Воспоминание 2. Два брата

Я хочу рассказать вам о том, что не даёт мне спокойно жить. Я устал носить это в себе. Я должен рассказать людям правду о грехе, который совершил. Болтают-то люди много, на то они и люди, но никто не знает, как было на самом деле. Да, я сделал это. Но, вернись всё назад, я сделал бы это ещё раз. И сотню, и тысячу раз сделал бы...

Нас было у родителей двое. Я был старшим. В ту пору, когда родился мой брат, мне только минуло семь лет. Увидев брата впервые, я был счастлив, да что там просто счастлив, я был самым счастливым человеком на земле!  Мать светилась нежостью, ну а я так просто сиял от восторга и гордости, будто в его рождении была какая-то моя личная заслуга. Я заглядывал в колыбель, и мне просто не верилось, что могут быть на свете такие маленькие ножки, такие крошечные ручки, а что за чудо эти ноготки! Брат не плакал, не кричал, просто смотрел на меня, словно изучая. У меня самого глаза чёрные, как у ворона, кожа бронзово-смуглая, да и волосы угольного цвета. А вот брат был чистый ангел - белокурый, с молочно-белой кожей и васильковыми глазами. Одно слово, ангел! Вылитый отец!Я стоял и любовался крохой, и сердце ныло от любви. Я представлял, как он подрастёт и я стану водить его за руку гулять, показывать и рассказывать всё, что сам успел узнать за свою недолгую жизнь. Покажу пшеничное поле, где я уже вовсю помогаю отцу, притаившиеся меж колосьев васильки - точь-в-точь такого цвета, как глаза у моего братца. Расскажу о том, что овечки - смирные и ласковые, а коровы - ленивые и всё время что-то жуют, а вот рыжего быка надо побаиваться, потому как нрав у него вспыльчивый и грозный. Научу делать кораблики из коры и запускать их в ручье, и водяное колесо из ореховых скорлупок, и свистульки из ивы... Да, много что есть у меня для брата: солнце, небо, и целые леса, и сады, и поля! И всё это я подарю ему. О, как я буду любить его! И он меня обязательно полюбит, ведь меня ещё никто не любил, никто в целом мире. Я был так одинок...

Рос я шалуном, но всегда помогал родителям. Я хотел, чтобы они увидели, как я стараюсь, похвалили меня, погладили. Но ни разу я не дождался ни похвалы, ни ласки. К отцу я попросту боялся подходить, он лишь кричал и ругался, а, попав ему под горячую руку, можно было дождаться и хорошей затрещины совершенно без причины. А за малейшую настоящую провинность меня били так, что я терял сознание. Сначала, когда я был совсем маленьким, мне очень хотелось быть на него похожим, я даже копировал его манеры и походку, но он не замечал этого и только злился. Со временем я оставил всякие надежды, остался только страх и неуверенность в себе. Страх... перед его злыми и обидными словами, перед болью. За что, за что он так бил меня? Ведь я так старался, я из кожи вон лез, чтобы быть хорошим, я так любил его - а он словно ещё больше меня ненавидел.

Мать же всегда молчала. Она никогда не заступалась, даже когда отец сёк меня хворостиной так, что на коже потом вздувались сине-багровые полосы. Мать вообще было почти не видно и не слышно, будто и не было её в доме, а сами собой мылись полы, загорался огонь в очаге, готовилась пища. В плохую погоду, когда отец не выходил в поле, они с матерью могли провести весь день, не перемолвившись ни словечком. Меня не покидали смутные догадки, что мать будто виновата была перед отцом в чём-то непонятном, давнем, тёмном и страшном - а потому и не прекословила ему никогда. Порой я ловил на себе её взгляд. Может, и была в нём любовь, но я видел лишь горечь и боль. И ещё что-то - она так порой глядела на меня, словно искала что-то в моём лице, а что? Я не знал, не понимал.

