Страшные сны

В комнате было темно и тихо. Она сидела спиной ко мне, лицом к огню в кресле качалке и несколько минут я слушал скрип раскачивающихся полозьев. Очертания предметов еле выхватывались из темноты, рассмотреть в этой маленькой комнатке удавалось немногое. В таком свете все казалось оранжево-коричневым.  Тени раскачивались по деревянным стенам в такт поскрипыванию, а оно все больше напоминало мелодию какой-то смутно знакомой грустной песни. 
-Ну. Завари себе чаю, раз пришел. – Так просто сказала она будто  давным-давно ждала меня и мой самим собой разумеющийся приход не вызывал  никаких вопросов.
Я подошел к кофейнику на маленьком столике у огня – в другом углу, напротив камина тоже теплился огонь – но уже внутри печи, напоминавшей плиту. В железной кружке с носиком был мятный чай, его нужно было только разогреть. Я поставил его на прогоревший металлический кружок и сел у стола. Снова затянулось молчание – она не поворачивала головы и стала напевать мотив, который через минуту другую слился со скрипом старой качалки. Да, а она, скорее всего напрочь безумна, как и говорили люди в городе. Что ж, теперь мне придется провести вечер в обществе этой странной старухи и самому разобраться, что к чему, больше  не буду слушать всякие бредни. За окном свистала вьюга. Внезапно разыгравшаяся метель  застала меня врасплох на другой стороне леса, в пяти километрах от дороги по которой можно было выехать домой, в город. Не сказать, чтобы я был так уж удручен. Скорее мне давно уже хотелось сюда зайти, но вот не было повода, да и потом напряженный ритм жизни не позволяет долго удерживать  в голове всякие странные и глупые мысли. Катаясь на лыжах сегодня, я не признаваясь сам себе время от времени вглядывался в небо, и завидев вдалеке серую снеговую тучу, предпочитал не держаться рядом с шоссе, что было бы разумнее всего, а напротив углубиться в лес. Мне было только семнадцать, я был любопытен и вот, наконец-то умышленно заблудился.  Я налил себе мятный чай в битую жестяную кружку, найденную мной на столе. Старуха что-то забормотала. С тех пор, как я пришел, она не вставала с кресла и даже не оборачивалась ко мне лицом, а весь наш разговор сводился к обмену парой фраз. Зато ее непрестанное раскачивание начинало погружать меня в какой-то легкий сон наяву и мне показалось, что это случалось со мной или не со мной уже тысячу раз. И в самом деле, у кого не было посиделок в старом домике у огня где-то на краю земли, когда погода такая, что на улицу и носу не сунуть. Тут мне стало любопытно, какова она на вид. Сколько лет этой кошелке, о которой вспоминала еще моя прабабка, да и то мельком. Наверное, та ее ровесница. Не сказать, что в городе это место пользовалось дурной славой или его старались обходить стороной  - оно скорее не пользовалось  никакой славой. Про него просто все забыли, дорогу, ведущую  в соседнее местечко проложили другой стороной, последние охотники извелись вместе с тремя старыми индейцами, которое пропали в лесу, когда я был еще ребенком, а лес соединялся с озером, где летом отдыхали совсем другой стороной. Так что просто приходить сюда ни у кого не было совершенно никакой необходимости, как и у старухи Гейбл, так вроде ее звали, судя по всему совсем не было нужды выбираться в МакФериен, что в десяти милях отсюда. Дома наверно сходили с ума… Скоро ночь, метель жуткая, я уехал  девять утра, и вот меня все нет. Я представил себе как мама и сестры что-нибудь вяжут или стряпают на кухне - предпраздничную индейку – что, скорее всего, и только и говорят  о том не случилось ли со мной какой-нибудь беды, представил какие у них грустные и тревожные лица – хотя они вполне могут счесть, что я плюнул на мокрую от сырого снега лыжню и уехал к Джону в Стейзи – до туда полчаса на автобусе, а Джон мой старый приятель. Едим сейчас где-нибудь чипсы на диване и смотрим ужастик или порнушку – мерзавцы. Я любил отдыхать у Джона – у него была странная семья – им все было безразлично – они позволяли друг другу и самим себе выходки любого свойства и качества. Например, шестнадцатилетний Джонни мог спокойно закурить сигарету при матери или вытащить из холодильника отцовское пиво под настроение и ни он, ни она не проявляли никаких признаков злости – хотя были замечательными, гостеприимными и в принципе нормальными людьми. Мама приносила нам ужин