Постмодернизм - это отказ от ссылок на будущее

ЗАВТРА, №34 (718) от 22 августа 2007 г.

Владимир Микушевич:
«ПОСТМОДЕРНИЗМ — ЭТО ОТКАЗ ОТ ССЫЛОК НА БУДУЩЕЕ»


     Владимир Борисович Микушевич (род. 1936) — современный русский поэт, переводчик, философ религиозного направления. В 1960 году окончил 1-й Московский государственный институт иностранных языков (ныне Лингвистический университет). Лектор МИФИ, Московского архитектурного института, преподаватель Литинститута и Института журналистики и литературного творчества. Член Союза Писателей России. Член Независимой Академии эстетики и свободных искусств.

     Широко известен переводами с немецкого, английского, французского, итальянского, санскрита. Считает художественный перевод самостоятельным видом творчества, "парадигмой творчества вообще". В его переводах публиковались произведения Петрарки, миннезингеров, Кретьена де Труа, Новалиса, Гофмана, Гёльдерлина, Рильке и др. Лауреат премии принца Ангальтского, герцога Саксонского за распространение немецкой культуры в России. В своих трудах по теории перевода исходит из онтологического понимания языка как означающего бытие и являющегося бытием.

     Как философ Микушевич определяет себя в качестве "мистериалиста", а свою политическую позицию — как "анархомонархизм" (власть Бога принадлежит Богу, поэтому никто не может узурпировать её). В другом месте Микушевич пишет: "Мою философию я обозначаю как "владимирианство", ибо она восходит к подвигу князя Владимира Красное Солнышко, воздвигшему сначала пантеон дохристианских богов Руси, а потом разрушившего этот пантеон во имя истинного Православия. Имя "Владимир" сочетает в себе дохристианское чаянье Святой Руси и откровение истинной веры в Православии. Кроме того, имя Владимир означает открытость по отношению ко всему миру (русская всечеловечность, если хотите). Мою философию и поэзию в их единстве также определяет имя Владимир, которым я наречён во младенчестве в Святом Крещении".

     Автор сборника афористических эссе "Проблески" (1997), трактата "Власть и Право" (1998), философского романа "Воскресение в Третьем Риме" (2005), а также нескольких сборников стихов.

.....................................      

     Корреспондент. Владимир Борисович, ваша книга "Новый Платон" вышла под заглавием "Воскресение в Третьем Риме". Вы поменяли концепцию?

     Владимир МИКУШЕВИЧ. Нет, это решение издателя. По его мнению, с таким заголовком книга будет лучше продаваться.

     Корр. Традиционный вопрос: кто является прототипами ваших героев — профессора Платона Чудотворцева и повествователя Иннокентия Фастова?

     В.М. Чудотворцев — это, если хотите, платоновская идея русского философа XX века. Меня часто спрашивают: не был ли его прототипом Алексей Фёдорович Лосев? Нет скорее Чудотворцева можно считать прототипом Лосева. С равным правом я могу позволить себе такое определение: Платон Демьянович Чудотворцев — это Григорий Мелехов русской философии. А Иннокентий Фёдорович Фавстов имеет много общего со мной: он тесно связан с Подмосковьем, учился в тех же заведениях, что и я, имеет тот же круг занятий, занимается переводом. Слово "Фавстов" созвучно "Фаусту". Это линия русского Фауста — Фавста, князя Меровейского. На мой взгляд, она восходит к самым истокам русской истории — князю Рюрику. По нашей дороге в сторону Воскресенска есть остановка Фаустово, и именно она подала мне первоначальный импульс к размышлениям на эту тему.

     Корр. "Фауст" с немецкого переводится как "кулак". Нет ли в этом какого-то скрытого смысла?

     В.М. Вообще-то слово "Фауст", правильнее "Фаустус", происходит из латинского и означает "счастливчик". Не забывайте: слово "кулак" в немецком языке — женского рода. Но я считаю, что случайных совпадений в языке нет, и тот смысл, о котором вы говорите, тоже присутствует. Фауст олицетворяет сочетание ума и силы.

