Звёздное Зеркало

 Последние багровые улыбки догорающего заката - и вот уже первые звёзды появились на нежном пастельном холсте неба, и пробуждаются остальные, создавая разнообразнейшие узоры под едва слышный шелест деревьев, сдерживающих прохладу. Ещё немного - и пение птиц станет прощальной мелодией лета, последней мелодией тепла, уходящего вдаль, за горизонт, ускользающего за бесконечную небесную высь, растворяющегося в густом тумане последнего его вздоха.
 Казалось, ничто не способно потревожить тихое увядание природы.
 В этом бескрайнем лесу, далеко за рекой, не позволяющей сомкнуться двум его половинам в единое целое, за высоким водопадом есть тайная пещера. На стенах её - множество рисунков и надписей на древних языках, падающая со сводов влага играет нежную, исполненную чистейшей печали и скорби, мелодию - мелодию стихий, мелодию одиночества, мелодию тишины. В одной из стен - тяжёлая каменная дверь, украшенная резьбой, настолько искусно выполненной, словно творило её нечто неземное, более высокое, чем что-либо существующее.
(Нет, там ведь ничего нет, ведь так же?..)
 Я уже довольно долго стою у двери, раздумывая над тем, открывать ли её - и если да, то как. Она была абсолютно гладкая, если не считать мелкого барельефа и маскаронов в форме ладоней по бокам. Сложно было представить, что могло таиться за твёрдостью камня. В моём воображении рисовалось столько всего - от примитивнейшего до невероятного - что я просто не выдерживал, и стремился туда всё больше, так, словно хранящееся там, по ту сторону узорного камня, было частью меня, или и вовсе всей моей сутью... Лучше бы там просто была пустота. Лучше бы так. Тогда мои надежды бы рухнули. Все до единой, бесследно, никого не оставив после себя. Но что бы там ни было, оно влекло меня настолько, что я готов был поддаться любой пытке, любому наказанию - лишь бы последние мгновения лета открыли мне свой секрет.
 "Что за тобой, что, что, что..."
 Я и сам не заметил, как опёрся руками о маскароны. Пальцы каменных ладоней стали сгибаться, всё сильнее сжимая мои кисти. Я хотел отойти, но не смог: что-то заставляло оставаться на месте. Серая каменная пыль сыпалась из маскаронов, понемногу, плавно, издавая ритмичные звуки, да так точно, словно мы с ними были песочными часами, принявшими новую форму. Я засёк время. Три, ровно три минуты сгибались, скрипя, пальцы каменных ладоней, и вновь наступила тишина. Я замер в ожидании.
 По мелким узорам двери пошли трещинки. Только сейчас я заметил, что сам барельеф представлял собой звёздное небо, кое-где скрытое под облаками. Я отчётливо мог разобрать некоторые созвездия, но помимо них заметил несколько звёзд, беспорядочно разбросанных по изображению на камне, которые не относятся ни к одному из созвездий, словно они были лишними, ложными, ненужными. Трещинки как раз и шли по этим звёздам, соединяя их одной ломаной линией. Ещё немного - и она сомкнулась, послышался едва уловимый треск - и тонкий слой камня разбился о пол, раскололся на множество мелких частиц. За ним было тусклое полупрозрачное стекло, в сердце которого я заметил мягкое свечение.
 В ту же секунду ход моих мыслей настолько ускорился, что казалось, вот-вот вырвутся и улетят туда, в глубину крохотного каменного неба. В моё сознание словно постепенно вливали вино: оно медленно погружалось в сон, сон наяву, когда любое проецируемое тобой находит отражение, визуализируется, принимает иллюзию реальности. И эта призрачная реальность, порождаемая отравленной фантазией, воссоздавалась передо мной - но не просто абстрактными рисунками перед глазами: она принимала форму некоего диафильма, едва касаясь тусклого стекла передо мной. Я закрыл глаза, но изображение не только не исчезло, а напротив, усилилось, стало казаться более правдивым, чем до этого. Свечение плавно растекалось по всей поверхности, сгущаясь, становясь туманом.
 Я сосредоточился.

