Человек пошел на стального зверя. В. Гюго 93год

                ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
                Виктор Г Ю Г О.
                ***   *   *   *   **   ***
                /Мало забраться на танк. 
                Необходимо из него стрельнуть.
                Стив./
                ***   *   *   *   **   ***
     Книга вторая
     КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"
I. Англия и Франция в смешении
     Весной 1793 года,  в  те  дни,  когда враги яростно  рвались к границам Франции, а сама Франция находила трагическую усладу  в  падении жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
     1 июня,  приблизительно за час до  захода солнца, на острове Джерсей, в маленькой  пустынной  бухточке  Боннюи,  готовился  к  отплытию  корвет  под прикрытием  тумана, столь  же верного  покровителя беглецов, сколь  опасного врага мирных  мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в  составе английской флотилии,  которая  несла  службу  охраны  у восточной оконечности острова. Английской флотилией  командовал принц  Латур Оверньский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет  был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.
     Этот корабль, значившийся в  списках английского морского ведомства под названием  "Клеймор", на первый взгляд  казался обычным транспортным судном, хотя в действительности являлся  военным корветом. По виду это было прочное, тяжеловесное  торговое  судно,  но  горе  тому,  кто  доверился  бы  внешним приметам. При постройке "Клеймора" преследовалась двоякая цель - хитрость и сила: если возможно  - обмануть, если  необходимо - драться. Чтобы успешно справиться  с   предстоящей   задачей,  обычный   груз  заменили   тридцатью крупнокалиберными  каронадами,  занявшими  все межпалубное  пространство.  В предвидении непогоды,  а вернее, стремясь  придать  корвету  мирное  обличье торгового  судна,  все  тридцать  орудий  принайтовили, или,  проще  говоря, прикрепили  тройными цепями, причем жерла  их  упирались  в закрытые  ставни портов; самый зоркий глаз не  обнаружил бы ничего подозрительного, тем более что  окна  и  люки  тоже  были задраены; корвет словно  надел на себя маску. Каронады были на  лафетах  с бронзовыми  колесами старинного образца  -  со спицами. Как правило, на военных корветах орудия размещаются лишь на верхней палубе, однако "Клеймор", предназначенный для  внезапных  нападений и засад, не имел  открытой батареи, но, как мы уже  говорили, мог нести целую батарею на  нижней   палубе.  При  своих   внушительных   размерах  и  относительной тяжеловесности "Клеймор"  был  достаточно  быстроходен и  среди всех  прочих судов английского флота славился  прочностью  корпуса,  так что  в бою стоил целого фрегата, хотя его низкая бизань-мачта несла только одну бизань. Руль, редкой  по  тем  временам,  замысловатой  закругленной  формы,  -  творение саутгемптонских верфей, - обошелся в пятьдесят фунтов стерлингов.
     Экипаж  "Клеймора"  состоял   из   французских  офицеров-эмигрантов   и французских матросов-дезертиров. Людей  отбирали тщательно: каждый  принятый на борт корвета  должен был быть хорошим  моряком, хорошим воином  и хорошим роялистом.  Каждый  был трижды фанатиком -  фанатически преданным  корвету, шпаге и  королю.  На случай  высадки  экипажу корвета  придали  полубатальон морской пехоты.
…
     По  всей  видимости,  корвету  предстояло  совершить незаурядные  дела. Недаром  "Клеймор" принял на борт человека, один  вид которого говорил,  что его стихия  -  риск и приключения. То был высокий,  еще  крепкий старик, не согбенный  годами,  с суровым лицом, которое казалось и  юным  и  старческим одновременно, что затрудняло определение его возраста; пусть такому человеку много лет,  зато у него  много сил,  пусть поседели виски,  зато глаза мечут молнии;  сорок - по богатырскому сложению и восемьдесят  -  по уверенной в себе властности. В ту минуту, когда новый пассажир вступил  на палубу, ветер отогнул  край его плаща  и  открыл взорам широкие  штаны,  гетры и куртку из козьей  шкуры  всклокоченным  мехом  внутрь, расшитую по коже позументом, - традиционный наряд бретонского крестьянина.  Такие куртки  в Бретани  раньше носили и в  будни и в праздники, смотря по надобности, выворачивая наружу то мехом,   то  расшитой  стороной,   так  что  простая  овчина  становилась  в воскресенье  праздничным нарядом. Чтобы  довершить  сходство с  крестьянской одеждой, костюм старика был с умыслом  потерт на локтях и коленях и выглядел заношенным, а  плащ из грубой ткани походил на обычное рубище рыбака. Голову старика венчала  круглая  по моде  того времени  шляпа с  высокой  тульей  и широкими полями;  при желании  ее  можно было  носить и на крестьянский и на военный манер - в первом случае  поля опускались,  а  во  втором достаточно было приподнять один край и  пристегнуть к тулье петлицей с кокардой. Сейчас шляпа была надета на крестьянский лад, без кокарды и петлицы.
