Надежда

      И снова пришла весна.
      Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелёными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И всё, что было на земле и в земле живого, пробуждаюсь, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.
      С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.
      А в деревне были мосластые лошади, видавшие овёс только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять – на четвёртый, пятый срок.
      И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали...
      Шёл последний год войны.

      ...Натужно, с дымным рёвом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали её в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.
       Мимо уплыл прошлогодний омёт соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показались приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.
       На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.
       Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.
       Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.
       – Па-хо-мыч! – закричала Надежда, призывно махая рукой.
       Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?
       Надежда вздохнула и пошла к трактору.
       Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял тёплый ветер.
       Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колёсный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли вряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белёсых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.
       Надежда оглянулась на далёкую медлительную водовозку и ещё раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.
       У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным,
      – Чего машешь? – сказал он Надежде, подымая одной рукой два ломика, которыми он очищал отвалы. – Вблизи-то старик не видит, а ты издаля.
      – Меня увидит, – сказала Надежда.
      – Увидит, маши больше! А если и дождёшься, так без толку: кляче-то его сто лет, не разбежится.
      Он бросил загремевшие ломики на раму плуга, согнул правую руку в локте и сжал грязные пальцы в кулачок.
      – Пощупай-ка.
Надежда улыбнулась и, сжав его руку, ощутила под пальцами вздрагивающий комочек бицепса.
      – Мощный. Как у старого зайца.
      – Зайца! – обиделся Васяня, расправляя рукав. – Меня только Пахомычев Петька побарывал, да и то зимой. Вот посевную кончим, поглядим.
      – А меня поборешь?
      – Ты баба, с вами нечего связываться.
      – А вот не поборешь!
      Надежда стояла, сбив на затылок фуражку, и задорно улыбалась. Мешочное платье, тапочки на босу ногу, переломленный козырек фуражки – точь-в-точь задира Петька, только покрупнее.
      – Давай, – сказал Васяня и решительно взял её за руки.
      В тот же миг он, перевернувшись, хлопнулся на жниву, неожиданно сбитый ловкой подножкой.
      – Ой, мамоньки! О, господи! – смеялась Надежда, хлопая себя по бедрам. – Ой, уморил!.. Вот борец!.. Ох, сил нет больше...
      Васяня сконфуженно поднялся и стал отряхиваться. Длиннополый материн пиджак с отвислыми плечами был в грязной жниве, за широкие голенища драных солдатских сапог попала земля.
      – Не по правилам, – бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. – По правилам так не борются.
      – Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка...
      – Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.
      У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.
      – Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе...
Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поёжился.
      – Вскачь не можешь? – засмеялась Надежда.
      – Могу, могу, молодушка, не торопи, – тоскливо заспешил Пахомыч. – Али соскучилась, ждамши?
      – Соскучилась. Обед привёз? Ну заливай тогда, а мы пожуём.
      Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.
      – Васяня, иди обедать! – позвала Надежда прицепщика.
      Давно отряхнувшийся, но ещё сердитый Васяня независимо, вразвалку подошёл к трактору.
      Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.
      – Молоко-то неснятое, – сказала Надежда. – Не скупится председательша, подкармливает.
      – А чего скупиться – для колхоза работаем, – ответил Васяня. – Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.
      – От Пахомыча слыхал?
      – От отца.
      Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. "Похоронная" на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алёшкой, её мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и весёлые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на неё с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид чёрной комковатой пашни и тёплый запах земли волновал и тревожил её, а зелёные пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.
       – Просохло, – сказал Васяня. – Будет гореть хорошо.
       – А чего не гореть, сгорит.
       Босой Пахомыч в подвёрнутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.
       – По таким-то дням только давай, – торопливо бормотал он, звеня ведром. – Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.
       – Посеем, Пахомыч, не тужи, – сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.
       – Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись – радость одна!
       – От радости и опоздал, наверно? – спросила Надежда.
