Инна Лиснянская

Доклад "ИННА ЛИСНЯНСКАЯ"
Докладчик Мария Ионина
Источники: Инна Лиснянская "Хвастунья"
(ссылки в рецензиях)

* * *
 
Инна Лиснянская родилась в Баку в 1928 году. Девушка из раскулаченных крестьян стала ее няней, вместе с бабушкой тайком от коммунистических родителей няня крестила её.

Первое воспоминанье
Ярче, чем свет в раю:
В церкви около няни
Я на коленях стою.

Бант мой дрожит в поклоне,
Темя мое в огне:
Батюшка на амвоне
Богом кажется мне.

Патокой пахнет кадило.
Крест и медленный дым,
Свечки горящей шило — 
Все кажется золотым.

Платочек нянюшки Клавы
Трещит в золотистой мгле,
И отсвет Господней славы
У нянюшки на челе.

Вся жизнь —  ни много ни мало —
Прошла, а все трепещу:
Ищу я судьбы начало
И няню в себе ищу.

Инна Лиснянская в пятом классе. Война. Она идёт в госпиталь помогать медсестрам. И поёт раненым песни:

Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, — девочка пела
В зале на 118 коек.

А госпиталь-то был лицевых ранений, в каком-то смысле самый страшный, ибо раненый никогда не знал, что останется из его лица, каким оно будет:

Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас, как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана...
Бинт размотать — что версту за верстою...
Что моя жизнь перед этой бедою?

      В 10 лет Лиснянская четко уяснила для себя, что единственный враг народа – Сталин, поэтому ни в пионеры, ни в комсомол, ни в партию — никогда! В семнадцать лет пережила трое суток допросов в НКВД, которые чередовались с ледяной ванной, но своих товарищей не выдала — выдержала:

«Я молчу о том, как я, незамужняя девушка, в подвале серого дома бакинского чека просидела трое суток в цинковой ванне с ледяной водой. Время от времени теряя сознание, утопала, и меня за мой первый и последний перманент вытаскивали, били, чтоб в себя пришла, и снова — в ванну. А время от времени, подгоняя резиновым прутом, голышом вталкивали в соседнюю комнату на допрос. Там мне в глаза пускали такой пронзительный свет, что не видела лица допрашивающего, лишь по акценту, как во сне, догадывалась — армянин. На самом-то деле речь имеет только два ярко выраженных акцента, у одних акцент наступательный, у других — оборонительный. У меня — оборонительный, но упрямо-твердый, хоть лепечу:
— Простите меня, я не вру, я не помню, чтобы Гена и Рафа в книжном пассаже увидев, извините, портрет Сталина, говорили те слова, которые, прошу прощения, вы предъявляете: “Куда ни плюнь — эта морда”.
— Заткнись, карабахская ишачка, я тебе ничего не говорил, я тебе признанье твоей подруги передал, твоя Копейкис в Тбилиси рассказала все и про вонючую антисоветскую смесь. Призналась, что жених ее, Гена Альтшуллер, жидовский изобретенец, порошок изобрел: в любую лужу брось во время парада — растворится, и вонь пойдет, и завоняет на площади Ленина правительственную трибуну и колонны трудящихся. Подтверди формулу — отпустим. Кончай врать и прощения просить! Вчера за прощение тебе в один глаз всунули, а сейчас — и во второй получишь!
Допросчик подставил мне под левый глаз бумажку со знакомой формулой, а я, поняв, отчего пронзительный свет мне кажется не белым, а розовым, поняв, что подбит правый, даже сообразив, что в правом — разошлись когда-то сшитые мышцы, чтобы не косила, успокоилась. Все объяснимое всегда успокаивает. Успокоилась и залепетала, что, пусть извинят, но пусть проверят, — по химии мне, совестно признаться, с трудом тройку натягивали, и даже если бы я какую формулу и видела, уж, простите, пожалуйста, не поняла б. Простите великодушно, такой характер: чего не пойму, того не запомню. Этой формулы не знаю, сделайте одолжение, немного свет отверните и не мучайтесь со мной.
— Это я мучаюсь, говно ишачье? В ванну ее!
И опять в ванну резиновым кнутом погнали, а я соображала, что больше не вынесу, Люська им все подтвердила, так чего мне и впрямь, как ишачке, упрямиться? Не знаю, сознательно или подсознательно, но прибегла я не к речевой, а к физической оборонительности: брякнулась на пол и, уже не прикрывая одной рукой грудь, а другой — низ, начала биться, как эпилептик, кажется, у Достоевского прочла, как надо. Помогло. Отпустили, приказав, чтоб никому — ни слова, иначе убьют окончательно. Еще приказали на всю жизнь запомнить легенду: проводив Копейкис в Тбилиси, решила в море искупаться. Села в электричку на Сабунчинском вокзале и поехала за город, в Бузовны. Все, мол, знают и поверят, что такая, как я, способна и в декабре в воду полезть. Полезла в холодное море, простыла и забредила, и провалялась трое суток в винограднике. А стала выбираться, глаз о лозу поранила, еле выбралась. Я действительно еле выбиралась сразу из воспаления легких и почек, из ревмокардита. Но выбралась, слава Богу, пожертвовав всего одним глазом и небольшим пороком сердца. А вполне могла и ослепнуть, да и помереть.
А их легенде, тоже действительно, все поверили».