     Лорд Балькаррас, губернатор острова, и принц  де Латур Оверньский лично сопровождали  старика на корабль.  Тайный  агент эмигрантской  знати,  некто Желамбр,  состоявший  прежде в  охране  графа д'Артуа, самолично  следил  за уборкой  каюты  для  нового   пассажира  и,  пренебрегши  своим  благородным происхождением,  простер внимание и  заботливость до  того,  что сам  нес за стариком его баул. Отбывая обратно  на  сушу, г-н де Желамбр склонился перед мнимым  крестьянином в  низком  поклоне; лорд Балькаррас  сказал ему: "Желаю успеха, генерал", а принц Оверньский добавил: "До скорой встречи, кузен!"
     Матросы "Клеймора" тут же  окрестили  нового пассажира "Мужиком", и эта кличка  то  и дело повторялась в тех  обрывистых  фразах,  которые  заменяют морякам беседу, но кто он, откуда взялся и зачем попал  на судно, оставалось для них загадкой; однако они быстро поняли, что этот "Мужик" такой же мужик, как корвет - торговое судно.
…
     II. Корабль и пассажир, скрытые во мраке
     Вместо того чтобы идти на юг и держать путь на Сент-Катрин, корвет взял курс на север, потом повернул на запад и смело вошел в пролив между Серком и Джерсеем,  известный под именем "Пролив бедствий". Ни на левом, ни на правом берегу в те времена маяков не было.
     Солнце  давно уже  село; ночь  выдалась  темная,  темнее,  чем  обычно; вот-вот  должна  была появиться  луна, но тяжелые тучи -  редкое явление  в период солнцестояния и частое в  дни  равноденствия - затянули небосвод, и, судя по  всем  признакам,  луна должна была  проглянуть,  уже склонившись  к горизонту,  лишь  перед самым заходом. Тучи  нависали все  ниже, обволакивая морскую гладь пеленой тумана.
…
     -  Да, - произнес Ла Вьевиль, - давно пора подумать о вожде. Я лично вполне разделяю девиз Тентениака: "Вождя и пороха!" Так вот, капитан, я знаю приблизительно всех кандидатов в вожди,  как пригодных для этой  цели, так и вовсе  непригодных, знаю  вождей вчерашних, сегодняшних и завтрашних, и ни в одном  нет настоящей  военной  жилки,  а  она-то  нам  как раз и  нужна. Что требуется для  этой  дьявольской  Вандеи?  Чтобы генерал  был одновременно и испытанным  крючкотвором:   пусть  изводит  врага,  пусть  оттягает  сегодня мельницу,  завтра  куст,  послезавтра  ров, простые  булыжники  и  те  пусть оттягает, пусть ставит ловушки, пусть все оборачивает себе на пользу,  пусть крушит всех и вся, пусть примерно карает, пусть не знает ни сна, ни жалости. Сейчас  в  их  мужицком  воинстве  есть  герои,  но вождей нет.  Д'Эльбе  - полнейшее ничтожество, Лескюр  - болен, Боншан - миндальничает; он добряк, что уж совсем глупо. Ларошжаклен незаменим на вторых ролях; Сильз хорош лишь для  регулярных  действий и  негоден  для  партизанской  войны;  Катлино  - простодушный ломовик;  Стоффле - хитрый лесной сторож,  Берар -  бездарен, Буленвилье  - шут гороховый,  Шаретт  - страшен. Я не  говорю уже  о нашем цирюльнике  Гастоне. В  самом деле,  не  понимаю, почему мы в  конце  концов поносим  революцию, так  ли уж велико различие между республиканцами и нами, коль скоро у нас дворянами командуют господа брадобреи?