                ***

 Я увидел то же самое место, в котором находился сейчас, но ни меня, ни кого-либо иного здесь не было; лишь абсолютная пустота, прерываемая чуть слышной мелодией дрожащих падающих капель. Пространство пещеры было довольно мало, но я мог мысленно заглянуть в каждый потайной угол, одним махом добраться до самих сводов и узреть оттуда всё, что меня окружало или могло окружать. Я словно был духом этого места, призраком, ищущим покаяния, тем, чьи глаза были полны усталости веков, обречённостью пустоты, беззвучным эхом отражавшейся от стен и сводов. Но в противоречие общепринятым описаниям призраков, я не был кладезем знаний а, напротив, стремился впитывать в себя всё известное и неизвестное, изучал всё вокруг себя, складывал трещинки на камнях в узоры, старался найти им описание, объяснение и даже предназначение.
 В одной из глыб я усмотрел древний саркофаг грубой формы. Многочисленные узоры, спроектированные моей же фантазией, покрывали всю его поверхность. Внутри безжизненного камня мне, напротив, представлялось что-то, всё ещё ощущающее прикосновение этой самой жизни - словно цветок под прозрачной капсулой, всё ещё сохранивший внешнюю свежесть, но уже отдавший душу. Через некоторое время верхний слой начал отслаиваться, становясь серым песком, почти лился по краям каменной глыбы, бесшумно оседая пылью на каменном полу. Постепенно становился заметен силуэт мужчины средних лет, в богатых одеждах – и чем тоньше становился каменный слой, тем больше проступали детали и линии. На полупрозрачном огненном энергетическом облаке возлегал некто – король ли, владыка ли, повелитель ли чего, но вид внешний имевший довольно подходящий под любого из круга знати. Лицо его было абсолютно спокойное, покрытое морщинами, бледное, но на щеках всё ещё горел румянец, словно он спал крепчайшим сном. Алый цвет преобладал в одеяниях, украшенных узорами и языческой вязью; в длинных, до плеч, седых волосах, проглядывала желтизна (или это было лишь отражение того света, что под ним?..); руки были сложены на груди, но не так,
 как если бы он показывал неприязнь или неспособность воспринять, согласиться, а так, словно он старался защитить своё сердце от болезненных, способных ранить сильнее всего, горьких вестей; глаза были закрыты, из них по щекам медленно стекали хрустальные слезинки. Из различных складок и карманов одежды тонкими струйками выходил тёмно-голубой дым, но не растворялся, а, проходя сквозь жёлтое свечение, падал крохотными золотыми каплями, разбиваясь о камень, растворяясь, исчезая, едва лишь коснувшись пола, словно ничего и не было, словно всё это – иллюзия. Однако если золотая капля успевала смешаться с падающей слезой, она принимала округлую, как у монеты, форму, и не исчезала, касаясь пола, а беззвучно падала на него.
 В тёмном золотом блеске находило отражение новое видение.
 Медные оттенки оранжевого - огромное ржаное поле на догорающем закате. Колосья уже успели высохнуть под знойным солнцем и клонились под собственной тяжестью к потрескавшейся земле. Нигде не видно было ни следов человеческого пребывания, ни его работы на этом поле. Оно казалось девственным, первозданным, ещё никем не тронутым, не разрушенным никакими желаниями наживы и выгоды. Проросшая искренность. Такие поля можно было считать символом жизни, всеобъемлющей, всеохватывающей, полной, чьё жаркое дыхание просто разрывало грудную клетку. Блестящая медь без единой царапины - следа людского вмешательства. От колосьев исходило едва заметное свечение, как если бы они были тьмой свечей, слабых, догорающих, но всё ещё дающих свет. Этот свет не накрыла собой и приближающаяся ночь: поле продолжало светиться. И лишь когда подул первый ночной ветер, в, казалось бы, безупречном медном блеске стала заметна ржавчина.
 Там, где колосья ржи росли особенно густо, исхудавшие от голода, сложили свои головы сизые лошади. Дуновение ветра обнажило их, своих вестников, перед небесами, и теперь они, лишённые света, почти сливались воедино, и сложно было рассмотреть, где что; павших скакунов выдавали лишь широко открытые глаза, всё ещё блестевшие, отражавшие в себе сияние звёзд. Что, казалось бы, мешало им насытиться, ведь вокруг было просто обилие еды? Быть может, страх быть пойманными, взятыми человеком в плен, извечное неблагодарное рабство, мог бы остановить их; но ведь здесь никого никогда не было. Единственные странники этих земель. Мёртвые странники.
 Я смотрел вглубь происходящего, стараясь понять взаимосвязь увиденного, но видел лишь множество вероятных намёков-символов. Иногда мне даже казалось, словно я слышу нарастающий резонанс ударного оркестра, отбивающего такт вдоль тихих земель, и шелест колосьев, и треск крошащейся под копытами прогоревшей земли, и едва уловимые переливы звуков ветра, шумящего, оглушающего, играющего с гривой своих воплощений, окутывающего их своей невидимой, но ощутимой защитой. Они стремились к жизни, рвались вперёд - но не взяли из неё ничего. След, оставленный ими, нарушил целостность того, к чему они так долго шли.
 Наступившая полночь уничтожила каждое проявление света, оставив непроглядную тьму.

