Леопольдо Маречаль. Кентавр

Тот стародавний вечер
по-волчьи исчез в чаще,
но след, что хранит сердце,
со временем стал ярче:
отвергнут Розою светлой,
скитался я наудачу,
и вдруг Кентавра заметил
у звонкой воды спящим.

Я помню: была осень,
когда, опустив очи,
лелеет листву роща
и смерти ведать не хочет,
когда в созвездии Овна
зори как астры сочны,
и ветры ревут ночью,
а горлицы бдят молча.
 
Запутавшись в ежевике,
сдирая кожу о скалы,
блуждал я в зарослях диких
(злосчастье меня гнало
из северных стран милых,
где Роза моя сияла,
по тёмной тропе гиблой,
сквозь ежевичные жала).

Не был ли я одержимым,
как девы из притчи древней,
что масло в лампах спалили,
сочтя бережливость бредней,
— они женихов ждали,
объятьями их бредя,
но жертвами тьмы пали,
своих любимых не встретя?

Играла ли ночь мною,
как утлым челном — бездна?
Кентавра спросить стоит,
не мучаясь бесполезно!
Ведь путь был тяжким и долгим,
и некому выдать беседу
с Кентавром у вод звонких
в последних лучах света.

Я до сих пор вспоминаю
как был красив и чудесен,
тот зверь из старинной сказки,
что спал на краю леса.
Я помню и звон ясный
струи на песке белесом,
и поздних цветов краски
на кромке воды и леса.

Вокруг могучего торса
свивались плющ и лишайник,
над крупом — казалось взору —
ещё витали преданья,
и словно цветок махровый
торчала грива густая,
копыт же прочных четвёрка
земному служила данью.

И он мне предстал как символ
пути во тьме беспредельной,
пути, что веками длился
без спутников и без цели,
а может, забытой книгой,
в которой доныне целы
былых катастроф картины
и вольного смеха стрелы.

На ветке смоквы качалась,
свисая к рукам кентавра,
своей наготы не пряча,
божественная гитара,
к ногам же прильнув, лежали
колчан и лук — два футляра,
гроза для пугливой лани
чьи очи — миндалин пара.

Подумал я: «Было время –
скакал этот зверь гордо,
и лук был вестником смерти,
а струны — гнездом аккордов!
Тогда под лазурным небом
на кораблях остромордых
плыла навстречу сиренам
лихих смельчаков когорта!»

И так же, как всей душою
вступает герой в схватку,
и сердце от мук ноет,
предчувствуя смерть сладко,
я робость смирил уздою,
решив не играть в прятки
и встретиться с ним взором
хоть сердце ушло в пятки.

Вплетаясь в густые кудри,
свисали над лбом кентавра,
зелёный венец рисуя,
побеги свежего лавра.
А в космах, что ветер спутал,
и бороде его ржавой
висела с немолчным гудом
пчёл медоносных орава.

Суровость древней породы
сквозила в его обличьи,
и царственность, и свобода,
которой теперь не сыщешь —
он весь был чудом природы,
и я, забыв о приличьях,
оковы страха отбросил
и прямо к Кентавру вышел.
 
При виде его казалось,
что чувствуешь всей гортанью
живительный вкус  и запах
весны из старых преданий;
как будто, прах отряхая,
из небытия восстали
руины забытого рая, —
без зла, греха и печали.

Он спит, – я понял, смелея, —
но это не сон смертный,
а дрёма, что мягко лелеет,
колебля душу в тенетах.
И если позвать звонко,
как кличут отца дети,
то, может, на зов ребёнка
проснётся он и ответит.

Ах, если б язык предков
таинственный зверь вспомнил,
звучала бы речь песней,
чеканной и золотозвонной!
Но ныне забыт крепко
язык детей и героев,
и этот кентавр древний
лилейных уст не откроет.