     - А все потому, что эта проклятая революция и нас самих тоже портит.
…
Крики и шум доносились с нижней палубы.
     Капитан и  помощник  бросились туда, но  не смогли пробиться. Орудийная прислуга в ужасе лезла наверх по трапу.
     Произошло нечто ужасное.
IV. Tormentum belli [Орудие войны (лат.)]
     Одна из каронад, входящих в состав батареи  -  двадцатичетырехфунтовое орудие, сорвалось с цепей.
     Не может  быть  на море  катастрофы  грознее. И не  может быть бедствия ужаснее для военного судна, идущего полным ходом в открытое море.
     Пушка,  освободившаяся  от   оков,  в  мгновение   ока  превращается  в сказочного зверя.  Мертвая вещь становится чудовищем. Эта махина скользит на колесах, приобретая  вдруг сходство с  биллиардным  шаром,  кренится в  ритм бортовой качки, ныряет в ритм качки килевой,  бросается вперед, откатывается назад,  замирает  на  месте и,  словно  подумав с минуту,  вновь приходит  в движение; подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится, подкрадывается,  снова  убегает, становится на дыбы,  сметает все  на  своем пути, крушит, разит,  несет смерть  и  разрушение. Это таран, который бьет в стену по собственной прихоти. Добавьте к тому  же - таран чугунный, а стена деревянная. Это освобождает себя  материя,  это мстит человеку его  извечный раб,  будто  вся  злоба,  что живет  в  "неодушевленных",  как  мы  говорим, предметах, разом  вырывается  наружу. Это она, слепая  материя, мрачно берет реванш,  и нет  ничего  беспощаднее ее гнева.  Эта осатаневшая  глыба  вдруг приобретает гибкость пантеры, она тяжеловесна, как слон, проворна, как мышь, неумолима,  как взмах топора, изменчива,  как  морская зыбь, неожиданна, как зигзаг молнии, глуха, как могильный склеп. Весу в ней десять тысяч фунтов, а скачет  она  с  легкостью  детского  мяча. Вихревое  круговращение и  резкие повороты под прямым углом. Что делать?  Как  с ней справиться? Буря утихнет, циклон  пронесется  мимо,  ветер уляжется, взамен сломанной  мачты  вырастет новая,  пробоину, куда хлещет вода, задраят, пламя  потушат, но как обуздать этого бронзового хищника?  Как к нему подступиться? Можно  лаской  уговорить свирепого  пса,  можно  ошеломить быка, усыпить  удава,  обратить  в бегство тигра, смягчить гнев льва; но все бессильно  против этого чудовища – против сорвавшейся с цепей пушки. Убить вы ее не можете - она и так мертва. И в то же  время  она  живет.  Живет   своей  зловещей  жизнью,   которая  дана  ей необузданностью  стихий. Пол  ей  не  опора,  он  лишь  подбрасывает  ее. Ее раскачивает корабль, корабль  раскачивают  волны, а волны раскачивает ветер. Она убийца  и  в  то  же время  игрушка в чужих руках.  Она сама  во  власти корабля,  волн, ветра, у них заимствует она свое наводящее ужас  бытие.  Как разъять звенья этой цепи? Как обуздать этот чудовищный  механизм катастрофы? Как предугадать кривую  бега,  повороты, резкие остановки, внезапные  удары? Каждый  такой  удар  по  борту  может стать причиной крушения. Как разгадать хитрости  каронады? Ведь  это словно  выпущенный из  жерла  снаряд,  который заупрямился,  задумал что-то свое и ежесекундно  меняет на  ходу  данное ему первоначально  направление.  Как  же  остановить  его, если  нельзя  к  нему приблизиться?  Страшное  орудие бесчинствует, бросается  напролом, отступает вспять,  разит  налево,  разит  направо,  бежит, проносится мимо, путает все расчеты, сметает  все препятствия, давит людей, как мух. И трагизм положения усугубляется еще  тем, что пол ни на  минуту не остается в покое. Как  вести бой на наклонной  плоскости, которая  норовит еще  ускользнуть  из-под ваших ног?  Представьте, что в  чреве судна заточена  молния, ищущая выхода, гром, гремящий в минуту землетрясения.