       – От неё, молодушка, от неё. – Пахомыч жалко хихикнул. – Чего нам не радоваться, – живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. – Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с весёлым отчаянием проковылял к повозке.
       – Молодец, – подтвердил Васяня с улыбкой. – Если новые обруча набить, ещё сто лет проскрипишь.
       Пахомыч скоморошничал старательно, скоморошничал изо всех сил, и молодые были спокойны и не знали о его горе.
       Надежда засмеялась и рукой, в которой держала бутылку с молоком, обняла Васяню. Подросток смущённо высвободился и встал, смахнув с длиннополого грязного пиджака белую яичную скорлупу.
       – Пошутили, и хватит, – сказал он сердито, вспомнив коварную подножку. – Обнимки да хахоньки, а дело стоит.
       Трактор успокоенно ворчал на малых оборотах, выбрасывая в небо синие кольца дыма. Отскакивая от выхлопной трубы, они распухали, бледнели и медленно таяли в мягком прогретом воздухе.
       Надежда сложила остатки еды в узелок, завязала его и, лениво зевая, потянулась.
       – Ох-ха-ха-ха-а, работнички мои развесёлые. Иди, Пахомыч, посидим, что ли, перед разлукой.
       – Посидел бы, да какой от меня прок, – виновато вздохнул Пахомыч. – В землю гляжу, молодушка, в землю. Из земли вышел, в землю прийдеши. В Писании о том говорится. Она примет, земля-то. Вот она, матушка, зеленеет, тёплая да мягкая. Все в ней будем.
       – Умирать собрался? Эх ты, молодец!
Надежда рывком нагнулась, поймала Пахомыча за полу ватника и, подымаясь, потянула к себе.
       – Пусти! – отбивался, приседая, старик.
       Надежда, обнимая его, как ребенка, взяла на руки и, тиская, стала усаживать на бочку.
       Васяня отвернулся и деловито зашагал к плугам. Захлёбывающийся смех Надежды не нравился ему. Озорует, как маленькая, а работа ждёт.
       Надежда усадила помятого Пахомыча на бочку и бросила ему вожжи.
       – Бельишко привези мне от матери. Нижнее. Она знает. И чулки. Да не забудь смотри.
       Она раскраснелась, белокурые кольца волос выбились из-под фуражки на лицо, и она, часто дыша, заправляла их. Бедовые, хмельные глаза её глядели с жалобной укоризной.
       – И ты повянешь до время, – вздохнул Пахомыч, глядя на её тугую, обтянутую платьем грудь. – Четвёртый год без мужика-то, и ребёночка нет.
       Надежда вздрогнула, как от боли, вскинула гордую голову.
       – Спасибо, сердешный! Только катись отсюда шибче да не опаздывай в другой раз. Жалельщик! Трактор чуть не запорола из-за тебя, трухлявый пень.
       – Да я ничего... Я так... По человечеству, – захлопотал Пахомыч растерянно. – Петюшка у меня, внучек последний... Тринадцать годков только... Не опоздал бы я. – И, не в силах больше сдерживаться, старик всхлипнул.
       – Что Петюшка? – встревожилась Надежда.
       – По... помер.
       Пахомыч суетливо задёргал вожжами, лошадь оглянулась на него, досадливо махнула хвостом, и повозка, скрипя и качаясь, заковыляла к дороге.
       Помер. Ещё один.
       Надежда глядела вслед повозке и кусала задрожавшие вдруг губы.
       Умер. И опять мальчишка. Всю весну покойник за покойником. На фронте мужики, здесь – ребята. Когда же это кончится, Господи!
       Она медленно повернулась и побрела к трактору. Глаза её потухли, губы скривились в болезненной улыбке. Подобрав узелок с продуктами, она тяжело влезла на гусеницу, села, вытянула ноги в грязных тапочках и привалилась к топливному баку.