     Корр. Хотите сказать, что Фавст Меровейский выражает идею русской сакральной монархии?

     В.М. Я считаю, что Меровинги (Меровеи) происходят из Меровии (то есть "веять меру") — так раньше называлась Моравия. Меровинги — это сакральные государи славянского мира, которые были христианами ещё до крещения. Приняв христианство, они лишь подтвердили ту веру, которую исповедовали. Неправильно называют дохристианскую веру России "язычеством". Дохристианская вера Руси имела очень много христианских черт.

     Корр. В романе вы приводите мысль Василия Розанова о том, что не бывает бесполой любви даже к Богу. Вам близка эта мысль?

     В.М. "Воскресение в Третьем Риме" — книга о любви, хотя и о любви в платоническом (древнем смысле слова). Именно поэтому роман надо сначала читать как художественное произведение и только затем как философское. Не нужно преувеличивать его наукообразность.

     Эрос — стихия, идущая от Бога. Божественным Эросом называл Христа Дионисий Ареопагит. У меня есть работа "Смех Беатриче", в которой я утверждаю, что такого воззрения придерживался Данте, и что он почерпнул его у Ареопагита. Эрос — это единение. В единении и смысл рая. Секс — разъединение; то, что Розанов называл "онанизмом вдвоём". Столкновение секса и эроса в России — одна из глубочайших проблем. Русский человек, особенно женщина, ориентирован на Эрос и стремится образовать единую плоть с возлюбленным.

     Корр. Вы считаете, что любовь является половым чувством, а секс — бесполым?

     В.М. Совершенно верно. Это интересно проявляется у Фрейда. Говорят, что Фрейд не занимался женской психологией. И не случайно — для него не существовало разницы полов. Как ни странно у Фрейда понятие пола отсутствует. Фрейд — это явление исключительно западной культуры.

     Корр. Фрейд придерживался странных воззрений о женщинах: например, считал, что женщина мечтает о собственном фаллосе…

     В.М. Чепуха, конечно. Женщина мечтает о единении, а фаллос — это тот канал, благодаря которому единение осуществляется в земной жизни. В раю же оно происходит всем существом. Фрейд оказал влияние на западную культуру, но он, скорее, философствующий писатель, чем учёный.

     Корр. Вы часто говорите, что звук первичнее значения и что во всяком слове таится анаграмма.

     В.М. Вообще-то это идея Фердинанда де Соссюра, утверждавшего, что поэзия начинается с подражания звукам божественного имени. У меня есть книга "Стихиры", которая целиком строится на анаграммах.

     Корр. А как вы относитесь к аналогичным экспериментам поэта Константина Кедрова?

     В.М. С Кедровым мы разошлись. Ему казалось, что я принижаю то, что делает он. А мне — наоборот. Он — литературовед и слишком рационально подходит к слову. Хотя его книга "Поэтический космос" не лишена интереса.

     Корр. Вы полагаете, что акающий говор, то есть произношение "а" вместо "о", означает исповедание "Я есть Альфа и Омега"?

     В.М. Да. Кстати, "Альфа и Омега" — это название моего большого философского труда, пока ещё не опубликованного.

     Корр. Даже фонетическое созвучие несёт некий смысл?

     В.М. Конечно, потому что созвучие — тоже элемент бытия. Язык — это бытие, а не система знаков. Если слово — знак, то что оно означает? Знак однозначен, а слово многозначно. Каждое слово означает всё, что угодно. Назовите мне слово, которое имеет однозначное значение? Например, слово "стоп" может иметь переносное значение, даже противоположное. Кроме того, слово "стоп" — анаграмма слова "пост". Я считаю, что русская философия — это по преимуществу философия языка. Западная философия сводит всё к одному. Русская философия есть философия различий. На Западе нет философии языка, а существует лишь философия логических форм. Когда некоторые лингвисты говорят, например, что языки первобытных народов являются примитивными, то они этих языков просто не понимают. Ведь в языке главное не сказанное, а несказанное.