     Через  секунду  весь  экипаж  был  на  ногах.  Виновником  происшествия оказался  канонир,  который  небрежно завинтил  гайку  пушечной  цепи  и  не закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме, станок расшатался, и в конце концов брус  ослаб. Пушка неустойчиво держалась на  лафете, и канат лопнул. В ту пору еще не вошел в употребление постоянный брюк,  тормозящий  откат  орудия.  В  ставень  порты  ударила  волна,  плохо прикрепленная каронада откатилась, порвала цепь и грозно двинулась по нижней палубе.
     Чтобы лучше  представить себе это удивительное  скольжение,  вспомните, какой извилистый путь пролагает себе на оконном стекле дождевая капля.
     В ту минуту, когда  лопнула цепь,  все канониры находились при батарее. Кучками по нескольку человек или в одиночку они выполняли ту работу, которая требуется от каждого моряка в предвидении  боевой тревоги. Повинуясь килевой качке, каронада ворвалась в толпу  людей и первым  же ударом  убила  четырех человек,  потом,  послушная  боковой  качке,  отпрянула  назад,  перерезала, пополам пятую жертву  и сбила  с лафета  одно  из  орудий левого  борта. Вот почему на верхней  палубе  Буабертло  и Ла Вьевиль  услышали такой отчаянный крик. Вся прислуга бросилась к трапу. Батарея сразу опустела.
     Огромное орудие осталось одно. Осталось на свободе. Оно стало само себе господином, а также господином всего  корабля, оно  могло сделать с ним все, что  заблагорассудится.  Экипаж  "Клеймора", с улыбкой встречавший вражеские ядра, задрожал от страха. Невозможно передать ужас, охвативший все судно.
     Капитан дю Буабертло и его помощник Ла Вьевиль - два отважных воина - остановились  на верхней  ступеньке  трапа  и, побледнев как полотно,  молча смотрели вниз,  не решаясь действовать. Вдруг  кто-то,  отстранив их  резким движением локтя, спустился на батарейную палубу.
     Это  был пассажир,  прозванный  "Мужиком", о котором  они  говорили  за минуту до происшествия.
     Добравшись до последней ступеньки трапа, он тоже остановился.
V. Vis et vir [Сила и мужество (лат.)]
     Пушка беспрепятственно разгуливала по нижней палубе. Невольно приходила на  мысль апокалиптическая  колесница. Фонарь,  раскачивавшийся под одним из бимсов, еще усугублял фантастичность этой картины  головокружительной сменой света  и тени. Пушка  то  попадала в  полосу  света,  вся  ярко  черная,  то скрывалась  во мраке, тускло  и  белесо поблескивая  оттуда, и  вихревой бег скрадывал ее очертания.
     Каронада продолжала расправляться  с кораблем. Она разбила  еще  четыре орудия и в двух местах повредила обшивку корабля, к счастью выше ватерлинии, но  при  шквальном   ветре  в  пробоины  могла  хлынуть   вода.  С  какой-то неестественной  яростью  обрушивалась каронада на корпус судна. Тимберсы еще держались,  так как изогнутое дерево обладает редкой прочностью,  но даже  и они  начали предательски  трещать, словно  под ударами  исполинской  дубины, которая  била направо, налево,  во  все стороны  одновременно,  являя  собой удивительный образ вездесущности. Представьте себе дробинку,  которую трясут в пустой бутылке: даже выписываемые ею кривые и те уступали в своей быстроте и  неожиданности  прыжкам  чудовища.  Четыре   колеса  каронады  многократно прошлись  по  телам  убитых  ею  людей,  рассекли  их  на  части,  измололи, искромсали  на десятки  кусков,  которые  перекатывались по  нижней  палубе; казалось,  мертвые  головы  вопят; ручейки  крови  то  и  дело  меняли  свое направление в зависимости от качки. Внутренняя обшивка корвета, поврежденная во  многих местах, начинала поддаваться.  Все судно  сверху донизу  наполнял дьявольский грохот.