Томимый тоской тёмной
о милом и невозвратном,
решил я унять стоны
терзавшей душу утраты,
и дал себе власть тронуть
тугие струны гитары,
легонько, совсем легонько —
исторгнув созвучий пару.

Нельзя было струн бога
касаться рукой тленной,
вторгаясь в немой космос
мусической той вселенной!
Гитара жалобным вздохом
ответила прикосновенью,
но лес был охвачен ознобом
внезапного пробужденья.

Листы со звоном дрожали,
стенала каждая ветка,
а им вдали отвечали
раскаты пещерного эха.
И только под причитанье
заветного инструмента
Кентавр очнулся, утратив
незыблемость монумента.
 
Промчались волной искры
по шкуре его тёмной,
и рук разомкнулись кисти
на шерсти груди огромной.
А сонные очи слезились,
подёрнувшись поволокой
спалённой дотла жизни,
столетьями одинокой.

Исполнен великолепья,
вставал чудозверь страшный;
хвоста его шевеленье
несло аромат чащи,
когда же уста разверзлись,
то мир, доселе молчавший,
разбился и разлетелся
как спелый орех, на части.

Спросил он — и грома раскаты
могучий голос напомнил;
слова лились водопадом,
стекаясь в гневные волны:
«О кто ты, тьмою объятый
и скорбью своей полный?
Как смел ты коснуться гитары,
что радости песнь помнит?

Ты разве не раб металла,
взыскующий всюду злата,
что слишком скор на расправу,
надменно судя собрата?
И ты своей бренной пястью
копаешься воровато
в гробнице, где среди праха,
ты думаешь, клад спрятан?»..

Он ждал прямого ответа
вперив в меня взгляд строгий,
и рыли в ярости землю
его копытные ноги.
Душою моей владели
и между собой боролись
предельное изумленье
и скрытых желаний робость.

Я отвечал кентавру:
«Уйми же свой гнев кипучий,
и выслушай оправданья
души моей злополучной.
Не вызов гордого нрава,
а искусительный случай
меня приманил к гитаре
и вынудил струны мучать.

Я сбился давно с дороги
в бредовых своих скитаньях
по воле небесной Розы,
отвергшей мои признанья.
Меж мною и ею — пропасть,
и чтобы унять страданье,
извлёк я из струн ропот
своим неловким касаньем!»

Кентавр немного смягчился
при виде вины безвинной,
и вновь покой воцарился
в его половине звериной
И, словно нутром слыша
мои заветные мысли,
своей людской половиной
участьем ко мне проникся.

«Что ж, чужестранец, — рёк он, —
я слышу в твоей речи
железных оков звоны
и зовы ночной встречи!..
Когда в серебре новом
сияло злато беспечно,
а солнце с юной луною
в согласии жили сердечном,

великий Кентавр чутко
внимал отчаянным просьбам
всякой души заблудшей,
чтоб в горе её не бросить.
Открыл он смертным науку:
как вычислить ход звёздный,
чертя в небесах румбы
пером подвижным и пёстрым.

Но мудрости той весёлой
уже не найти на свете,
почила в усталой бронзе
тем сном, что подобен смерти.
Гонись за ней — не догонишь,
зови её — не ответит,
И ключ к замку не подходит,
и флюгер не ловит ветер!»

Начал он речь в печали,
закончил же вздохом скорбным,
и очи влажными стали,
как гиацинт озёрный.
Но помыслы не желали
сдаваться печали чёрной,
и в мерных словах Кентавра
жила надежда упорно.

Сказал я: «Теперь вижу
и боль твою, и отвагу;
слова твои жгут и брызжут
огнём, как Вакхова влага,
и я, подойдя ближе,
вкушаю вешнюю брагу,
— она для души сникшей
как исцеленье от страха!

О, символ эпох минувших,
Кентавр, племён прародитель!
Пускай твой топот обрушит
скудельную эту обитель!
И слёзы пускай осушит
твой пламенный гнев, мститель!
Помчимся вперёд дружно —
я — всадник, ты – победитель!