прямо на диван, а отец моего товарища Дил мог позвать нас в гараж в свою мастерскую, покопаться в его джипе и уж там мы чувствовали себя настоящими мужчинами. Я представил, как вздует меня мой папаша, который сидит сейчас мрачный в холле у телевизора один и, притворяясь, что смотрит спортивные новости, тоже думает сейчас обо мне. Меня ждут. Внезапно я вспомнил о Дороти, моей девочке-подружке. Мне сложно было сказать, что у нас за отношения, но она определенно значила что-то для меня. Значила, но не вписывалась совсем в мой мир. Дороти Гейбл – черт возьми – однофамилица этой странной старухи – вот так совпадение. Родственниками они быть не могут, так как эти Гейблы еще на моей памяти приехали сюда из Арканзаса и купили синий дом с четырьмя большими белыми окнами в поле, чуть поодаль от основной трассы, которая проходила через весь городок. Раньше там росло большое дерево с раскидистой кроной и аккуратно вырезанными листьями, а прошлые хозяева прикрепили к нему колесо на веревке для своих детей, чтобы те могли кататься. Потом, когда дом долгое время пустовал мы с Джонни облюбовали это место – и не только из-за того что насмерть обжирались осенними яблоками в бесхозном саду, но и из-за этих качелей. Старая ветка слегка скрипела, когда мы, подталкивая друг друга, набирали разгон, в воздухе летали паутинки, а небо в этом месте почему-то всегда было каким-то исключительно синим, с ажурными белыми облаками, загадочным и беззаботным. Катание на качелях в нашем дворе не приносило нам столько счастья, хотя они конечно у нас были. Еще я помню Хэллоуин – мой любимый праздник детства – он совершенно не был страшным. Мы сидели на ступеньках будущего дома Гейблов, хотя тогда еще ничего о них знать не знали, и ели конфеты запивая яблочным сидором. Нам было почти по десять лет, и конфеты в хелоуиновской тыкве со свечками я вынес из дома в открытую, а бутылку сидра исподтишка.  Никто так ее и не хватился – потом я принес ее в подвал и разбил – уже пустую – все решили, что ее задела крыса и сидр вытек и впитался в земляной, тогда еще, пол. А потом приехала  Дороти с родителями и двумя братьями, и от дома стало веять тоской и безысходностью – свет редко зажигался в четырех больших белых окнах, не так как прежде. Гейблы старшие были алкоголиками, которые уже с наступлением сумерек находились в полубессознательном состоянии и свет им был ни к чему, сыновья шатались в городе по улицам, они были намного старше Дороти, которая приходилась мне ровесницей. Никогда не забуду как ее старшего брата нашли мертвого за мешками мусора в переулке, кто-то застрелил его и спрятал туда и он лежал там пока запах не проник за окна соседнего дома, когда его достали, оказалось, что крысы обглодали все его лицо. Потом долго еще эта новость ходила по улицам и моя мать запретила мне водиться с Дороти, обсуждая по вечерам, что все они мерзавцы и дети остаются, конечно, детьми, но ничего путного из них в будущем не вырастет.  Но разве эти слова могли стать преградой для двух маленьких любопытных существ, которые способны были придумать вместе столько приключений. Тогда они оставались только словами. Потом, много времени спустя, когда Дороти начала становиться девушкой и наши отношения начинали напоминать не только дружбу я стал понимать что к чему. Заходя иногда к ней по вечерам, и глядя на грязную разломанную мебель, засиженные мухами остатки посуды, ее вечно пьяных, погруженных в себя родителей, которые шатались по дому как тени – я держал ее за руку и понимал, что она никогда не сможет быть хорошей матерью и женой, даже если захочет, даже если приложит к этому все усилия. Любовь способная что-то создавать передается как огонь от свечи из поколения в поколение, от родителей к детям и если тебе по какой-то причине не захотели или не смогли передать частичку этого тепла твоя жизнь, как правило, навсегда останется пустой. Тогда мне хотелось верить, что мы редкие исключения и все исправим. Но возвращаясь к себе и ковыряя вилкой ужин на кухне я глядел на мать и отца и думал о том, что у нас все иначе. Всегда было иначе. Они, окруженные заботливой поддержкой моих бабушек и дедушек, которой хватило еще с лихвой и на наше поколение, когда-то сделали все правильно. Он предложил ей руку и сердце, она согласилась, мы не были случайными детьми – нас хотели, нас ждали, к нашему появлению