     Капитан  быстро обрел  свое обычное хладнокровие,  и по его  приказанию через люк стали швырять вниз  все, что могло задержать или хотя бы замедлить бешеный  бег  каронады, -  матрацы, койки,  запасные  паруса, бухты тросов, матросские мешки,  кипы с фальшивыми ассигнатами, которыми были завалены все трюмы  корвета, ибо эта подлая  выдумка англичан  считалась законным приемом войны.
     Но какую пользу могло принести все это тряпье,  если ни один человек не решался спуститься и разместить, как надо, сброшенные  вниз  предметы? Через несколько  минут  вся нижняя  палуба  белела,  словно  ее усеяли  мельчайшие обрывки корпии.
     Море  волновалось ровно настолько,  чтобы  усугубить размеры  бедствия. Сильная  буря пришлась бы кстати; налетевший ураган мог бы перевернуть пушку колесами вверх, а тогда уже не составило бы труда укротить ее.
     Тем  временем  разрушения становились все  серьезнее.  Уже  треснули  и надломились мачты, которые, опираясь  о  киль  корабля,  проходят  через все палубы, наподобие толстых  и круглых колонн.  Под  судорожными ударами пушки фок-мачта дала  трещину  и начала поддаваться грот-мачта.  Батарея  пришла в полное расстройство. Десять орудий  из тридцати  выбыли  из  строя; с каждой минутой увеличивалось число пробоин в обшивке корвета, и он дал течь.
     Старик  пассажир  застыл  на нижней ступеньке  трапа,  словно  каменное изваяние. Суровым взглядом следил  он  за разрушениями.  Но  не  двигался  с места.  Казалось, было  выше  сил человека сделать  хоть  шаг по  батарейной палубе.
     Каждый  поворот непокорной каронады приближал гибель судна. Еще минута, другая, и кораблекрушение неминуемо.
     Приходилось  или  погибнуть,   или  предотвратить   катастрофу,  что-то предпринять. Но что?
     Перед человеком был могучий противник - пушка.
     Требовалось остановить эту обезумевшую глыбу металла.
     Требовалось схватить на лету эту молнию.
     Требовалось обуздать этот шквал.
     Буабертло обратился к Ла Вьевилю:
     - Вы верите в бога, шевалье?
     Ла Вьевиль ответил:
     - Да. Нет. Иногда верю.
     - Во время бури?
     - Да. И в такие вот минуты - тоже.
     -  Вы  правы.  Только  господь  бог может  нас  спасти,  -  промолвил Буабертло.
     Все молча следили за лязгающей и гремящей каронадой.
     Волны  били  в  борт корабля, - на каждый  удар пушки отвечало  ударом море. Словно два молота состязались в силе.
     Вдруг  на  этой  неприступной арене,  где  на  свободе  металась пушка, появился  человек   с  металлическим   брусом  в  руках.  Это  был  виновник катастрофы, канонир,  повинный в  небрежности, приведшей к бедствию,  хозяин каронады. Содеяв зло, он решил исправить его. Зажав  в одной руке ганшпуг, а в другой конец с затяжной петлей, он ловко  соскочил в  люк, прямо на нижнюю палубу.
     И вот начался  страшный  поединок  -  зрелище  поистине  титаническое: борьба пушки со своим канониром, битва материи и разума, бой неодушевленного предмета с человеком.
     Человек притаился в углу, держа наготове ганшпуг и конец; прислонившись спиной  к  тимберсу,  прочно   стоя  на  крепких,  словно  стальных,  ногах, смертельно бледный, трагически спокойный, словно вросший в палубу, он ждал.
     Он ждал, чтобы пушка пронеслась мимо него.
     Канонир  знал свою каронаду, и, как казалось ему,  она также должна его знать. Долгое время прожил он с нею рядом. Десятки раз вкладывал он руку  ей в  пасть! Хоть пушка зверь,  но зверь ручной. И  он заговорил с нею,  словно подзывая собаку: "Иди, иди  сюда", - повторял он. Может быть, он даже любил ее.
     Казалось, он желал, чтобы она подошла к нему.
