Пир. Луке Глонти - повару и человеку. 2 днями рань

приближаясь к г.Гори - родине тирана.

Представь, Лукулл, очередное утро.
?
Да, где угодно.. За любым окном
скользит неутомимая звезда
со скоростью земли неутомимой
и зажигает неизвестный день.
Снов темная река становится прозрачной
и входит вновь все в те же берега
/Кавказ - провинция страннейшей из империй/.

Был август за окном, беспечный зрелый август.
Проникновенный голос заклинал
подняться на носки и потянуться,
чтобы затем, вдыхая полой грудью,
вновь возвратиться мир припоминая
/и точно: чтобы сон свой разгадать
необходимо - минимум - очнуться,
пусть даже бодрствуя.../

Не отличая сна от яви, страна спала.

Кто пил свой чай, кто кофе, кто рассол,
кто заправлялся, как автомобиль, в столовых.
кто собирался к ласковым морям,
насвистывая гимн про Комарово.
/здесь надо пояснить тебе, Лукулл -
питомцу шаловливой плоти -
что значит, взяв подачку от казны,
сорвать ошейник или удила,
купить билет, преодолеть полнеба
и, приземлившись на морском бульваре,
лететь вслед грациозным кобылицам,
пленяющим как утреннее море.../

Телесная трава повсюду прорастала
и била из щелей подъездов. Ширь заводских ворот
привычно поглощала несметное количество людей,
чего-то мастеривших /се, базис, мой Лукулл,
ведь надо что-то делать
ракеты, лодки, синхрофазотроны.
картины, храмы и гандоны,
поэмы, гимны, сапоги, -
ведь экономики закон лукав:
разрезав и упаковав природу,
необходимое подкрасив пестротой,
она растет, производя услуги -
абсурду придает серьезность дела.
умалишенным - волю естества,
и объясняет все количеством прибывших...
глядишь, и вещь, которой нет в природе,
становится забавою народа,
как: водка, бомба или идеал, -
и, бог с ним, лишь бы не скучал,
не погружался в простоту начал/.

Был август, 21, который день недели не припомню,
условно говоря такой-то век
/ХХ, чтоб совсем не заблудиться/.
Мы выехали утром. Тбилисо
вильнул своею красной чешуею
и скрылся за соборными горами.
Мы двигались ущельем; и дорога,
и взгляд, и, тонко засквозивший
простор, - напоминали мне начало
печального грузинского хорала;
где, из глубин, неведомо откуда,
еще без слов, до речевой простуды,
мелодия вздохнет и тронет тишину,
тоскуя и любя встревожит глубину.
так одиноко, грустно, безответно
и все молчит, внимая бессловесно,
все - тембр, мелодия и ритм.
И, что, Лукулл, потом ни говори
в душе царят лишь древние поверья
мелодии вражды или доверья,
тоски, восторга, горя и любви;
гармония ветров и песнопений,
гармония великих совпадений
с природой богом /как ни назови
прожилку жизни в темноте безвестной/.

***

Мы ехали в просторном самоходе.
Посмотришь с высоты и, вроде,
сверкает в глубине ущелья
покров, сработанный из жести, -
хитин позднейших революций,
вторая кожа, так сказать.
В отличии от эволюций,
где органическая стать
собой нечаянно одета,
эта, эта... не знаю даже как назвать -
предусмотрительная плоть? -
дерзнула сон свой расколоть
на мир объектов и предметов,
на мир причин и странных следствий,
чтоб встать, как гибельный посредник
между живым и неживым.
И удивленная природа,
следя за видом молодым,
гадает над своим уродом:
что дальше приключится с ним.
/Лукулл, я верю, ты все ведущ,
ты - гений плоти во плоти.
Куда летим мы, где пути
особенно после обеда?/

***

Ущелье кануло. И взгляд
сливается с дугою дали -
как в упомянутом хорале -
летит-летит и исчезает
за краем конуса. Пред нами
течет под слоем голубым
зеленоплавными волнами
долина Картли. Синий дым,
как обронил поэт печальный,
парит над инеем седым
вершин необъяснимо дальних.
В объеме - трое: седовласый
творец таинственных коллажей,
лукавый гений, собиравший
из жестов - тело,из сердец -
сердцебиение граната,
согласное снаружи и внутри,
где форма форме говорит
о средоточии границ
к началу полного возврата.
В тюрьме напрасно отсидев,
он, как назначенный злодей
и мрачный сеятель разврата,
простил естественных людей
/ведь сотворил их тот же актор/.
Сценарий плох, - сказал он как-то, -
и непоследоватен автор,
но ты, отважный режиссер,
будь жизнерадостным креатром
/о, шахиншах цветных теней,
в пещерах спящих кинотеатров!/
Другой, сидевший за баранкой.
скользил по дали виноградной
летящим профилем. Он - жрец
звездоструительных туманов,
затворник из Абастумани
и обладатель степеней,
и обреченный наблюдатель,
астрофизический халдей -
пророк ужасный для людей.
В салоне радио трещало,
централизованно вещая:
В Москве, очередной амбал,
взойдя на пушечный комбайн,
лепил лукавому народу
благие вести про свободу.
Ура, естественно, ура
шумит в столице  красноглавой
и напрягается держава
перед разделом барахла.
Да здра! ничтожная свобода;
все что придавлено в народе
теперь в размахе гулевом
сравняет тело с головой.
Но мы молчали. За окном,
как в медленном круговороте,
пропала роща, вслед за ней
вступили длительные холмы.
меж ними и дорогой встречной
желтела выжженная глина,
которую упорно вытеснял
зелеными лучами виноградник -
предвестник близкого селенья.
Три пирамиды тополей
росли, листвою заполняя
беззвучный дальний взгляд.
Тоска...