заранее готовились. Потом нас мучили воспитанием, потом мы хотели на свободу, потом стали за все им благодарны, как нам и обещали… У нас блестящее будущее и не случиться ничего, что может его разрушить. В такие моменты жизнь напоминала мне странную ритуальную игру, где надо строго следовать правилам, чтобы победить и не впустить в свою жизнь хаос, который всегда стоит на расстоянии вытянутой руки. Я любил ее  – но мне было тяжело с Дороти – ее внутренняя пустота, ее поломанная душа, болезненное безволие и неспособность что-то изменить вытягивали из меня силы – когда она держала меня за руки по вечерам на ступеньках, глядя задумчивыми и грустными глазами или вспыхивая неожиданной улыбкой я понимал, что она, как любимый вампир – жадно требует моих сил и света, чтобы стать на ноги, что мне нужно будет отдать всего себя, чтобы вылечить ее, моего тепла и любви не хватит на нас двоих и я предам свою семью, которая  столько сделала для того чтобы у меня было то, чего нет у нее. Рано или поздно нам пришлось бы пойти каждому своей дорогой – мне наверх, а ей вниз и наши отношения только отсрочка неизбежного приговора. По-дружески мне в такие моменты очень хотелось обойти полмира и найти ей кого-нибудь с похожей судьбой, чтобы они могли начать с чистого листа вместе.  В тот вечер я решил что надо ставить точку – завтра Рождество, грустно портить ей праздник, но я приду и мы поговорим… и отхлебнув мятный чай я как все здоровые и счастливые люди довольно быстро переключился на другую мысль.  А именно меня занимала сейчас старуха Гейбл. Ничего не поделаешь – один вечер домашним придется проверить на прочность свои нервы – мне так давно сюда хотелось попасть.  А теперь у меня появилось еще одно навязчивое стремление – заглянуть ей в лицо, чтобы хоть знать как она выглядит. А то может ходит она спокойно себе за хлебом по соседней улице и никто не знает, что это она и есть. Но старуха упорно не оборачивалась – я громко отхлебнул, затем откашлялся, потом начал шаркать ногами. Все эти нехитрые приемы не помогли. Она сидела очень близко у огня, поэтому подойти, под предлогом погреть руки, было невозможно, да и как-то страшновато – от полутьмы и этих странных скрипов и снежных завываний у меня потихоньку разыгралось воображение. Что я мог там увидеть? Подойти и заглянуть ей просто так в лицо было бы  просто глупо и невежливо, а друг бы она разгневалась и прогнала меня вон, где я замерз бы или меня сожрали голодные волки. Говорят, прохожие слышали иногда как они подвывали, а может людям просто мерещилось. Но выяснять это на собственной шкуре, сами понимаете, не было ни малейшего желания.  Тогда я принялся рассматривать ее жилище – вещи ведь тоже могут многое сказать о хозяйке. Старинные часы на стене, диван в углу, столик за которым я сидел, занавески, шкаф в углу в темноте и в шкафу ничего не видно. Да и рассматривать тут кроме нее было  в принципе нечего. Тут  мой взгляд уперся в портреты на стене. Их было несколько штук. Не то, что черно-белые, скорее какие-то бело-коричневые старинные фотографии в небольших округлых, готических рамках. На одной мужчина, на второй женщина – по отдельности. На третьей, в прямоугольной раме – большая семья – сейчас таких больших не бывает. Я начал рассматривать их. Сложно сказать, что я при этом  чувствовал – вдруг я поймал взгляд одной из них. Она как будто смотрела на меня. Потом взглянул в другие, третьи глаза…  В них было что-то общее. Взгляд светился разумным достоинством, чувством смысла и мягким укором адресату.  Я, как человек, который любит сравнивать, сразу заметил еще одну особенность – на фотографиях наших современников какая-то нечеткая, размытая, как правило, линия рта. У них, напротив у всех были четко и мягко очерченные губы – они выражали эмоции людей которые сделали то что должны. Вернее знали, что они должны делать без малейших сомнений и колебаний.
_ Нравиться…? – отозвалась старуха в углу. Я вздрогнул и чуть не выронил чай. Я уже привык, к тому то она молчит, и постепенно даже думать о ней забыл, как о мебели в комнате. Надо было собраться с мыслями и что-то ответить, я слегка задрожал. Вот он мой шанс утолить свое любопытство – главное грамотно навести ее на мысль и не перебивать, но и не давать впасть в маразм и тогда я, может, не только увижу ее лицо, но и что-нибудь интересное узнаю.
