь серого потока,
И благости Твои да обретёт она».

3.
В канун святого дня недуги одолели,
Ей видятся в бреду кончина, свечи, гроб –
И девочка, мечась на скомканной постели,
Рыдает: «Я умру...», и бьёт её озноб.

Ей хочется украсть у сверстниц туповатых
Всю Божию любовь; и, в грудь бия рукой,
Мадонны светлый лик, Христа в победных латах
Зовёт она прийти – и дать душе покой.

Ты слышишь, Адонай, умученный латынью,
Воззвавшего к Тебе в бесчувственный зенит?
Спасителя венец омыт небесной синью,
На белых ризах кровь – их Агнец кровянит!

Прохлада райских кущ повеет с небосклона
В сердца невинных дев, грядущих и живых;
Прощение твоё, Владычица Сиона,
Премного ледяней кувшинок прудовых!

4.
Но праздник миновал, и таинства иссякли,
И образ Пресвятой, что душу мог согреть –
Лишь крашеный оклад и клочья пыльной пакли,
Источенный киот, нечищеная медь.

И ей не удержать бесстыдного искуса,
Не совладать с больной девической мечтой –
Немного приподнять покровы Иисуса
И сердце упоить Господней наготой.

Желание томит, и давит безнадежность,
И страсти стон глухой – в подушку, как на дно;
Продлить бы на века снедающую нежность;
И увлажнился рот... – А на дворе темно.

Нет больше сил терпеть. С усильем выгнув спину,
Пытается она портьеру распахнуть,
Чтоб ледяной сквозняк, нырнувший под перину,
Скользнул по животу и успокоил грудь...

5.
Чуть за полночь она проснулась под белёсым
Мерцанием луны сквозь переплёт окон.
Ей снился алый сон. Кровь запеклась под носом.
Привиделся тот день, когда восстанет Он.

Но, телом ослабев, она близка к разгадке
Божественной любви, и жажда так чиста –
Изведать миг, когда душа уходит в пятки,
Узрев в полночной тьме воскресшего Христа;

В ту ночь Святая Мать незримо похлопочет
Омыть смятенья прах с ладоней малых чад,
А жажда все растёт, а сердце кровоточит,
Но бессловесен бунт – свидетели молчат.

И, жертву принося, супругою незрелой,
Невестино храня достоинство своё,
Со свечкою в руке она, как призрак белый,
Спускается во двор, где сушится бельё.

6.
И всю святую ночь она – в отхожем месте,
Под крышей сплошь из дыр; едва горит свеча;
И дикий виноград ласкается к невесте,
С соседнего двора свой пурпур волоча.

Сусальный блеск небес на стёклах зол и колок –
В окошке слуховом все краски стеснены;
А на камнях двора смердит стиральный щёлок,
И непроглядна тень вдоль дремлющей стены.

7.
Безумцы грязные, чья слабость преотвратна,
Чей жалкий труд сгноил и души, и тела,
К вам ненависть моя; на вас проказы пятна –
Угодно ль подождать, пока не сожрала?

8.
Когда, сглотнув комок тяжёлой истерии,
Опомнится она, печальна и мудра –
Увидит наяву любовника Марии,
Что истязал себя скорбями до утра:

«Да ведаешь ли ты, что я тебя убила,
Уста твои взяла и сердце – всё при мне;
И я теперь больна: мне сон сулит могила
Меж водных мертвецов, на влажной глубине!

Была я так юна; но девичье дыханье
Осквернено Христом и мерзости полно!
Ты волосы мои ласкал, как шерсть баранью;
Что хочешь, то твори... Мужчинам всё равно,

К неистовой любви их сердце вечно глухо,
В них совесть умерла и Божий страх угас;
В любой из нас живёт страдающая шлюха,
Мы вечно рвёмся к вам – и погибаем в вас.

Причастие моё, свершившись, отгорело.
Целуй меня, целуй – я навсегда пуста:
Покрепче обними – мои душа и тело
Изгажены навек лобзанием Христа».