     Корр. Вы считаете, что смертная казнь — это сакрализация жизни?

     В.М. Я противник смертной казни и согласен с Бердяевым, что в русскую идею входит отрицание смертной казни. Я оставляю за собой право не одобрять смертные приговоры с религиозной точки зрения, даже если они необходимы. Собственно, развращают и смертные приговоры, и их приостановка. Смертная казнь, на мой взгляд, подтверждает достоинство того, кто совершил преступление, например, убийство. Надо почаще прислушиваться к словам де Сада: "Что выигрывает общество, когда вместо одного трупа получает два?"

     Корр. В романе вы пишете: "Русское православие коммунистично, а русский коммунизм православен. Все беды в истории России происходили от разлада между православием и коммунизмом. Как только они осознают своё глубинное единство, Россия воспрянет, вернёт себе прежнее величие". Вы и правда так считаете?

     В.М. В религиозном плане такое единение невозможно. И утверждение о том, что коммунизм — это христианство, неубедительно и ни на чём не основано. Но исторически такое сближение действительно произошло, потому что у коммунизма и православия общий враг — западный либерализм. Это тактическое сближение, но оно есть. То, что вы процитировали, произносит Ярлов — сложный персонаж, который говорит много верного, хотя и является авантюристом. О моём отношении к этому герою вы можете догадаться по его фамилии, которая является анаграммой слова "лярва" (одно из демонических начал).

     Корр. Это не сразу бросается в глаза, поскольку слово "лярва" женского рода…

     В.М. В Ярлове преобладает женское начало: он приноравливается к своему собеседнику, он ловец душ, у него нет определённой позиции, хотя и есть определённая цель. Он со всеми умеет находить общий язык. В романе ничего не говорится о его прошлом. Правда, он чемпион по шахматам. Заметьте, что это было написано задолго до начала политической деятельности Каспарова. Кроме Ярлова в романе действует мадам Литли — падшая София, Ахамот, Лилит, охотница за кровью, тоскующая о своём падении. Это не то, что дьяволы товарищ Марина и товарищ Цуфилер ("Марина" — анаграмма слова "Ариман", а "Цуфилер" — "Люцифер"). Все они работают в одном ведомстве, но при этом соперничают.

     Корр. Как вы относитесь к творчеству литературоведа и философа Вадима Кожинова?

     В.М. Он получил слишком советское образование, и за его пределы так и не сумел выйти. До конца жизни Кожинов мыслил по принципу: кто не с нами — тот против нас. Бахтин, поклонником которого он был, в этом смысле заметно от него отличается. Кожинов не смог подняться до того уровня мышления, который Бахтин называл "полифонией". Именно на "полифонии" построен мой роман. Вы этого, кстати, не понимаете и потому стараетесь подвести мои высказывания под монологическую точку зрения…

     Корр. Что вы можете сказать о вкладе в русскую философию Александра Зиновьева?

     В.М. Я считаю его трагической жертвой советского режима. Это был человек острого ума, но кастрированного советским образованием. В тех областях, которые были ему доступны, он совершил настоящие открытия. Это был блестящий аналитик, однако его ум слишком урезан, поскольку от него отсечена такая важная составляющая, как русская философия. Ум Зиновьева неполноценен почти в физиологическом смысле. Причём значение русской философии он признавал, но его достоянием она так и не стала.

     Корр. Он всегда прикрывался щитом эпохи Просвещения…

     В.М. Это наследие марксизма. Марксизм — не философия, а абсолютный историзм. Мыслители, возводившие марксизм в философию, неизбежно уходили на Запад. Они теряли те русские корни, в которых источники жизни и спасения. Поэтому я не уверен, что сегодня существует западная философия, а в России философия существует. Западные философы боятся конкуренции ещё больше, чем русские философы. "Если вас взять истопником, то все студенты будут у вас в котельной", — так сказала мне преподавательница немецкого университета.