«Да, меня тоже записали в комсомол. Я сказала: "Я теряю вещи". Это правда, я очень рассеянная с детства. И я предупредила, что могу потерять и комсомольский билет. Но я его не потеряла, я его сожгла. И сказала, что потеряла. Мне его опять выписали. Я опять сделала то же самое. Тут меня автоматически исключили».


Среднюю школу Инна Лиснянская закончила поздно, в восемнадцать лет — помешала работа в госпитале во время войны. «Скучно мне было. Печально. Особенно на уроках литературы. К Пушкину до десятого класса не могла прикоснуться. Так они мне его отравили — с самого начала. <…> Из поэтов первого я прочитала Есенина. Мне было тринадцать лет. 42-й год, война. Я работала в госпитале. И вот соседка сделала мне два подарка. Библию и Есенина, тогда запрещенного. И сказала, чтоб я никому это не показывала. Есенин стал моим первым учителем».

Собственная же поэзия Лиснянской началась с молитвы:

    «Я с восьми лет ходила в церковь и молилась стихами. Потом стала записывать…»

    После школы друзья тайком отправили стихи Инны Лиснянской в Литературный институт. В тот момент она работала воспитателем в детском доме. Ей пришло приглашение, однако, от учебы она отказалась, не смотря на уговоры Николая Тихонова.

    Одно из ее первых опубликованных стихотворений датируется 1948 годом:

Укрой меня одеялом,
Окно затвори,
Ни о каких идеалах
Не говори.

Видишь, устала я очень,
Слишком устала,
Мне выспаться мало ночи
И жизни — мало.

А на стене из нитей —
Полные паруса, —
И я не могу их не видеть,
Закрой мне глаза.

Меня пугает похожесть, —
Сними гобелен, —
Я тоже лезла из кожи,
Как паруса из стен.

    Неожиданное для совсем молодого поэта стихотворение, в котором очень мало слов, но много смысла, уже шло вразрез с официальной поэзией послевоенного времени, наполненной чувством причастности к победившей стране, победившему народу.
 
    Время формирования Инны Лиснянской как поэта – это не только время «после победы».  Это время борьбы с космополитами, дело врачей, постановление в журналах «Звезда» и «Ленинград» против Ахматовой и Зощенко, а также печально известный Архипелаг ГУЛАГ…

    Попыткам получить другое высшее образование препятствовали разные обстоятельства. А стихи продолжали писаться, появлялись литературные знакомства. В 1957 году Инну Лиснянскую по рекомендации М. Светлова и Я. Смелякова приняли в Союз Писателей, а в 1958 году вышла ее первая книга. Первая, и. как она сама говорит, плохая.