9.
Вольно гнилой душе с ободранною кожей
Проклятья рассылать, на всё охулку класть;
На ненависти одр возляжет, как на ложе,
Но, смерти избежав, не пригашает страсть.

Ворюга Иисус, крадущий к жизни волю,
На бледное чело наведший смертный пот –
Прикована к земле стыдом и лобной болью,
Скорбящая раба тебе поклоны бьёт.

LES PREMIERES COMMUNIONS

1.
Vraiment, c'est bete, ces eglises des villages
Ou quinze laids marmots encrassant les piliers
Ecoutent, grasseyant les divins babillages,
Un noir grotesque dont fermentent les souliers:
Mais le soleil eveille, a travers des feuillages,
Les vieilles couleurs des vitraux irreguliers.

La pierre sent toujours la terre maternelle.
Vous verrez des monceaux de ces cailloux terreux
Dans la campagne en rut qui fremit solennelle
Portant pres des bles lourds, dans les sentiers ocreux,
Ces arbrisseaux brules ou bleuit la prunelle,
Des noeuds de muriers noirs et de rosiers fuireux.

Tous les cent ans on rend ces granges respectable
Par un badigeon d'eau bleue et de lait caille:
Si des mysticites grotesques sont notables
Pres de la Notre-Dame ou du Saint empaille,
Des mouches sentant bon l'auberge et les etables
Se gorgent de cire au plancher ensoleille.

L'enfant se doit surtout a la maison, famille
Des soins naifs, des bons travaux abrutissants;
Ils sortent, oubliant que la peau leur fourmille
Ou le Pretre du Christ plaqua ses doigts puissants.
On paie au Pretre un toit ombre d'une charmille
Pour qu'il laisse au soleil tous ces fronts brunissants.

Le premier habit noir, le plus beau jour de tartes,
Sous le Napoleon ou le Petit Tambour
Quelque enluminure ou les Josephs et les Marthes
Tirent la langue avec un excessif amour
Et que joindront, au jour de science, deux cartes,
Ces seuls doux souvenirs lui restent du grand jour.

Les filles vont toujours a l'eglise, contentes
De s'entendre appeler garces par les garcons
Qui font du genre apres messe ou vepres chantantes.
Eux qui sont destines au chic des garnisons
Ils narguent au cafe les maisons importantes,
Blouses neuf, et gueulant d'effroyables chansons.

Cependant le Cure choisit pour les enfances
Des dessins; dans son clos, les vepres dites, quand
L'air s'emplit du lointain nasillement des danses,
Ils se sent, en depit des celestes defenses,
Les doigts de pied ravis et le mollet marquant;
— La Nuit vient, noir pirate aux cieux d'or debarquant.

2.
Le Pretre a distingue parmi les catechistes,
Congreges des Faubourgs ou des Riches Quartiers,
Cette petite fille inconnue, aux yeux tristes,
Front jaune. Les parents semblent de doux portiers.
«Au grand Jour, le marquant parmi les Catechistes,
Dieu fera sur ce front neiger ses benitiers».

3.
La veille du grand Jour, l'enfant se fait malade.
Mieux qu'a l'eglise haute aux funebres rumeurs,
D'abord le frisson vient, — le lit n'etant pas fade —
Un frisson surhumain qui retourne: «Je meurs...»

Et, comme un vol d'amour fait a ses soeurs stupides,
Elle compte, abattue et les mains sur son coeur,
Les Anges, les Jesus et ses Vierges nitides
Et, calmement, son ame a bu tout son vainqueur.

Adonai!... — Dans les terminaisons latines,
Des cieux moires de vert baignent les Fronts vermeils
Et taches du sang pur des celestes poitrines,
De grands linges neigeux tombent sur les soleils!

— Pour ses virginites presentes et futures
Elle mord aux fraicheurs de ta Remission,
Mais plus que les lys d'eau, plus que les confitures,
Tes pardons sont glaces, o Reine de Sion!