     Корр. Любая глубокая философия по своей сути антиисторична?

     В.М. Да. История — миф, созданный XIX веком. Скажем, у Чаадаева есть глубокая мысль, что Апокалипсис стал сбываться с того момента, как мир был сотворен. Как ни странно, эта же мысль содержится в Эдде. По моему мнению, история не есть длительность. Это целое, которое существует по-настоящему только для Божественного ума.

     Корр. А вам не кажется, что книги по философии надо писать так, чтобы они пережили крах тех цивилизаций, в которых были написаны (как в своё время тексты Платона и Аристотеля избежали судьбы Древней Греции)?

     В.М. Я не хочу, чтобы мои книги пережили гибель России. Даже если они сохранятся как тексты, это будет уже совсем другая история.

     Корр. Вы согласны с тем, что Россия — эсхатологическая страна?

     В.М. Бытие вообще эсхатологично. Как говорил Чаадаев, "сбывающийся Апокалипсис". Но Апокалипсис — не просто уничтожение. На Западе это ужас и катастрофа, а у нас — светопреставление, то есть торжество иного Света. Ведь и Кремль построен по образу Небесного Иерусалима.

     Корр. Вы очень цените творчество философа Александра Дугина. Есть ли что-нибудь в позиции Дугина, с чем бы вы не согласились?

     В.М. Пожалуй, это евразийство. Дело в том, что в евразийстве Россию можно растворить точно так же, как и в западничестве. Дугин использует этот термин как способ консолидировать народы, живущие в России. Но мне слишком дорого русское своеобразие. Нужно подчёркивать то, что без русских другие коренные народы России не смогут существовать. К тому же евразийство — это сугубо европоцентричный термин.

     Корр. Согласны ли вы с афоризмом публициста Никиты Гараджи "Россию нельзя построить в отдельно взятой стране"?

     В.М. Конечно, Россия шире любых границ.

     Корр. Парадоксально, что сейчас никто из русских мыслителей не интересуется современниками, ориентируясь в основном на предшественников... Вас можно назвать старомодным человеком?

     В.М. Почему? Я считаю старомодным того, кто восторгается Лихачёвым или Гумилёвым, не задумываясь, что точный русский эквивалент слова "пассионарность" — это "одержимость".

     Корр. Как вы относитесь к такому философу языка, как Георгий Гачев?

     В.М. А какие иностранные языки знает Гачев? У него концепция национальных космосов, а не языков. А между тем по-русски народ — это и есть язык. "И назовёт меня всяк сущий в ней язык" (А.С. Пушкин). Русская культура — культура тех, кто не только читал, но и писал на разных языках (Чаадаев, Соловьёв, Цветаева, не говоря уже о Набокове).

     Корр. Ницше говорил, что изучение иностранных языков вредно, поскольку это отвлекает от стилистических красот родного языка…

     В.М. Тот же Ницше признавался, что ему приятней читать Шопенгауэра по-французски, потому что немецкий опошляет мысль. Я очень хорошо его понимаю; так же, как и Борхеса, предпочитающего "Дон Кихота" по-английски. И Ницше, и Борхес были полиглотами.

     Корр. Вы знакомы с трудами филолога Михаила Эпштейна? Вам должна быть близка его мысль о том, что даже знак пробела имеет идеологический смысл.

     В.М. У него много частных наблюдений, но нет мировоззрения. Кроме того, он постмодернист…

     Корр. Что такое, по-вашему, постмодернизм в форме афоризма?

     В.М. Постмодернизм — это отказ от ссылок на будущее.

     Корр. А как вам такое определение: постмодернизм есть отказ от категории Абсолютного?

     В.М. Согласен, но от Абсолютного отказались не только постмодернисты, но, например, структуралисты. Я много общался с последними, ещё будучи студентом. Однако мы быстро и удачно размежевались.

     Корр. Вы согласны, что русская литература — это и есть русская философия?

     В.М. Абсолютно!..

Беседу вели Михаил Бойко, Алексей Нилогов