Без шпор, стремян или сбруи,
узды и хлыста не зная,
мы пересечём большую
страну от края до края.
Коленями спину чуя,
и плечи твои обнимая,
верхом легко усижу я,
как вещий посланец рая.
 
В пределах земного царства
(о горнем же думать рано)
откроется нам пространство
от неба до океана!
Несметны земли богатства,
и нет почётней заданья,
чем с нечистью злой сражаться,
вернув покой мирозданью!

Но будь ты иной природы,
я б следовал за тобою
туда, где морские воды
скрывают пути тритонов;
а хочешь — взовьёмся в воздух,
где видится нам порою
то крыльев ангельских сполох,
то след от лапы грифона.

А если ты не откажешь
мольбе двуногого брата,
отправимся в Буэнос-Айрес,
что спит на краю Ла Платы.
Друзья, что выйдут встречать нас,
воскликнут, забыв утраты,
что мы принесли им счастье,
царившее здесь когда-то!»

Просил я долго и страстно,
так что Кентавр безмолвный
казалось, склонен к согласью,
былою удалью полный.
(Бывает, скакун старый
в конюшне своей тёмной
вдруг вскочит на звук фанфары,
призыв боевой вспомнив).

Но первый порыв умерив,
он словно бы вмиг сникнул
(как будто душа зверя
была послушна инстинкту).
Сменился вялым безверьем
в глазах его блеск дикий,
и видел я в каждом движенье
отказ — суровый и тихий.

Он рёк:
«Если ты взвесишь
Кентавра во сне долгом,
ты вычислишь равновесье
меж плотью его и долгом:
молчит он, исполнен чести,
и мудрость хранит глубоко,
и сон его — дар небесный,
а вовсе не кара рока.

К чему метаться, стеная,
и песней юности грезить,
когда эфир рассекает
осенним серпом месяц?
И видя, как виноградник
лозу пурпурную свесил,
зачем о цветах плакать,
чей вид лишь весной весел?

Напрасно тебе снится
прыть коней стародавних:
их не впрягут в колесницу
и не оседлает всадник!
И с килем, как грудь птицы,
с рядами весёл крылатых,
корабль уже не помчится
на поиск славы и злата!

Земля, наконец, дозрела
до пышных лет увяданья,
и плод увидела спелый
на мёртвом древе познанья —
ибо Ясон с Одиссеем,
соперники неба и ада,
в ином Божестве воскресли,
которому нет преграды».

Он замолчал, долу
печальный свой взор потупив,
но отзвук звучал долго,
в зелёный летя купол.
Ветвился лесной полог,
ловя священные звуки,
в которых жила доблесть
и эхо прощальной муки.

Но с доводами кентавра
душа была не согласна,
к тому же ночь подступала,
что в дикой глуши опасна,
и слыша слова отказа,
жалел я, — слепец несчастный! —
что в руки мои не дался
этот скакун прекрасный.

И поднял я снаряженье
охотничье, лук и стрелы,
и продолжал убежденья:
«Нет, время не улетело!
Полна тетива напряженья,
и дышит древко как тело,
и помнит стрел оперенье,
как небо под ними пело.

И если тебе наездник
давно уже не по силам,
и нет в тебе прыти древней,
что прежде бурлила в жилах,
то меткость, — я в это верю! —
охотнику не изменила,
и нет от стрелы спасенья,
что в небе добычу била!»

Ответил он:

«В сновиденьях
о подвигах дней прошлых
явилось мне откровенье
в смолистом воздухе рощи.
Узнай же: стрелец вечный,
без лука и псов гончих,
уловит любое движенье,
и в цель попадёт точно.

Стрелец тот одет скорбью,
труды ж его неустанны;
стремительней он Немврода
и зорче снежной Дианы.
Со смертью он бился самою,
облекшись в её сутану,
и змею, что послан тьмою,
нанёс последнюю рану».
 