4.
Puis la Vierge n'est plus que la vierge du livre.
Les mystiques elans se cassent quelquefois...
Et vient la pauvrete des images, que cuivre
L'ennui, l'enluminure atroce et les vieux bois;

Des curiosites vaguement impudiques
Epouvantent le reve aux chastes bleuites
Qui s'est surpris autour des celestes tuniques,
Du linge dont Jesus voile ses nudites.

Elle veut, elle veut, pourtant, l'ame en detresse,
Le front dans l'oreiller creuse par les cris sourds,
Prolonger les eclairs supremes de tendresse,
Et bave... — L'ombre emplit les maisons et les cours.

Et l'enfant ne peut plus. Elle s'agite, cambre
Les reins et d'une main ouvre le rideau bleu
Pour amener un peu la fraicheur de la chambre
Sous le drap, vers son ventre et sa poitrine en feu...

5.
A son reveil, — minuit,— la fenetre etait blanche.
Devant le sommeil bleu des rideaux illumines,
La vision la prit des candeurs du dimanche;
Elle avait reve rouge. Elle saigna du nez

Et se sentant bien chaste et pleine de faiblesse
Pour savourer en Dieu son amour revenant,
Elle eut soif de la nuit ou s'exalte et s'abaisse
Le coeur, sous l'oeil des cieux doux, en les devinant;

De la nuit, Vierge-Mere impalpable, qui baigne
Tous les jeunes emois de ses silences gris;
Elle eut soif de la nuit forte ou le coeur qui saigne
Ecoule sans temoin sa revolte sans cris.

Et faisant la victime et la petite epouse,
Son etoile la vit, une chandelle aux doigts,
Descendre dans la cour ou sechait une blouse,
Spectre blanc, et lever les spectres noirs des toits.

6.
Elle passa sa nuit sainte dans des latrines.
Vers la chandelle, aux trous du toit coulait l'air blanc,
Et quelque vigne folle aux noirceurs purpurines,
En deca d'une cour voisine s'ecroulant.

La lucarne faisait un coeur de lueur vive
Dans la cour ou les cieux bas plaquaient d'ors vermeils
Les vitres; les paves puant l'eau de lessive
Souffraient l'ombre des murs bondes de noirs sommeils.

7.
Qui dira ces langueurs et ces pities immondes,
Et ce qu'il lui viendra de haine, o sales fous,
Dont le travail divin deforme encor les mondes,
Quand la lepre a la fin mangera ce corps doux?

8.
Et quand, ayant rentre tous ses noeuds d'hysteries,
Elle verra, sous les tristesses du bonheur,
L'amant rever au blanc million des Maries,
Au matin de la nuit d'amour, avec douleur:

«Sais-tu que je t'ai fait mourir? J'ai pris ta bouche,
Ton coeur, tout ce qu'on a, tout ce que vous avez;
Et moi, je suis malade: Oh! je veux qu'on me couche
Parmi les Morts des eaux nocturnes abreuves!

«J'etais bien jeune, et Christ a souille mes haleines,
Il me bonda jusqu'a la gorge de degouts!
Tu baisais mes cheveux profonds comme les laines,
Et je me laissais faire... ah! va, c'est bon pour vous,

«Hommes! qui songez peu que la plus amoureuse
Est, sous sa conscience aux ignobles terreurs,
La plus prostituee et la plus douloureuse,
Et que tous nos elans vers vous sont des erreurs!

«Car ma Communion premiere est bien passee.
Tes baisers, je ne puis jamais les avoir sus:
Et mon coeur et ma chair par ta chair embrassee
Fourmillent du baiser putride de Jesus!»

9.
Alors l'ame pourrie et l'ame desolee
Sentiront ruisseler tes maledictions.
— Ils auront couche sur ta Haine inviolee,
Echappes, pour la mort, des justes passions,

Christ! o Christ, eternel voleur des energies,
Dieu qui pour deux mille ans vouas a ta paleur,
Cloues au sol, de honte et de cephalalgies,
Ou renverses, les fronts des femmes de douleur.