        Водовозка, пьяно раскачиваясь на искривлённых колесах, тащилась по кочковатой дороге еле-еле. Лошадь переставляла мосластые ноги, махала хвостом, и Пахомыч не погонял её. Согнувшись пополам, он сидел на бочке и не то плакал, не то думал о своей смерти. Больше он ни к чему не был способен.
        Гусеница трактора была жесткой и холодной, от мотора веяло знойным запахом мазута и дыма, Перегрелся сильно. По такому полю разве не перегреется: солома почти не убрана, а ждать некогда, весна подгоняет.
        Не было ещё такой трудной весны, как нынче. Столько бед сразу свалилось, столько горя нахлынуло, что и сделать ничего не смогли. С первыми проталинами ребятишки вышли собирать колоски на поля, и с тех пор началось. Врачи приезжие говорили, что перезимовавшее зерно ядовито и от него болезнь происходит – септическая ангина. Сейчас зерно это проклятое обменяли, лечить приспособились, а вот ещё один ушёл.
        Каждую смерть Надежда переживала мучительно, с каждой смертью усиливалось беспокойство и тревога за себя, за редеющие семьи, за Дубровку, в которой появились дома с заколоченными окнами.
        Когда в одной семье умерли двое мальчишек в один день, мать их, тридцатилетняя вдова, обезумела от горя.
        – Без мужиков остаёмся, подруженьки, – причитая, выла она, и её вой и причитания разрывали сердце Надежды.
        Она прожила с Алёшкой одну неделю перед войной, а через два месяца «похоронную» на него прислали. Как же дальше-то жить, чем? Нет детей, мужа нет – нет и надежды никакой. Дряхлый Пахомыч плачет, он старик, но она-то молодая, она здоровая и сильная, а вот сидит тоже и глядит воднулук и ничего не может сделать. И другие вдовы ничего не могут, кроме слёз.
        Васяня подошёл к ней и стал что-то серьёзно объяснять. Он, пожалуй, поборол бы Петюшку, но Петюшки теперь нет. Васяня остался самым крупным среди ребятишек, самым сильным. Он уже не заболеет и не умрёт, надо только поить его молоком, отдавать ему свою долю и кормить надо получше. В семье-то у них шесть ртов.
        – Чего же ты сидишь? – рассердился Васяня, дергая её за ногу. – Надо зажечь кучи на загонке. Солому спалим, и плуга забиваться не будут.
        Надежда поглядела на него долгим взглядом, вздохнула и грустно улыбнулась. Он был почти взрослый, этот парнишка, почти мужик был и, как все мужики, был глупый. В точности как её Алёшка. Тот в последнюю ночь говорил ей: «Зачем тебе ребёнок? Останешься вдовой, кому нужна с дитём-то с чужим». Рассудил. А сейчас кому она нужна? И ребёнка нет. Пустая и одинокая, как дура.
        – Ты чего скуксилась? – спросил Васяня подозрительно. – Пахомыч сказал что-нибудь? Так ты плюнь и держи хвост трубой; на стариков, я слыхал, не обижаются, сами старые будем. Ну, веселей гляди!
        Надежда слабо улыбнулась, поправила фуражку на голове и сползла с гусеницы.
        – Ладно, давай зажгём.
        Она свернула пучок соломы, полила его бензином и подставила к запальной свече, работающей на разрыве, Солома вспыхнула розоватым пламенем. Васяня принял факел и побежал с ним по загонке, наклоняясь у каждой копны. Следом за ним распускались сиреневые всходы костров. Когда он шагал обратно, дым уже загустел и стлался над влажной пашней желтовато-молочным туманом. Лёгкий, но устойчивый ветер гнал потрескивающее пламя по жнивью, и в один час половина загонки сделалась под цвет пашни.
        Работать стало легче. Трактор, взбивая гусеницами лёгкий пух пепла, уверенно прошёл один круг, другой, третий. И ни разу плуга не забились. Надо было раньше зажечь, мучились столько. Впрочем, неделю назад копны были ещё сырые, а потом дождь побрызгал.