Но в один злосчастный день понял. Я был во дворе, родители ругались и не знали, что я их слышу. Похоже, ссорились они из-за меня. Я в очередной раз сделал что-то не так, уж не помню что, должно быть, обычная детская шалость. Мать тихо пыталась уговорить отца хотя бы не пороть меня, а он в ответ кричал ей гадкие слова. А в конце бросил в сердцах: "Скажи спасибо, что я ещё кормлю его, хотя он такая же противная Богу тварь, как и его отец!" Я не поверил своим ушам, бросился бежать в поле, задыхаясь и глотая свои первые недетские слёзы. Я рузнул наземь прямо посреди пшеницы, и тёплая земля заглушила мои рыдания. Я бормотал что-то бессвязное, не переставая плакать, обнимал землю, и пшеница вокруг тихо волновалась и шелестела, будто утешая... Я рыдал до самого вечера. Мне было всего шесть лет, но я понял для себя две вполне взрослые вещи: во-первых, человек, которого я называл отцом, не отец мне и никогда он не полюбит меня, ао-вторых, мне никогда не будет так спокойно и хорошо, как в этом золотом сияющем пшеничном море. Я заставил себя успокоиться. Земля дала мне сил не озлобиться, но с тех пор я замкнулся в себе, закрылся от внешнего мира.

С тех пор я работал в поле с утра до вечера , не разгибая спины. Отчасти для того, чтобы забыться, отчасти, чтобы рассказывать нагретой солнцем, так пряно пахнущей земле о своих горестях, печалях, невзгодах. Мне, видите ли, совсем некому больше было обо всём этом рассказать. Я очень полюбил землю - то, какая она мягкая на ощупь, словно живая, как ранним утром по ней стелется пар, похожий на какое-то волшебное полупрозрачное покрывало... Я трудился денно и нощно, и как-то раз даже суровый отец сказал матери:"А из парня, может, и будет толк. Он и сейчас уже работает почти как взрослый". Но мне уже было всё равно, хвалит он меня или нет. Я-то знал, что этот человек чужой мне, а я чужой ему, и никогда, ни на одну секунду он не забывает об этом.

Обо всём этом я думал, стоя у колыбели брата. Отец едва ли не первый раз в жизни ласково взял мать за руку, погладил по голове и прошептал: "Как же он похож на меня"... Мать робко улыбнулась в ответ. Я мечтал, как заслужу любовь этого нового в моей жизни существа, каким преданным братом буду, и почувствовал себя на мгновение членом настоящей, крепкой семьи. Но только на мгновение. Отец подошёл ко мне и прошипел: "А ты - вон осюда. Нечего глядеть, у тебя глаз дурной - чёрный". И оттолкнул меня, да так грубо, что я отлетел к двери, как беззащитный слепой кутёнок. Но перед тем, как отлететь, я бросил ещё один взгляд на братика. И -Боже!- верьте мне, я не лгу, я видел, видел, как младенец в своей колыбели злорадно, не по-детски ухмыльнулся!

Годы летели очень быстро. Много было пережито и выстрадано. Мне исполниось уже двадцать пять лет, брату - восемнадцать. Но какими же далёкими мне казались мечты о братской любви, о крепкой дружбе меж нами!Теперь я ненавидел брата со страстной, испепеляющей силой. Он будто стал для меня средоточием всего зла, что было в мире, моим злым роком, наваждением, которое разрушало меня изнутри и не давало дышать спокойно.Трудно было представить себе людей, настолько непохожих друг на друга, как мы. Начать с внешности. Вот я - приземистый, кряжистый, коренастый, с грубыми узловатыми руками, весь закопчённый от загара, лицо поросло жёсткой щетиной. Я, пожалуй, был похож на старый дуб, что рос возле нашего дома. К тому же  неразговорчив и даже угрюм. Люди обходили меня стороной, хотя я в своей жизни не обидел и мыши. Так все свои двадцать пять лет я и прожил, никем не любимый... Другое дело брат - к нему тянулись все. Был он строен и белокур, с нежными, будто у девушки, чертами лица и лёгким румянцем на щеках, отчего казалось, что он всё время чем-то смущён. Его голубые глаза были в точности как у матери, хотя в остальном он был копией отца. К нему даже страшно было прикоснуться - при взгляде на него возникало ощущение хрупкости, ранимости, изнеженности этого прекрасного существа. Родители баловали его, отец обожал его больше Бога, только что не молися на него. Его никогда ничего не заставляли делать, а потому вся самая тяжёлая и грязная работа ложилась на мои плечи. Хотя я не могу сказать, что это сильно тяготило меня. Работать я любил и умел, без ложной скромности скажу, что в моих руках спорилось всё. С поля я приходил уставший, но домой меня не тянуло, и я находил себе кучу дел, чтобы отвлечься - рубил дрова, помогал матери убирать в хлеву и овечьем загоне, носил воду и даже - правда-правда! - сажал и выращивал цветы. С того чёрного дня, когда я плакал в поле, прошло много лет, но я всё так же любил землю - тёплую, родную, и может поэтому она отвечала мне своей любовью. Даже люди удивлялись, как из обычных вроде семян, посаженных мною, вырастало нечто диковинное и необычайно прекрасное, и разрасталось, и цвело буйным цветом. Моя любовь к земле была сродни любви к живому существу - матери, женщине.
Брат высмеивал меня, называл тупым землепашцем, говорил, что кожа моя так темна, потому что земля навечно въелась в меня - так, что и до смерти не отмыться. Но я не обижался на его глупости, только молчал в ответ. Я мог бы, конечно, пожаловаться, что он всегда издевается надо мной и пытается вывести из себя, да только кто бы мне поверил? Ведь брат позволял себе такое только наедине со мной, а на людях был чистый херувим. Так повелось ещё с детства, то он больно щипал меня исподтишка, то кидал камнем и убегал, или тыкал чем-нибудь острым в спину, когда я отдыхал. А я даже не мог ответить, потому что отец избил бы меня, кричал бы, что, мол, обижаю маленького. Но до чего ж этот маленький был подлым! Я никогда не начинал первым, клянусь! Брат просто всегда понимал, что он любимый, а я нет, и пользовался этим вовсю. Часто, напакостив, он сваливал вину на меня, да так умудрялся рассказать, что моих оправданий никто и слушать не  хотел. Да и пусть! Зато у меня было моё солнце, небо, и целые леса, и сады, и главное - поля. Только всё это я уже не хотел дарить брату...