-Это вы? – спросил я .
-Нет, это моя бабушка. Я не такая древняя сынок, чтобы во времена моей молодости был в моде этот воротник-жабо  и не такая красивая… была когда-то (старуха расхохоталась). Она была удивительной леди и мне жаль, что я последняя, кто может хранить о ней память.  Когда-то нас было много – сестер, братьев, но постепенно не осталось никого. Я состарилась, сильно состарилась раньше времени – она закашлялась… Мучительный кашель не оставлял ее сполминуты, потом она сплюнула на пол, как заядлая курильщица, хотя скорее всего старушка не курила, потому что нигде не было ни пепельниц,  ни запаха табака..(Ну я бы не сказал, что так уж раньше времени, ты порядочная карга – подумал я тогда про себя, и бабка твоя наверно еще в шестнадцатом веке родилась – наряд и правда вычурный, но она мне нравилась). – Знаешь, продолжала она, - я никогда не забуду ее за то, что она всегда поступала правильно. Вернее за то, что знала, что это такое. Человек лишь веточка на дереве  - огромном дереве своего рода, своей семьи и поступая не так как надо он предает всех кто жил и трудился, страдал и любил для того чтобы наступил его час придти в этот мир. Маргарет (так ее звали) – всегда мне говорила об этом и я была согласна – но меня привела сюда цепочка предательств самых близких мне людей. В мире не осталось никого ради кого мне стоило бы там оставаться и вот я здесь…Она грустно улыбнулась (как я почувствовал). Я в свою очередь улыбнулся пока она не видела довольно ехидно (конечно не осталось – все они умерли уже лет пятьдесят тому, скорее всего…). Мне нравился бабушкин дом – старушка мечтательно раскачивалась в кресле и судя по всему все больше впадала в детство. –Это единственное место, где я чувствовала себя хорошо и спокойно, откуда я выходила здоровой, нормальной и от всего отдохнувшей – огромный, старый особняк с колоннами на входе, в большущими полукруглыми лестницами темного дерева и потемневшими зеркалами в гостиной, я могла потеряться там как в сказочном королевстве – часами бродить по коридорам. Когда она была там, там был свет, сейчас они показались бы пугающими пустыми и мрачными. В таком огромном доме никогда не было прислуги, но всегда был идеальный порядок. До сих пор в толк не возьму как Маргарет со всем управлялась – я тут не могу  более молодые годы навести порядок в своей жалкой избушке. Хе-хе. – засмеялась она – сказав про свои «молодые годы». Во всех ее делах была спокойная и уверенная степенность, которая придавала ей какое-то незримое достоинство человека, выполняющего очень важный долг в малом и простом. Она вырастила пятерых детей, одна из ее дочерей была моей матерью, прожила длинную жизнь исполненную всяких сложностей со своим мужем и тем не менее сколько я их помню обращались они друг к другу только на «вы», с искренне приветливой улыбкой и нежной заботой и как она призналась мне после его смерти, даже посвящали друг другу стихи. Потом, она как положено, долгие годы до самого своего ухода одевалась исключительно в черное, и замечу довольно кокетливое платье с кружевами(я снова ощутил, что она улыбается), брала столь же изящный кружевной платочек, вытирала им слезу всегда в левом уголке глаза, брала в руки какой-нибудь маленький букетик и с очень серьезным выражением  почти нисколько не постаревшего лица, отправлялась к нему на свидание на кладбище, где проводила по полдня в любую погоду и возвращалась совершенно успокоенная в святой уверенности, что ее долг прожить отпущенный ей срок чтобы лежать потом рядом с ним на вечной постели под огромной елкой.  Причем она совершенно не сетовала на жизнь и никого не доставала своим нытьем. Создавалось ощущение что ей одной известен естественный порядок вещей и так просто ему следовать. Дома все было совершенно не так. Вечные метания и жажда новизны и перемен вливались в русло жизни с приходом нового времени и не принесли ни мне ни кому-либо в моей семье ничего хорошего хотя все они были сугубо прогрессивными. 
