Шарземец Михаил Кульчицкий -С днем Futur-защитника

«ШАРЗЕМЕЦ» МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ

/Материал подготовлен членом Футурсобрания Максимом Бороденко –
земляком поэта Михаила Кульчицкого/

ИЗ БИОГРАФИИ:

Михаил Валентинович Кульчицкий родился в 1919 г. в Харькове. Писать стихи и печататься начал рано. Первое стихотворение было опубликовано в 1935 г. в журнале «Пионер». Переведясь из Харьковского университета на второй курс Литературного института (поэтический семинар Ильи Сельвинского), сразу обратил на себя внимание масштабностью таланта, поэтической зрелостью и самостоятельностью мышления.

Преподаватели и товарищи видели в Кульчицком сложившегося поэта, связывали с ним большие надежды, которым не суждено было сбыться. С первых дней Великой Отечественной войны Кульчицкий ушел на фронт. Продолжал писать стихи даже под артобстрелом. Погиб в январе 1943 г. в боях под Сталинградом.

Вышедшая в 1991 г. книга его стихов почти сразу стала библиографической редкостью.
К сожалению подготовленный к переизданию сборник Михаила Кульчицкого «Вместо счастья», дополненный неопубликованными стихами, удивительно живыми письмами, интереснейшими дневниками и уникальными фотографиями, позволяющими полнее раскрыть личность талантливого поэта и человека, не может выйти в свет по финансовым причинам.

Сегодня поэт и гражданин Михаил Кульчицкий остается не только в списках Героев.

Его имя навечно вписано и в авангард-поэзию.

Недаром критик-эссеист Лев Аннинский написал о нем: «Вообще Кульчицкий сделал бы, наверное, все то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских «формотворцев», у него все можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка «скользит по пахоте пехота» до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка».



======================================================
МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ


О ВОЙНЕ

В небо вкололась черная заросль,
Вспорола белой жести бока;
Небо лилось и не выливалось,
Как банка сгущенного молока.

А под белым небом, под белым снегом,
Под черной землей, в саперной норе,
Где пахнет мраком, железом и хлебом,
Люди в сиянии фонарей.

(Они не святые, если безбожники),
Когда в цепи перед дотом лежат,
Банка неба без бога порожняя,
Вмораживается им во взгляд.
Граната шалая и пуля шальная,
И когда прижимаемся, «мимо» - моля,
Нас отталкивает, в огонь посылая,
Наша черная, как хлеб земля.
Война не только смерть
И черный цвет этих строк не увидишь ты.
Сердце, как ритм эшелонов упорных:
По жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию
Дойдешь до океанской, последней черты.


* * *

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я - романтик.
Мой стих не зеркало -
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов -
кладбищем,
и земля вся в крестах
пограничных столбов.
Я романтик -
не рома,
не мантий, -
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином,
пресс-папье покачивается, как танк.


ДОЖДЬ
(1940-е)

Дождь. И вертикальными столбами
дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
синие колонны навсегда.
Мы на дне глухого океана.
Даже если б не было дождя,
проплывают птицы сквозь туманы,
плавниками черными водя.
И земля лежит как Атлантида,
скрытая морской травой лесов,
и внутри кургана скифский идол
может испугать чутливых псов.
И мое дыханье белой чашей,
пузырьками взвилося туда,
где висит и видит землю нашу
не открытая еще звезда,
чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
к нам, на дно, забрасывая свет,
заставляя сердце в ритм с ней биться,
древняя флотилия планет.


ДОСЛОВНАЯ РОДОСЛОВНАЯ
(1940)

Как в строгой анкете -
Скажу не таясь -
Начинается самое
Такое:
Мое родословное древо другое -
Я темнейший грузинский
Князь.
Как в Коране -
Книге дворянских деревьев -
Предначертаны
Чешуйчатые имена,
И
Ветхие ветви
И ветки древние
Упирались терниями
В меня.
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой - немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
Исчерпать
Инвентарь грехов великих,
Как открытку перед атакой,
Спешу.
Давайте же
раскурим
эту книгу -
Я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
и я без вериг:
Я отшиб по звену
и Ницше,
и фронду,
И пять
Материков моих
сжимаются
Кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.


ДУЭЛЬ
(без даты)

Вороны каркали и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит.
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи -
Над каждой строчкой бейся - но учись.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждая строчка - это дуэль -
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку - шинель на шинель,
И скресты двух шпаг - рифмы строчек.
И если верх - такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,
Пусть пиши без бумаги и перьев.


МАЯКОВСКИЙ
(май 1940?)
(Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд,
И тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
И всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
В ноздри вобрав кокаина,
Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
Подбирая по буквам вина.
Первое - пили борщи Бордо,
Багрового, как революция,
В бокалах бокастей, чем женщин бедро,
Виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер -
Под маузером всё есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
Цифры полков на манжете.
Офицеры знали - что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)
Пустые до самого дна глаза
Знали, что ночи - остаток.
И каждую рюмку - об шпоры, как залп
В осколки имперских статуй.
Вошел
человек
огромный,
как Петр,
Петроградскую
ночь
стряхнувши,
Пелена дождя ворвалась с ним.
Пот
Отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне:
«Мой дом - это звезды и ветер...
О черный, проклятый России снег -
Я самый последний на свете...»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
Воздвигнулся он на мраморе плит
Как памятник и как повесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» -
Что слышно стало:
пуст
город.
И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночах
Его поддержала «Аврора».


* * *
(12 декабря 1939)

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война - совсем не фейерверк,
а просто - трудная работа,
когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чеботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.


***
(26 декабря 1942)

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.
Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!


***
(Октябрь 1939 ?)
 
Я вижу красивых вихрастых парней,
Что чехвостят казенных писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
Интендантов честили так.
И стихи, что могли б прокламацией стать
И свистеть, как свинец из винта,
Превратятся в пропыленный инвентарь
Орденов, что сукну не под стать.
Золотая русская сторона!
Коль снарядов окончится лязг,
Мы вобьем в эти жерла свои ордена,
Если в штабах теперь не до нас.


===========================================
Т.З.