А вот небо, кстати, он любил. Так же страстно, как и я землю. В детстве он мог целыми часами валяться на лавке во дворе, наблюдая за птицами или фантазируя, что облака похожи на сказочные замки или невиданных животных.  Когда ему пришло время работать, бездельничать-то уже было просто стыдно, он выбрал непыльную работёнку - пасти овец. Их было у нас немного, и брат, мягко говоря, не перетруждался. И когда брат стал пасти овец, он продолжал предаваться любимому занятию - днями напролёт мечтал, лёжа на спине в нежной травке и уставившись в небо. Да что ему! Его никогда и ни за что не ругали, даже когда волк зарезал сразу двух лучших в стаде овец, отец не сказал засранцу ни слова! Уж очень любил... А когда я выследил этого волка и убил, чтобы он не мог больше нанести урон стаду, брат презрительно скривился и процедил сквозь зубы: "А чего от тебя ещё ждать, земляной червь? Вот ты ещё и убийца"... Я промолчал,  мне было важнее, что овцы теперь будут целы.  Я не строил воздушных замков - я пахал как вол. 

Обиды копились и клокотали во мне. Я стал даже ночевать иногда в шалаше на поле, лишь бы не идти домой, не видеть этого слащавого лица, не слышать приторного медового голосочка, что на самом деле отравлял всё вокруг - и мою душу тоже. Я боялся не вытерпеть. Моя жизнь стала адом. Сколько раз я молился, призывал Бога увидеть мои муки, хоть что-то сделать для моего избавления! Но Бог не слышал меня. Я по-прежнему ходил в старом тряпье, тогда как брату доставались лучшие одежды. На заднем дворе я  глодал на ужин оставшиеся с обеда кости, и, если бы сам не охотился иногда, наверняка ходил бы голодным. А брату доставались самые жирные куски из котла. Лишь мать иногда жалела меня и тайком от отца и брата приносила мне в поле что-нибудь вкусное. Я не виню её, она боялась прогневить отца, ведь я и сам, взрослый сильный мужчина, не мог почему-то дать отпор, чего же было ждать от неё - хрупкой и беззащитной женщины? Иногда, когда я ел в поле, она сидела рядом и плакала... Гладила меня по небритой щеке, я за одно это готов был своротить горы, ласка - это была такая редкость в моей жизни... Я видел, что, заглядывая в мои глаза, она видит глаза того, другого, кто был моим настоящим отцом. Должно быть, она очень его любила, и в моём лице искала тень своей прошлой любви... Я всю жизнь мучился, гадая - кто, кто же он? Но заговорить на эту тему с матерью казалось мне неприличным и дерзким.

И вот как-то наступил день великого праздника, когда мы все славили Бога и возносили хвалу Ему за то, что он дал нам в прошедшем году. У меня были на этот день особенные надежды. Мы все должны были принести дары Господу. Я долго готовился к этому дню, очень старался - собрал лучшие плоды да  несколько снопов самой отборной пшеницы, связав их красивыми синими лентами. Специально к этому дню я вырастил новые прекрасные цветы, чтобы увить ими мои дары Богу. Я хотел просить Бога о том, чтобы он смягчил сердце моего брата в отношении ко мне. Или уж перенёс в далёкую землю, с тем, чтобы я никогда более не видел его... Я загадал, что в этот день всё должно измениться и ждал его, как дитя, в надеждах и молитвах. Брат же до последнего валялся на лугу, всё глядя в небо да посвистывая.