Осенью мы садились вместе на качели, которые стояли у нас в саду и она рассказывала мне удивительные сказки. Под шелест падающих листьев она держала мою руку в своей, одетой в черную кружевную перчатку (после смерти деда я больше никогда не видела ее рук) и передавая мне что-нибудь из сладостей начинала раскачивать нас и мы улетали в совсем другие времена. Я знала о совершенно забытых, наполовину сказочных эпохах больше чем о сегодняшнем дне, о котором в принципе ничего и не хотела знать. Я знала чуть ли не в лицо, благодаря этим удивительным рассказам всех ее старинных подруг, которые не один десяток лет покоились  в земле (один раз, перед ее уходом, признаюсь тебе, мы даже устроили с ними чаепитие… – и виновато лив том бурное детское воображение или несколько капель бальзама в чашке – я их даже краем глаза видела… - старушка загадочно замолчала), знала застольный этикет времен фамильного столового серебра и манеры эпохи придворных танцев. Я не хотела видеть реальности и вжилась в этот мир настолько что он стал не только ее, но настолько же и моим. От окончательного ухода  в страну грез меня удерживал только один человек, который не принадлежал прошлому, но вполне возможно – что будущему… Мне кажется что это было так недавно.  Качели были из кованного металла, витые, довольно холодные и не очень удобные для сидения, к тому же настолько старые, что было искренне страшно, что когда-нибудь они на всем лету оборвутся я упаду и убьюсь, но я любила их. Особенно хороши они были в летние дни, я садилась на них одна – и катаясь смотрела на свои босые ножки, они были маленькими и меня радовало это – я совершенно не хотела расти в отличие от большинства нормальных детей. Пальцы скользили по траве, слегка задевая ее мягкие верхушки, светило ласковое солнце и в траве мелькали маленькие белые цветы. Мир казался таким большим, а жизнь такой обещающей. Это были особые моменты. Потом, когда Маргарет умерла все ценное в доме растащили непутевые родственники, а сам дом разломали, а потом снесли. Мне было очень больно, я долгое время шаталась там по обломкам, как привидение, слушала как дует в разбитые окна ветер, как скрипит истлевшая лестница, иногда, когда было совсем плохо спала на полу в том углу, где стояла моя старая кровать.  Перед тем как приехали строители я просидела там всю ночь не смыкая глаз, а под утро не могла смотреть на свет боль от слез и ветра была невыносимая – так уходил мой мир, старый мир, эти стены почти единственное место  где я кому-то была нужна. Потом у меня  в шкатулке под кроватью появилось сокровище – кусочек обоев и паркета оттуда. Несколько месяцев я засыпала с ней в руках. Перед смертью Маргарет открыла мне один секрет – старуха испытующе замолчала – как бы думая посвящать меня или нет в свою тайну… Неужели фамильное золото? Подумал я …
-Она сказала мне, что качели в нашем саду не совсем обычные, их подарил ей в день ее свадьбы прадед для того, чтобы они смогли «исправить все свои ошибки» - так он ей и сказал.  Стоит сесть на них однажды и этот день будет особенным для тебя, и потом, возвращаясь в него мысленно, ты сможешь попасть в любой из своих дней в будущем или прошлом…
Старуха замолчала, я понял что она говорила серьезно, мне стало страшно, а вдруг она и правда совершенно безумна…, расскажет мне свою сказку, а потом возьмется за нож или за топор, как сказочная баба яга…но я прилип к месту и не мог сделать и шага.
 И еще – продолжала она – сказала, что если однажды кто-нибудь лишит тебя будущего и все что у тебя останется будет только прошлое тебе надо отыскать любые качели, сесть на них и представить что ты здесь – в саду и тогда время навсегда повернется вспять и тебя больше не будет – ты сможешь исправить все свои ошибки если дорога жизни заведет тебя в тупик. Но сделать это нужно в ночь перед  Рождеством. И однажды это случилось … -она зловеще замолчала.
У меня появилось множество вопросов, и хотя я понимал, что задавать их заведомо сумасшедшему человеку не имеет никакого смыла - мне все же хотелось постичь причудливую логику ее рассказа. Я решился – во мне разгоралось желание посмеяться над этим как над хорошей шуткой, рассказать потом друзьям, как увлекательно я провел ночь за беседами с этой ненормальной ведьмой. – И что же было дальше…, вкрадчиво спросил я с заговорщицкой улыбкой, - то есть я хотел узнать почему вы все еще живы, если сели на качели. Чтобы исчезнуть и исправить все свои ошибки…?хм. Я хихикнул.
В комнате повисло тягостное и печальное молчание, которое как-то слабо вязалось с первоначальным ощущением хорошей шутки. Она начала сильнее раскачиваться в кресле, полозья надрывно заскрипели, она молчала, долго, как будто уснула, но невозможно спать так остервенело качаясь… странно.