    «Меня печатали около 8 лет. И то только потому, что я изменила себе. Когда мне было двадцать лет, мне захотелось писать, как все. И я в какой-то ярости уничтожила все, что написала в юности, там было много стихов интимных, религиозных импровизаций. Подлого я не писала - так, пейзаж, описательные стихи и любовные. Но только не грустные, это тоже запрещалось. Надуманное содержание мстило и формой. И у меня появились плохие рифмы, плохие ритмические рисунки. Все это со мной происходило лет пять. А потом я опять начала писать, не оглядываясь ни на что, и меня сразу перестали печатать».

Я дышу горячо и неровно:
Не бывает прошедших времён.
И сегодня в зрачках у Нерона
Догорающий Рим отражён.

Мир стоит на краю катастрофы,
Облачённый в неоновый свет.
Это значит, что ночи Голгофы
Растянулись на тысячи лет,

Это значит — есть проблеск надежды,
Воскресенье — ещё впереди,
И дотлеют чумные одежды
На моей воспалённой груди.

    Цензура в штыки восприняла пятую книгу Лиснянской «Из первых уст», вышедшую в 1966 году. Многие стих были изъяты, а часть стихотворений было разрешено печатать лишь при условии внесения существенных правок.

    «Я дружила с Булатом Окуджавой, Марией Сергеевной Петровых, с Арсением Александровичем Тарковским, с Лидией Корнеевной Чуковской. Я знала Корнея Ивановича Чуковского. Сначала он очень хорошо принял мои стихи, но когда я принесла ему свою книжку, которую обезобразили в издательстве, он был разочарован. В издательстве меня заставили вместо тех стихов, что я отдала, принести другие. Редактор мне сказал: "Вы много пишете, вот и приносите свои плохие стихи, а эти не выйдут. Нам не нужны ни вторые Ахматовы, ни вторые Цветаевы". Я ответила: "Вам и первые не нужны". Но была задавлена тем, что мне уже заплатили аванс, а я тогда бедствовала, и мне пришлось выпустить в 1966 году книжечку "Из первых уст". И там были совсем не те стихи, которые до этого я читала Корнею Ивановичу.
    Мне он ничего не сказал. Он сказал Марии Сергеевне Петровых. А Мария Сергеевна мне рассказала. Когда я проходила мимо, Корней Иванович заметил: "Вот идет самая красивая женщина Переделкино". Мария Сергеевна ответила: "Она и поэт замечательный". Корней Иванович возмутился: "Ну, как же поэт замечательный, пишет - "у окошка кухОнного стану", когда надо сказать "кУхонного". Ударение неправильное. Но я раскрыла словарь и выяснила, что у этого слова двойное ударение, можно сказать и так, и так. Конечно, просто книга была плохая, и Корней Иванович так выразил к ней свое отношение».

Дверь затворяю с опаской
И выключаю свет —
Больше весёлых красок
В комнате этой нет.

Смотрят в глаза мне ночью,
Будто бы в зеркала,
Очи всех одиночеств —
Смерти б не проспала!

Это ведь жуть какая —
Смерть свою прозевать,
Думать, что ты живая,
И расстилать кровать.

    Следующая книга  «Виноградный свет»  была издана только 12 лет спустя. А еще спустя год появление семи ее стихотворений в неподцензурном альманахе «Метрополь» вызвало грандиозный скандал. Эта публикация привела к запрету не только печатать стихи И. Лиснянской, но и публиковать ее переводы.

Слыть отщепенкой в любимой стране -
Видно, железное сердце во мне,
 
Видно, железное сердце мое
Выдержит и не такое еще,
Только всё чаще его колотье
В левое мне ударяет плечо.
 