Цветы я пошёл сорвать рано утром того дня, пока ещё лежит роса. Они должны быть свежими, достойными принесения  в дар самому Богу. Но когда я пришёл к краю поля, где разбил цветник, я увидел страшное - всё было вырвано с корнями, изничтожено, вытоптано. Сделать такое можно было только намеренно и со злобой. Я сел и плакал навзрыд, как в детстве...

Принесли мы свои дары Богу - к полудню, как было положено. Я свои плоды и снопы, брат лучших овечек из стада - беленьких, с чисто вымытой шерстью. А в шерсть тонкорунных животных были вплетены цветы. МОИ цветы. Я стоял и не понимал, насколько же сильно ненавидит меня этот человек? И, главное, за что? Я сам бы дал ему этих цветов, если бы он попросил! Но и это я проглотил, ведь Бог учит нас смиряться и терпеть. Я истово молился про себя и ждал чуда. И оно произошло... но только с дарами моего брата. Раздалась вдруг райская музыка, их осиял вдруг божественный свет, и они исчезли в столбе этого волшебного света. А мои спелые плоды и роскошные снопы остались незамеченными лежать у алтаря... Люди видели это и смеялись.

...Мы возвращались с братом через поле. Он издевался надо мной, всё твердил, что цветы растить необязательно - ума много не надо, главное лишь вовремя сорвать. Во мне всё кипело. Вся жизнь промелькнула перед глазами - мои мечты,  рождение брата, камень, что рассёк мне бровь, метко пущенный им, мои слёзы, запах тёплой земли, шелест пшеницы, пойманный волк, презрительно брошенное "убийца". Всё внезапно смешалось, и я потерял разум. Сумбур, гнев, ярость,  глаза будто красной пеленой застило, в ушах какой-то звенящий гул. И едкий голос сквозь этот гул:"А знаешь, почему твои дары не угодны Господу? Потому что ты грязный ублюдок, ты не сын нашего отца, я знаю это уже давно.  Хочешь узнать, ЧЕЙ ты сын? Так слушай, тупой землепашец, твой отец - Сатана." Вдалеке прокатились раскаты грома, я остановился будто громом этим поражённый. У меня не было ни слов, ни слёз, ни сил. Грозя в небо кулаком, я беззвучно проклинал и небо, что так любил мой брат, и Бога, что так глух и слеп, я проклинал всё и вся. Начиналась гроза. Сверкнула молния, хлынул ливень, и мой брат хохотал в голос, глядя на меня. И вдруг я понял, что должен сделать. Я медленно подошёл к нему, вытащил нож и вонзил в его чёрное ядовитое сердце. И мне стало легче. Последнее, что промелькнуло в мозгу - день рождения брата и младенец, так не по-детски ухмыляющийся в колыбели. И земля, моя земля, влажная от дождя, впитала кровь этого аспида. Я лишился чувств.

Всё, что вы раньше читали или слышали об этом убийстве - ложь. Я долго молчал, но вот вам самая правдивая правда, самая истинная истина. Это было именно так. Можете не верить, мне всё равно. Я изгнан. Я ушёл в далёкую землю Нод. Даже женился на очень милой девушке... Она не побоялась нелюдима и полюбила меня. Правда, не знаю, любила бы дальше, если бы всё узнала? Но рисковать не стану, я рассказал это только вам. Только бы детям моим не отвечать за мой грех, они такие славные... Я теперь строю дома, живу в большом городе. На земле я больше работать не могу - я проклят Богом за братоубийство. Когда мне доводится посмотреть на землю, мне всё кажется, что она сочится кровью. И что руки мои - тоже в крови, и не отмыть эту кровь ничем... Бог жесток, он обрёк меня на вечные муки. И когда иду я - то и солнце, и небо, и леса, и сады, и поля: всё восстаёт, и вторя Богу, кричит и стонет: "Каин, где брат твой, Авель?????" А я... я молчу. Не сторож я брату своему. Что тут скажешь? Ведь, если бы всё вернулось, я знаю, я снова убил бы его. Сотню, тысячу раз убил бы...