И тут она медленно заговорила – Потому, что завтра рождество, …пауза… и моя появление… в твоей жизни и в жизни вообще… было наверно …ошибкой…Кресло качалось, полозья скрипели я ничего не понял,… потом все резко остановилось и стало тихо. Так тихо что было слышно как тикают часы и бьется мое сердце. Я замер. Это продолжалось минуту, две, бесконечно. Рубаха приклеилась к спине от липкого пота, руки похолодели, не хватало воздуха, мне почему-то стало так плохо, как перед утратой сознания, я оторвался от стула и неверным шагом пошел в сторону очага не отдавая себе отчета в том, что меня туда тянет. Еще шаг и я увижу что произошло, может она умерла – какой ужас, с трупом, до утра, в лесу, в этой избушке… Я резким движением схватился за спинку кресла и развернул его к себе и несколько секунд ничего не понимая смотрел перед собой боясь не закричать. В легком, невесомом кресле, состарившаяся почти до неузнаваемости, но к моему ужасу сильно узнаваемая лежала мертвая, уже наверно несколько недель мертвая восьмидесятилетняя Дороти Гейбл – моя Дороти, моя грустная юная подружка, тяжелая необходимость объясняться с которой завтра была одной из основных моих проблем. Из груди вырвался сдавленный стон и обезумев от ужаса я оттолкнул труп от себя прямо в огонь и бросился к входной двери. Выскочил и бежал, бежал не оборачиваясь, задыхаясь на ходу, в одной рубахе, облепленный мокрым снегом, бежал от страшного прошлого еще надеясь успеть в собственное будущее. Перед глазами плыли красные пятна, не помню как но к раннему рассвету я преодолел километры бегом и мне было жарко, потерялся ботинок, я разорвал об ветки деревьев почти всю одежду. Выбежав на улицу родного города я опрометью проскочил мимо окон родного дома, где уже зажегся свет и судя по всему наряжали елку. Я спешил туда, на другой конец улицы, к синему дому с четырьмя белыми окнами, чтобы исправить свою главную  в жизни ошибку…
И вот дорога кончилась, я выбежал в поле, в пустом поле брезжила полоска рассвета и только на старом дереве терзаемая ветром болталась оборванная  веревка… Тут я почувствовал какой пронизывающе-холодный ветер дул все это время. Мне стало холодно, очень холодно, я забился в приступе мучительного кашля и потерял сознание.
Очнулся дома, вечером, накрывали на стол. Я лежал в постели, и было тепло. Я слышал голоса собравшихся внизу  родственников. Тело не болело, никаких следов обморожения, я встал, на мне была пижама, рядом, на стуле лежала новая рубаха и джинсы и я переоделся. Пока собирались гости, обшарил весь дом в поисках своей вчерашней одежды или одного оставшегося ботинка – но они исчезли. -  Майкл – голос снизу – спускайся к нам – звала мама. Я показался на лестнице, отец мать и две мои сестры как-то странно на меня посмотрели, остальные зашумели о том, как я возмужал и окреп, как они давно меня не видели, ко мне потянулись руки которые трепали меня за уши и по щекам совсем как маленького, дядя пытался пожать мне руку заявляя что я совсем мужчина… Я сел за стол рядом с ним – было тепло и уютно, все были увлечены, с аппетитом пережевывали. Я смотрел на индейку в середине стола, обложенную фруктами и овощами, на ее блестящую румяную корочку и она мне казалась внутри совершенной пустой, а сверху покрытой паркетным лаком (оттого весь этот нездоровый блеск). Я чистенький и выхоленный сидел за столом и кусок не лез мне в горло. Все было чинно и правильно, так уютно и по-семейному, потом кто-то принес моментальный фотоаппарат – тогдатошнее чудо техники. Блеснула вспышка, из окошка появилось готовое фото – я смотрел на изображение родных людей и понимал, что они не похожи на лица со старинных портретов и что весь наш мир, в котором нету места маленькому подвигу, похож на эту пустую еще неразрезанную индейку – глазированный труп, набитый всяким дерьмом. Мне, как большому, разрешили выпить рюмку алкогольного пунша…Я не осуждал их, я стал таким…Через год я поступил в колледж, потом закончил его, устроился на хорошую работу, сейчас у меня замечательная жена-юрист, двое прекрасных детей и еще… у меня просто больше нет времени вспоминать страшные сны…