        Васяня всегда вовремя подскажет. Сметливый он, ухватистый парень. И ведь недавно вроде без штанов бегал. Надежда оглянулась и не могла сдержать довольной улыбки: Васяня сидел на плуге солидно, по мужичьи, и взгляд, каким он следил за пашней, был хозяйски серьёзен и деловит. Вот и Алёшка таким же бычком глядел. Милый, родной Алёшка...
        На четвёртом кругу Надежда совсем повеселела. Трактор подымался на увал с жалостной, правда, но всё же с песней:
                ...Рукой махнула у ворот
                Моя любимая.
        Васяня сидел на переднем плуге и слушал.
        Влажная земля, вспоротая лемехами, пучилась, лезла на крутые отвалы, срывалась с них в мелкую борозду и застывала чёрной блестящей рябью. Грачи осматривали её и о чем-то переговаривались. Может быть, они тоже слушали Надежду.
        "Поёт, чертовка, – думал Васяня. – Давеча плакать собиралась, сейчас песни, а осенью ругаться станет: мало хлеба собрали! Соберёшь при такой пашне, жди!"
        Он решительно поднялся и стал заглублять плуг. Чёрные волны от лемехов пошли заметно крупней. Васяня усмехнулся и засадил плуг по раму. Пой теперь!
        Трактор натужно захлопал, задымил, застучал и вдруг заглох. В наступившей тишине послышался хриплый говор грачей и высокий звон жаворонков.
        – Ты что, сдурел! – закричала Надежда. Спрыгивая с трактора, она неловко задела подолом за угол сиденья и порвала платье.
        – Не сдурел, а глубже надо, – сказал спокойно Васяня. – Ковыряем, как мотыгой. По такой пашне лебеда только вырастет.
        – Да ведь не тянет, глупый ты человек!
        – Потянет, если с одним плугом ездить.
        – С одним! – рассердилась Надежда. – С одним мы всё лето будем пахать. А сеять когда? Пусть хоть мелко, да вовремя. – Она поглядела на порванное мешочное платье, из-под которого выглядывало круглое белое колено, и сердито уставилась на подростка. Васяня был непоколебим.
        – Баба ты, по бабьи и рассуждаешь, – сказал он вразумительно. – Посеять не терпится, а как – тебе и горя мало. Думать надо.
        – Вишь ты какой!
        – А что ж, конечно.
        Надежда с весёлым удивлением глядела на чумазое лицо подростка и улыбалась. Васяня обиженно отвел взгляд. Уставила свои фары и не мигнёт: думает, её боятся.
        – Васенька, милый, не сможем мы с тобой глубоко-то, не сможем!
        – Сможем. Мой отец с твоим Алёшей в колено пахали, двадцать пять сантиметров, я помню.
        – То они, а то мы... Эх, Васянюшка...
        Она вздохнула и присела рядом на плуг.
        – Давай тогда хоть один корпус отнимем, – смягчился Васяня.
        Надежда покачала головой, но потом согласилась. Уж не первый раз она замечала, что слушается советов этого нескладного парнишки и приглядывается к нему. Не по летам серьёзный и рассудительный, он вправду многим напоминал Алёшку: такой же неторопливый, спокойный, уверенный, даже походка у него такая же – вразвалку.
        Вот и сейчас он деловито пошёл к трактору, достал из-под сиденья ключи и молоток и, возвратившись, стал отвёртывать болты у корпуса заднего плуга. Работал он сноровисто, быстро, и от этого хмурое скуластое лицо его в грязных потеках пота казалось старше, мужественней.
        Когда из гнёзд был выбит последний болт, Васяня взял тяжёлый лемех обеими руками, напрягаясь, поднял и грохнул на раму плуга.
        «И силёнка уже есть», – отметила Надежда. Она хотела помочь, но он оттолкнул её плечом, сказав гордо: «Я сам».