И вновь он отверг твёрдо
любые мои увещанья,
заставив смирить гордость
и погрузиться в молчанье.
Но древнего зверя норов
опять пробудил в сознанье
упрямой надежды морок
и ужас непониманья.

А ночь уже уже шла в атаку,
расправив льдистое знамя
над дымной стеной заката
и огненными зубцами.
Как тонущий, за остатки
мачты держащийся над волнами,
я вновь подошёл к Кентавру,
чтоб встретиться с ним глазами.

Сказал я:

«Пусть дальше дремлют,
о лучник, твои стрелы.
Но есть закон, что объемлет
все времена и пределы!
Пока справедливость землю
дарит своим светом,
не отвергай молений
и не оставь без ответа.

Скакун отверг предложенье
о странствиях в дольнем мире,
стрелец отказал в одолженье
делить добычу на пире,
Осталась одна надежда –
на музыку в звонкой лире,
чьи струны туги, как прежде,
и песни не все излили.

Возьми же свою гитару —
я знаю, что не напрасно
она недавно рыдала
от прикосновений страстных!
Прижми её к сердцу жарко,
и пусть в напеве прекрасном
воскреснет, как дар Кентавра,
весны её облик ясный!»
Молил я — и вновь услышал
отказ печальный и строгий.
О музыкант неподвижный
с гитарою-недотрогой!
Ответил он:

«Время вышло,
аэдов минули сроки.
Лишь полдень струны колышет
беззвучно во сне глубоком.

Покинув высшие сферы
и плотью одев дух свой,
когда-то Музыка с неба
на землю сошла Музой.
Учила она смертных,
гармонии, чтоб из уст их
лились чудесные песни,
что внятны всякому чувству.

Дельфины на зов Ариона
приплыли, певца спасая;
Орфеевой лиры звоны
влекли звериные стаи;
но ныне все земли вторят,
а небеса отвечают
тому, кто ходит по водам,
предвечному гимн слагая!»

Так, пыл моих просьб отвергнув,
но вникнув в мои боренья,
он в третий раз мне ответил,
метафор плетя сцепленья.
Какое ж в косматом звере
прорезалось вдохновенье!
И музыка слов звенела
 таинственно, словно пенье.

И молвил я:

«Да, мне ясно,
что волей враждебного рока
не выйду к Розе прекрасной
я никакой дорогой.
Взывал я к тебе три раза,
но был отвергаем строго,
в три двери я постучался —
и всюду гнали с порога.

Но если в речах тёмных
сокрыто новое слово,
и истинною любовью
разрушатся все ковы,
скажи мне, пока не поздно,
куда мне путь уготован:
где тот стрелец грозный,
где певец сладкозвонный!»

Кентавр ответил: «Он рядом,
и сила его в смиренье,
ни меч, ни ложная клятва
его не введут в заблужденье;
но страждущим он отрада,
заблудшим он пастырь верный,
и песня его — преграда
для наваждений химерных».

Фигура Кентавра, тая,
уже тонула в потёмках,
а в небе луна молодая
воздела свой рог как тёлка.
И я, на ответ уповая,
хоть в том и не видел толка,
отчаянными словами
воззвал к его чувству долга:

«А доблесть твоя, —изрёк я, —
останется впредь бесплодна?
Не ждут тебя больше, воин,
ни подвиги, ни походы?»..
Всклококоченной головою
приникнув к плечу безвольно,
уже сквозь пучину дрёмы
кентавр ответил:
— «Довольно».

И этот отказ спокойный
в лесу отозвался стоном:
все ветры с яростным воем
крутили свои знамёна.
А после настала полночь,
и в чаще глухой и сонной
молчанье встало чертогом
на нерушимых колоннах.



- - - -

Леопольдо Маречаль (1900-1970) - аргентинский поэт и прозаик. Поэма "Кентавр" (1940) считается одним из лучших его произведений.
Испанский текст доступен тут: http://www.facebook.com/note.php?note_id=29436614799