     Но подойти  к нему,  значило  пойти  на  него. И тогда  ему  конец. Как избежать  смерти  под  ее колесами?  Вот в  чем  заключалась  вся трудность. Присутствующие,  оцепенев  от ужаса,  не спускали глаз  с  канонира. Дыхание спирало у каждого в  груди, и, быть может, только старик пассажир – мрачный секундант ужасного поединка, - стоя на палубе, дышал ровно, как всегда.
     Его тоже могла раздавить пушка. Но он даже не пошевелился.
     А под их ногами слепая стихия сама руководила боем.
     В  ту  минуту,  когда канонир,  решив  вступить  в  грозную  рукопашную схватку,  бросил вызов своей каронаде, морское  волнение случайно затихло, и каронада на миг  остановилась, словно в недоуменном раздумье. "Поди ко мне",
- говорил ей человек. И пушка будто прислушивалась.
     Вдруг она ринулась на человека. Человек отпрянул и избежал удара.
     Завязалась  борьба.  Неслыханная  борьба.  Хрупкая  плоть  схватилась с неуязвимым металлом. Человек-укротитель пошел на стального  зверя. На  одной стороне была сила, на другой - душа.
     Битва   происходила  в   полумраке.   Там   возникало  едва  различимое сверхъестественное видение.
     Как ни странно, но казалось,  что у пушки тоже  была своя душа, правда, душа,  исполненная ненависти и злобы.  Незрячая бронза  будто обладала парой глаз. И словно подстерегала человека. Можно было подумать, что у этой махины имелись свои коварные замыслы. Она тоже ждала своего часа. Неведомое  доселе огромное чугунное насекомое было наделено сатанинской  волей. Временами этот гигантский кузнечик, подпрыгнув, задевал низкий потолок палубы, потом прядал на все четыре колеса, как тигр после прыжка опускается на все четыре лапы, и кидался в погоню за  человеком.  А человек, изворотливый, проворный, ловкий, скользил змеей, стараясь избежать  удара молнии. Ему удавалось уклониться от опасных встреч, но удары, предназначенные канониру, доставались злосчастному кораблю, и разрушение продолжалось.
     За пушкой волочился обрывок  порванной  цепи. Цепь  непонятным  образом обмоталась  вокруг   винта  казенной  части.   Один   конец  цепи   оказался закрепленным  на лафете, а  другой, свободный  конец вращался, как  бешеный, вокруг пушки и усиливал  ее яростную  мощь. Винт  держал этот обрывок плотно зажатым,  словно в кулаке, каждый  удар  тарана-пушки  сопровождался  ударом бича-цепи; вокруг  пушки  крутился  страшный  вихрь,  будто железная плеть в медной длани; битва от этого становилась еще опаснее и труднее.
     И  все  же  человек  упорно  боролся.  Минутами  не  пушка нападала  на человека, а человек переходил в наступление; он крался вдоль борта,  держа в руке брус и конец троса,  но пушка словно разгадывала  его замысел и, почуяв засаду, ускользала. А человек, ужасный в пылу битвы, бросался за ней следом.
     Так не могло длиться вечно. Пушка  вдруг точно решила: "Довольно!  Пора кончать!" - и остановилась. Зрители поняли, что развязка близится. Каронада застыла  на мгновение, как  бы в  нерешительности,  и вдруг приняла жестокое решение, ибо  в  глазах всех она  стала  одушевленным  существом.  Она вдруг бросилась на канонира. Канонир ловко увернулся от  удара,  пропустил ее мимо себя и, смеясь, крикнул ей вслед: "Не вышло, разиня!" В ярости пушка подбила еще одну  из  каронад левого  борта, затем снова,  как пущенная из невидимой пращи,  метнулась  к  правому  борту, но  человеку  вновь  удалось  избежать опасности.  Зато  рухнули  под  ее мощным  ударом еще  три каронады;  потом, слепая, не зная, на что еще решиться,  она повернулась  и покатилась  назад, подсекла форштевень и  пробила  борт в носу  корвета.  Человек,  ища защиты, укрылся  возле  трапа, в  нескольких  шагах  от  старика секунданта. Канонир держал наготове ганшпуг. Пушка, очевидно, заметила его маневр и, даже не дав себе  труда  повернуться,  ринулась задом  на человека,  быстрая, как  взмах топора.  Человек,  прижавшийся  к  борту, был  обречен.  Все  присутствующие испустили громкий крик.
