Наше святое всё

Редкая коммуналка коммунистична и интимно лична. Только у чисто культурных толстых евреев, с застарелыми яичными пятнами на манишке, и их худых евреек, с бигудями из газеты "Правда" на всю голову, и с папиросой во рте у плиты, где кормятся прочие, не баре, а скоты.
А обычно, святая коммуналка воспитывает в человеке умелую агрессию или дипломатическое двуличие, чтобы сохранить себя, как на зоне.
Я родился в бараке, потом мы жили отдельно и хорошо, потом снова в деревянном бараке, вчетвером в 12-ти метровой комнате, у общей печки с огромными, чёрными тараканами, местными аборигенами, и пьяным дядей Серёжей, соседом, тлеющим у топки в мертвецки пьяном сне.
Тараканы на нём женились и грелись с мухами, шурша о своём и о девичьем.
Моя матушка с трудом его оттаскивала от печки за синюшные, острые мослы, и гасила, чтобы не дымил детям в глаза.
Скарлатина, свинка, краснуха, ангина и понос. И книжка про "Королевство кривых зеркал" и "Путешествие на утреннюю звезду".
Красота!
Я носил красный, пионерский галстук, запускал ракеты, самолётки и кораблики, и докуривал за пьянью, рванью и шпаной, бычки в драных кустах, чувствуя себя при этом настоящим мужиком, коммунистом. И ещё научился далеко и метко плевать изумрудно гнойными соплями.
Потом снова отлично и отдельно, потом ещё отличней и отдельней, потом снова в бараке под Москвой с коридорной системой, пьянью, керосинками, дровами, баней, забегаловкой, колонкой и погребом, с картофельным участком и грибной дубравой, дышащей утренней негой под гудки далёких электричек...
Потом снова коммуналка в Москве, с пьянью, сранью, быдлянью и злющими, рыжими, как мерзавец Чубайс, клопами, по грозди в каждой щели, и выбитыми дверями.
Потом опять отлично и прилично, а как дальше и не знаю уже, может снова в КПЗ, СИЗО, ШИЗО или опять в Кремль.
Вот такая она, наша Рассея - что не украл, то в миг посеешь!
Эх, ма...
Обнимаю!