        Пахать глубоко им в этот день, однако, не пришлось. Едва трактор поравнялся с омётом на другой стороне загонки, как Надежда уловила подозрительные стуки в моторе и заглушила его.
        Опять подплавились подшипники. Говорила зимой, что заменить коленчатый вал надо, не заменили и расточить не смогли. А этот эллипсный, замучаешься опять.
        Блок мотора разогрелся и отдавал крепкой вонью горячего железа и масла. Звеня срывающимся ключом, Надежда долго отвёртывала горячие болты люков, потом осматривала дымящиеся паром подшипники, и когда вынула первый шатун, стало совсем темно,
        – Давай немного поспим, – предложил Васяня, наблюдавший за ней. – Всё равно не видать. Встанем пораньше и сделаем.
        – Спать холодно будет, – сказала Надежда.
        – Вдвоём-то?
        – Вдвоём? – Надежда озабоченно подняла голову, обернулась и пристально посмотрела на ожидающего Васяню.
        – А что? В омёт зароемся и уснём. – ответил он беспечно.
        Надежда усмехнулась и вышла из-за гусеницы. Васяня говорил дело, он был почти одного роста с ней, и его можно было послушаться. А почему нельзя? Она уже не раз слушалась его, он всегда говорит дело.
        Она вытерла замасленные ладони землёй, взяла с сиденья ватник и пошла за Васяней к омёту.
        Было уже прохладно, выпала роса. В сумеречной тишине плыл рокот трактора с дальнего поля, видны были дрожащие огоньки его фар. Луна ещё не всходила. В тёмном глубоком небе ярко горели набухшие звёзды, а Млечный Путь был похож на ленту загонки, по которой рассыпали семена пшеницы.
        – Не замерзнём? – спросила Надежда, бросая ватник у омёта.
        – В мае-то? – удивился Васяня. – Не бойся. Мы с матерью раз зимой в омёте ночевали, и ничего. Прижались друг к дружке – теплынь, жарко даже было.
        Надежда поглядела на него, странно улыбнулась и стала разрывать солому. Скоро в омёте образовалась глубокая чёрная нора, они заползли в неё, забросали вход соломой и легли, укрывшись ватником.
        – Ты горячая, – сказал Васяня, ощущая подбородком её грудь. – С тобой хорошо. Как на печке.
        Надежда не ответила, прижалась к нему, поправила ватник.
        В омёте с писком возились мыши, дважды сдавленно прокричала сова. Охотилась, наверно. Васяня подтянулся повыше, положил голову на плечо Надежды и, чувствуя, как гулко и редко бьётся у неё сердце, закрыл глаза. Перед ним медленно колыхались и закручивались длинные волны пашни, потом они застыли и разгладились в тёмное озеро – и на его гладь посыпались сверху крупные семена. Они были яркими, как звёзды на небе, и в том месте, куда падало зерно, вставали рослые колосья.
        Он уже спал, когда почувствовал, что задыхается. Надежда, жаркая, сильная, прижала его к себе и, тиская, целовала губы, щёки, глаза.
        – Ты чего? – пробормотал сонно Васяня.
        Надежда не отвечала. Её вздрагивающие руки прижимали и гладили его, лицо горело, жаркие сухие губы шептали какие-то слова. И сердце у ней колотилось где-то рядом – часто колотилось, громко, будто испуганно. «Сон, что ли, нехороший видит», – встревожился Васяня, окончательно проснувшись. Зимой, когда они с матерью в поездке за кормами заблудились и ночевали в омете, она тоже целовала его во сне и гладила.
        Васяня разжал влажные руки Надежды и повернулся к ней спиной.
        И тут случилось непонятное: сонная Надежда разразилась проливными слезами. Она плакала вслух, плакала навзрыд, и горячее, потное тело её вздрагивало. Наверно, она проснулась.