     Но старик пассажир, стоявший  до  этой  минуты, как  каменное изваяние, вдруг бросился вперед, опередив соперничающих в быстроте человека и  металл. Он  схватил  тюк с фальшивыми  ассигнатами и, пренебрегая  опасностью, ловко бросил  его между колес  каронады.  Это движение,  которое могло  стоить ему жизни,  решило  исход  битвы;  даже человек,  вполне  усвоивший все  приемы, которые предписываются Дюрозелем в его книге "Служба при судовых орудиях", и тот не  мог  бы действовать более  точно и умело,  чем самый старый пассажир "Клеймора".
     Брошенный  тюк  сыграл  роль буфера.  Незаметный камешек  предотвращает падение глыбы, веточка  иной  раз  задерживает  лавину.  Каронаду пошатнуло. Тогда канонир в  свою очередь воспользовался этой грозной  заминкой и всунул железный брус между спицами одного из задних колес. Пушка замерла на месте.
     Она накренилась. Действуя брусом, как рычагом, человек налег всей своей тяжестью  на  свободный  конец.  Махина  тяжело  перевернулась, прогудев  на прощание,  как рухнувший с колокольни  колокол,  а человек, обливаясь потом, забросил  затяжную петлю  на глотку  поверженной  к  его  ногам  бездыханной бронзе.
     Все было кончено. Победителем вышел человек. Муравей одолел мастодонта, пигмей полонил громы небесные.
     Солдаты и матросы захлопали в ладоши.
     Весь экипаж бросился к орудию с тросами и цепями, и в мгновение ока его принайтовили.
     Канонир склонился перед пассажиром.
     - Сударь, - сказал он, - вы спасли мне жизнь.
     Но старик снова замкнулся в своем невозмутимом  спокойствии и ничего не ответил.
     VI. На чаше весов
     Победил  человек,  но   победила  и  пушка.  Правда,  непосредственная опасность кораблекрушения миновала, но, однако ж, корвет  не был окончательно спасен.
     Вряд  ли представлялось возможным  исправить нанесенные  повреждения. В борту насчитывалось пять пробоин,  при этом самая большая - в носовой части судна;  из  тридцати  каронад  двадцать  лежали на  лафетах  мертвой  грудой металла. Да и сама укрощенная и вновь посаженная на цепь пушка тоже вышла из строя:  ее  подъемный  винт был погнут,  из-за чего стала невозможной точная наводка. Батарея теперь состояла всего из  девяти действующих орудий. В трюм набралась вода. Необходимо было принять  срочные меры для спасения корабля и пустить в ход насосы.
     Нижняя  палуба, доступная теперь для осмотра, являла поистине плачевное зрелище. Взбесившийся слон и тот не мог бы так изломать свою клетку.
     Как ни важно  было  для корвета пройти незамеченным,  еще  важнее  было предотвратить  неминуемое  крушение.  Пришлось  осветить  палубу,  прикрепив фонари к борту.
     Когда длилась трагическая борьба, от исхода  которой зависела  жизнь  и смерть экипажа, никто не обращал внимания на то, что творилось в  море.  Тем временем  сгустился  туман, погода резко переменилась, ветер  свободно играл кораблем; выйдя из-под прикрытия Джерсея и  Гернсея,  судно  отклонилось  от курса и оказалось значительно южнее, чем следовало;  теперь корвет находился лицом к лицу  с разбушевавшейся  стихией. Огромные  валы лизали зияющие раны корабля, и как страшна была  эта  грозная ласка! Баюкающая зыбь таила в себе опасность. Ветер крепчал. Нахмурившийся горизонт сулил шторм, а быть  может, и ураган. Взор различал в потемках лишь ближайшие гребни волн.
     Пока весь экипаж спешно  исправлял  наиболее  серьезные повреждения  на нижней палубе,  пока  заделывали  пробоины, расставляли по  местам уцелевшие орудия, старик пассажир поджидал на верхней палубе.
     Он стоял неподвижно, прислонившись к грот-мачте.