Нет, это бабочка в красной пыли
Всё еще бьется о сетку сачка...
Матерь, печали мои утоли!
 
Время уперлось в стенные часы,
Сузился мир до размера зрачка,
Лес — до ресницы, река — до слезы.

     После негласного «запрета на профессию», Инна Лиснянская вместе с мужем, поэтом Семеном Липкиным, и Василием Аксеновым выходит из Союза писателей. Это был знак протеста против исключения из Союза Виктора Ерофеева и Евгения Попова.

    Вслед за этим ее исключают из Литфонда, что окончательно лишает Липкина и Лиснянскую возможности какого бы то ни было официального существования в подцензурной печати.

Как странно думать, что на главной площади,
В родильных и смирительных домах,
В смирительных, куда меня вы прочите,
Одно и то же время на часах.

И я твержу вам, точно заведенная:
Кто прав всегда, тот никогда не прав,
И мечется душа уединенная,
От времени всеобщего устав.

В испарине мой лоб и щеки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!

Рот закушу до самой черной алости,
Мое молчание – моя броня.
Не мучайте меня – умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня!

    Поэтесса так вспоминает об этом времени: «Необходимость переводить исчезла. Мы стали много писать своего. Вот было счастье! Жили на его пенсию и мою инвалидность (по сердцу)».
    Ее стихи начинают печататься за границей, издательства «YMKA-Press» и «Ардис» выпускают несколько книг. Все меняется с перестройкой, после десятилетнего перерыва стихи снова появляются на родине, Лиснянская – живой классик. В последние годы ей присуждается Государственная премия России, она награждается премией Александра Солженицына.

    «Стихотворные принципы Лиснянской предельно естественны: не конструировать стих, а писать, как дышится, — вот и весь метод. Вопреки обстоятельствам жизни она являет собой самопроизвольность поэтического пения. В стихах её — певучая лёгкость: ни швов, ни тени усилий — верная традиция русского стихосложения. Стих Лиснянской увлекает с первой строки звуком, интонацией. Всегда и везде сила чувства и большая амплитуда его. Естественное простодушие автора само ведёт к законченности стихов. Даже в малых, так называемых проходных стихах видно законченное изящество. В её поэтическом наследии немало и свежих по чувству любовных стихов»:

При свете солнечного дня
Иной не нужен свет.
Ты больше не зови меня —
Меня на свете нет.

Есть только видимость того,
Что я ещё жива:
Стою у дома твоего
И говорю слова.

Но то, что в них заключено,
Здесь, на земле, мертво, —
Мне никогда не суждено
Изведать волшебство

Привычного житья-бытья,
Весёлой суеты...
Но если здесь живая — я,
Так, значит, мёртвый — ты?

Но этого я и на миг
Представить не могу!
Нет, мой потусторонний крик
Теряется в снегу,

Нет, это я за той чертой,
Где праху равен прах,
А души разнятся судьбой
И светятся впотьмах.

    В 1950 году Инна Лиснянская вышла замуж за Григория Корина. Через год у них родилась дочь Елена, которая в настоящее время проживает в Израиле, пишет книги, занимается историей искусств, организует и проводит выставки по всему миру. Однако, семейная жизнь с Григорием не сложилась. В 1967 году Лиснянская знакомится с Семеном Липкиным, высоко ценимым в литературных кругах поэтом и переводчиком. Вместе они прожили 35 лет. Это был творческий союз двух очень разных по складу характеров людей. Ярко характеризует Липкина следующий эпизод из автобиографической повести Лиснянской «Хвастунья»:

    «Некоторое время я снимала жилье в одном дворе с Петровых. Липкин приезжал ко мне на трамвайчике ежедневно в точно уговоренные часы. Как-то он мне сказал, что завтра приехать не сможет, но позвонит. И как назло именно в то завтра у меня был сердечный приступ, Мария Сергеевна хлопотала вокруг меня и вызвала неотложку. И тут позвонил Липкин, я ему сказала, что говорить не могу, мне плохо, жду “скорую помощь”. Он пожелал: “Выздоравливай, детка моя” — и повесил трубку. Мария Сергеевна была вне себя, — как это он немедленно не примчался, от Черняховской до начала Хорошевки — две минуты на такси. Я тоже недоумевала и свое недоумение высказала ему на следующий день, как только появился. Липкин в ответ серьезно, медленно и раздельно, чтоб запомнила, ответил:
— О том, что тебе плохо, я должен знать за день!
Я подумала: острит. Ничуть не бывало. Только позже я поняла, что он не переносит никакой неожиданности и планирует на неделю вперед, не ближе. А могла бы и вспомнить, что еще в 67-м Липкин запланировал нашу жизнь, повторяя: “У нас с тобой долгий кровавый путь”. И лишь совсем недавно, спустя ровно 30 лет, он, расписавшись со мной в загсе, облегченно вздохнул: “Кровавый путь окончен”. Он, любящий законность, 30 лет мучился, что мы — незаконные. Из тридцати лет последние двадцать просил у жены развода, она отказывала, а Семен Израилевич все не решался подавать в суд. И вот решившись и узаконив нашу любовь, он, что неожиданно, не только прекратил на меня покрикивать, но и голоса не повышает. А для меня “кровавый путь” закончился, как только Липкин ко мне переехал.»
    После смерти мужа в 2003 году Лиснянская выпускает посвященную ему книгу «Без тебя»:
Уснул мой гений права и порядка.
Твоя могила, как большая грядка
Посеянной травою прорастёт.
Твоя могила станет, как тетрадка,
Где каждая травинка запоёт.
Граниту, твоего покоя ради
Придам я очертание тетради, —
Пусть памятник стоит как фолиант.
Здесь мартовские иды будут кстати,
О мой многозаветный музыкант!
Ты музыкой своей торил дорогу,
В индийский храм, в дацан и в синагогу,
В храм христианский и на минарет.
Ты и пальто умел носить, как тогу,
И как венец умел носить берет.

Или:

Ты вобрал всё небо в свои глаза,
А всю землю — в свои морщины.
Престарелую жизнь начинать с аза
Нет ни повода, ни причины.
А друзья говорят, что причина есть,
Говорят мне в благом порыве,
Что должна все начала с концами свесть,
Разбираясь в твоём архиве.
Кто поймёт, что такое есть твой архив
И какого масштаба и вида.
Это — волны пустынь, океанов прилив,
Это струны в руках Давида.

    Какое-то время Лиснянская живет одна в Переделкино. В 2009 переезжает в Израиль к дочери. В настоящее время по состоянию здоровья она находится в клинике под постоянным присмотром врачей.

Умолкни, рокот волнопада.
Будильник мой, звени, звени!
Вчерашний день искать не надо,
Он канул в завтрашние дни, —
И перезвон и перекличка
Времен уведомляет нас,
Что у истории привычка
Держать былое про запас.
Волной накатит и откатит
И старый преподаст урок.
Лишь паруса упругий катет
Здесь горизонту поперек.
Бьет ветер в этот треугольник,
А я любуюсь и дивлюсь
А я, будильника невольник,
Повторов времени боюсь.
И одно из последних стихотворений:

А теперь начни читать с конца:
Не велик лексический запас.
Мир по обе стороны лица
Шире широко раскрытых глаз.
Так и надо,— кулаки сожми
И протри солёные глаза,
Утешаться длинными слезьми
И неэкономно и нельзя.
Для начала их прибереги,
До начала — ровно сто страниц.
Что ты умудрилась в сон реки
Выронить из-под своих ресниц?
У реки, где всяк младенец свят,
У реки, где жалок всяк старик,
Слёзы высыхают, мысли спят,
Лодка — вечность, люлька — материк.