        Васяня лежал на боку и слушал. Что-то в этих слезах смущало его.
        Понемногу Надежда успокоилась, всхлипывать стала реже, а потом глубоко вздохнула, взяла ватник и, пятясь, выползла из норы. Васяня полежал, подумал и тоже решил работать.
        В омёте стало как-то неуютно, запахло прелой соломой и мышами, спать расхотелось.
        Надежда хлопотала у трактора, налаживая костёр.
        – Дай-ка огня, – попросила она.
        Васяня вынул из кармана «катюшу» и ударил несколько раз кресалом по камню. Когда фитиль начал тлеть и показался огонек, поднёс самодельную спичку под названием «сперва вонь, потом огонь». Спичка обволоклась зеленоватым едким дымом – плавилась сера, – потом нехотя загорелась. Он бросил её на смоченную в горючем тряпку. Пламя взмыло от земли вверх и осветило левый бок трактора с чёрными провалами открытых люков.
        Подплавлены были первый и третий подшипники. Надежда положила на гусеницу два нижника и подала Васяне старое поршневое кольцо.
        – Тебе который год? – спросила она, не глядя на него.
        – Четырнадцатый скоро пойдёт, — сказал Васяня. – А тебе?
        – Мне? Мне двадцать три. Нижники будешь шабрить. Разломи кольцо пополам и ровненько снимай баббит, пока не исчезнут раковинки. Понял? Стружку тонкую пускай, чтобы канавок не было.
        Зачем объясняла? Васяня старательно скоблил рябой баббит, потом ходил к ведру и плескал лигроином на тряпку, чтобы огонь был ярче. Затем снова шабрил. Изредка поглядывал на склоненную голову Надежды. Лицо её было усталым, губы сжаты, взгляд остановился на грязном шатуне. Как побитая. И фуражка съехала на ухо, в кудрявых волосах соломинки — стряхнуть бы их легонько.
        Скоро взошла луна, и работать стало способней.
        Закончив шабровку, Надежда поставила шатуны и стала делать перетяжку. Васяня взялся шприцевать ходовую часть.
        Уже отгорела-отполыхала заря, матово, как испарина, задымилась роса на пашне, проснулись птицы в осиновом колке, а они ещё ремонтировали.
        Надежда всё так же молча закрыла люки, влезла на гусеницу и, сняв фуражку, обернула ею заводной ломик. Причёску она носила короткую, но сейчас волосы отросли и закрывали шею, спускаясь за воротник тёмного платья.
        До войны она носила косы. Густые, пышные, почти в руку толщиной. Когда она скручивала их узлом на затылке, они слегка оттягивали голову назад, придавая лицу надменный вид. Алёшка не хвалил почему-то красивый узел. Он больше радовался, когда она распускала косы, и ласково называл её белой русалкой. Он любил её, Алёшка-то. Любил и хотел, чтобы она была счастливой. А разве она может быть счастливой сейчас? Одна-то?
         Мотор, как всегда, долго не заводился. Надежда стучала ломиком об гусеницу, плескала бензин в заливные краники и опять стучала. Наконец он зачихал, захлопал, затрещал.
        «Троит, – определила Надежда. – Какая-то свеча отказала или клапаны». Она шагнула на кожух маховика, перешла на правую сторону трактора и нагнулась к головкам. Крутящийся внизу валик водяной помпы захватил надорванный подол платья и, накручивая его, резко потянул Надежду вниз.
        – Алёшенька!.. О господи! – Она хваталась испуганными руками за цилиндры. – Васяня, да что же ты!
        Васяня увидел её сползающие с гусеницы дрожащие от напряжения ноги, схватил их сзади и прижал к себе. Цельнокроеное, из крашеного мешка платье не поддавалось, Надежду пригнуло к мотору, но тут лопнули швы на плечах и на спине, платье разом слетело, хлестнуло по раме и забилось лоскутьями, накручиваясь на валик.