     Погруженный в свои  думы, он не замечал движения, начавшегося на судне. Шевалье  Ла  Вьевиль  приказал солдатам  морской  пехоты выстроиться  в  две шеренги  по  обе  стороны  грот-мачты;  услышав  свисток  боцмана,  матросы, рассыпавшиеся по реям, бросили работу и застыли на местах.
     Граф дю Буабертло подошел к пассажиру.
     Вслед   за  капитаном  шагал  какой-то  человек  в   порванной  одежде, растерянный, задыхающийся и все же довольный.
     То  был  канонир,  который  только что и  весьма  кстати  показал  себя искусным укротителем чудовищ и одолел взбесившуюся пушку.
     Граф отдал старику в крестьянской одежде честь и произнес:
     - Господин генерал, вот он.
     Канонир стоял по уставу на вытяжку, опустив глаза.
     Граф дю Буабертло добавил:
     - Генерал, не считаете ли вы, что командиры должны отметить чем-нибудь поступок этого человека?
     - Считаю, - сказал старец.
     - Соблаговолите отдать соответствующие распоряжения, -  продолжал  дю Буабертло.
     - Командир здесь вы. Ведь вы капитан.
     - А вы - генерал, - возразил дю Буабертло.
     Старик бросил на канонира быстрый взгляд.
     - Подойди сюда, - приказал он.
     Канонир сделал шаг вперед.
     Старик  повернулся к  графу  дю Буабертло, снял  с груди капитана крест Святого Людовика и прикрепил его к куртке канонира.
     - Урра! - прокричали матросы.
     Солдаты морской пехоты взяли на караул.
     Но  старый  пассажир,  указав  пальцем  на   задыхавшегося  от  счастья канонира, добавил:
     - А теперь расстрелять его.
     Радостные клики вдруг смолкли, уступив место угрюмому оцепенению.
     Тогда  среди  воцарившейся мертвой  тишины старик  заговорил громким  и отчетливым голосом:
     - Из-за небрежности одного человека судну грозит опасность. Кто знает, удастся ли спасти его от крушения. Быть в открытом море, значит быть лицом к лицу с врагом. Корабль в плавании  подобен армии  в бою. Буря притаилась, но она  всегда  рядом. Море -  огромная ловушка.  И смертной казни заслуживает тот,  кто совершил  ошибку  перед  лицом врага. Всякая  ошибка  непоправима. Мужество достойно вознаграждения, а небрежность достойна кары.
     Слова  старика  падали в  тишине  медленно  и  веско, с  той неумолимой размеренностью, с которой топор удар за ударом врезается в ствол дуба.
     И, властно взглянув на солдат, он добавил:
     - Выполняйте приказ.
     Человек,  на лацкане куртки  которого  блестел крест  Святого Людовика, потупил голову.
     По знаку графа дю  Буабертло два матроса спустились на нижнюю палубу  и принесли оттуда морской саван;  корабельный  священник,  который  с  момента прибытия на судно не выходил из кают-компании,  где он читал молитвы, шел за ними  следом; сержант  вызвал из рядов двенадцать  человек и построил  их по шестеро  в  две  шеренги, канонир молча  стал между ними.  Священник,  держа распятие  в  руке, выступил вперед  и подошел  к  капитану. "Шагом марш", - скомандовал сержант. Взвод медленно двинулся к носу  корабля,  два  матроса, несшие саван, замыкали шествие.
     На   корвете  наступила  гробовая  тишина.  Слышались   только  далекие завывания бури.
     Через  несколько  мгновений  раздался  залп,  блеснул  во  мраке  огонь выстрелов,  потом все  смолкло, и лишь всплеск  воды,  принявшей в свое лоно труп расстрелянного канонира, нарушил тишину.
     Старик пассажир  попрежнему стоял в раздумье, прислонясь к грот-мачте и скрестив на груди руки.
     Буабертло указал  на него пальцем и, обращаясь к Ла Вьевилю, вполголоса произнес:
     - Отныне у Вандеи есть глава.

VII. Поднявший парус бросает жребий
                ***   *   *   *   **   ***
Виктор Г Ю Г О.
«Девяносто третий год»
………………………………………………………………
/Мало забраться на танк.  Необходимо из него стрельнуть.  Стив./