***

 И тут я увидел себя - похожего на резную каменную статую, безжизненную, искусственную, всё ещё стоящего у звёздного зеркала, старающегося найти способ попасть в комнату. А ведь и нет никакой комнаты. Всё, что за этой чертой, вглубь сути которой мне удалось заглянуть, лишь пустота, свободное для фантазии и полёта мысли пространство, где каждый узрит свой, неповторимое никем более. Кто-то способен будет создавать целые миры, иной же способен будет отыскать самого себя, но будет и такой, кто, вероятно, не узрит ничего.
 Когда-то я любил сидеть долгими зимними вечерами у окна, размышляя о всём подряд, и чаще всего о том, каково это - быть неживым, трансцендентным, необъяснимым, не поддающимся никаким формам человеческого описания или объяснения, не соответствовать ничьим теориям или догадкам. Возможно, это и есть - быть настоящим? Теперь я ощущал это. Я был везде и нигде. Всё то, что я видел в пору своего физического пребывания в этом мире, было лишь отражение моего космоса, моей внутренней вселенной; формы, которые принимали те или иные явления у меня, были навязанными мне, общепринятыми, находили отражение в других, соприкасающихся со мной вселенных, а потому и существовали физически. Но, заковывая что-либо в эти кандалы, я лишал их - и себя с ними заодно - свободы. Теперь же мне ничего не хотелось, ничего не тревожило - лишь потоки информации и мыслей, всё ещё создаваемые мною, окутывали меня и всё, видимое и охватываемое мною. Что то было - привычка или же страх узреть пустоту, настоящую, невиданную ранее, я не мог сказать. Где-то внутри меня снова шумел лес, я словно вернулся в него, вновь окунулся в его прохладу и спокойствие, граничащее со страхом быть замеченным, пойманным в чью-то чужую вселенную, но часть меня до сих пор пребывала в сводах той, придуманной мной же, иллюзорной, но успевшей принять форму, пещеры. Та часть всё ещё рассматривала мою окаменевшую плоть, поддавшуюся соблазну увидеть то, что было спрятано в глубинах подсознания, надеявшуюся узреть что-то новое, но забывшую о том, что нет ничего неизведанного. Я же просто парил в стороне, обессиленный, не способный ни наслаждаться нежным дыханием ветра, ни багряно-золотыми слезами древ, ни тусклой белизной далёкого бескрайнего неба. Стояла тихая, мрачная, хмурая осень. И её тревожное, исполненное трагических ноток дыхание отражалось минорным пением полупрозрачных капель дождя и мелкого града, искрилось драгоценностями на сохнущей и увядающей траве, клонило ко сну природу, мир, космос, вселенную. Я так хотел успеть, так хотел ничего не хотеть... Но я не успел.