        Надежда облегчённо охнула, распрямилась и сорвала провода со свечей  один, другой. Мотор заглох.
        Стало тихо, очень тихо стало, и в этой светлой тишине зазвенели спокойные тонкие трели первых жаворонков.
        Васяня лежал грудью на холодной жёсткой гусенице и прижимал потные дрожащие ноги Надежды.
        – Пусти, спаситель, – сказала она насмешливо. – Пусти же, вцепился, как клещ!
        Васяня разжал руки, поглядел вверх и обомлел: Надежда стояла на гусенице голая. Только на ногах были серые брезентовые тапочки в тёмных пятнах мазута.
        – Уйди, – сказала она, не оборачиваясь.
        Васяня глядел на неё и, пятясь-пятясь, уходил за трактор. Потрясённый и растерянный, он сел на прицепную серьгу и опустил голову. Он глядел на свои сморщенные худые сапоги с проволочными узлами на головках, а видел Надежду. Он видел её такой, какой ещё никогда не видел. Она больше ходила в комбинезоне, а с позапрошлого года, когда спецовку перестали выдавать, в этом платье-мешке да в грязном ватнике. Он никогда не знал, что она такая белая, нежная, красивая.
         – И надо же так, – послышался из-за трактора виноватый голос. – Постиралась третьего дня, а смены нет. Даже лифчик и трусы последние.
         Васяня молчал.
         – Как же я пойду теперь... такая?
         Васяня слушал её и видел полные белые плечи, белые руки с грязными, как в перчатках, кистями, белые бедра и горячие вздрагивающие икры, к которым он припадал лицом, когда старался удержать её на гусенице.
         Надежда вдруг рассмеялась  – весело, громко, с нервным захлебывающимся ликованием. И смеялась долго, вздыхая, охая и хлопая себя, может быть, по бедрам. Васяня сидел, слушал, сдерживая дыхание, глядел на свои худые сапоги и не смел пошевелиться.
         – Ты мне дай штаны, – сказала Надежда, отсмеявшись. – Стыдно мне так-то. Слышишь, что ли?
         – Слышу, – прохрипел Васяня. – Только не дам. На мне тоже внизу ничего нету, нагишом буду сидеть.
         – Как же я тогда?
         – Иди на стан, там бабы дадут чего надо.
         – Глупый. До стана-то голой мне идти, что ли?
         – А как же ещё. Мужиков нет, стыдиться некого. Пахомыч встретится если, не бойся, он старик, не видит ничего.
         – Оба вы хорошо видите!
         Надежда опять вроде бы засмеялась и зашуршала чем-то матерчатым.
         Васяня вдруг вспомнил ночёвку в омёте, тревожное тело Надежды, её поцелуи и слёзы и догадался, что она не спала.
         Осторожно, крадучись, он поднялся и воровато выглянул из-за гусеницы. Надежда легко и быстро шла на увал, который они так и не одолели вчера с проклятой поломкой. На влажной чёрной пашне чётко белела её фигура с длинными стройными ногами и гибкой талией. Бедра она обернула, как индеец в книжке, лоскутьями своего платья.
         Когда Надежда поднялась на взгорье и потом скрылась из глаз, Васяня решительно влез на гусеницу и стал заводить трактор.
         Нет, он не будет больше прицепщиком, хватит! Он попросится сменщиком, он станет работать наравне с Надеждой и даже лучше её. А когда кончится война, он станет большим и сильным, как её Алёша. И вот тогда он женится на ней и станет звать Надей. И потом купит ей шёлковое платье. Новое! И комбинезон ещё купит синий  – для работы.
         И хватит маяться с эллипсным валом! Он потребует в МТС новый коленчатый вал, подшипники не будут плавиться при большой нагрузке, и начнут они с Надеждой пахать глубоко, всеми корпусами и вырастят такой урожай, какой не выращивали даже его отец и Алёша, когда они были живые.