В те годы, когда кончилась война

В детстве отец казался мне огромным и очень красивым.
Мы жили недалеко от Москвы в небольшом деревенском домике. Время было послевоенное, трудное, мама не работала, вела хозяйство,  воспитывала нас с  братом.
Отец работал шофером. Возвращался домой поздно, раздевался и шумно мылся в дальнем углу кухни, где за печкой висел  умывальник. Умывальник смешно брякал, как бы прося: «Ну, потише, потише, а то отломишь мне носик» Вода стекала в ведро стоящее под раковиной и нет, нет да и убегала через край, растекаясь  на полу мутными лужицами. Отец, бурчал что-то себе под нос и шел выносить переполненное ведро. 
Я смотрела ему вслед,  и мое маленькое сердце замирало от боли. Чуть выше левой лопатки хорошо был виден глубокий шрам, второй уродовал икру на правой ноге.
Отец не любил вспоминать о войне и сколько я  не приставала к нему с вопросами всегда отвлекал меня, начиная возиться,  щекотать или подбрасывать высоко вверх к самому потолку. Я хохотала, повизгивала и  надолго забывала о войне.
Однажды я увидела отца сидящего на крыльце и  внимательно рассматривающего старые кирзовые сапоги с почти оторвавшейся  подметкой.
Сапоги эти верой и правдой служили ему многие годы. Отец одевал их, когда работал во дворе. Летом они  стояли на крыльце, а с приходом холодов перебирались под вешалку в прихожую. Разношенные, с разрезанными сзади голенищами,  они легко одевались и также легко соскакивали с ноги.
- Да, пора вам на свалку, отходили свое, - сказал отец, отставляя сапоги в сторону.
 
- Пап, а почему у тебя сапоги сзади разрезаны, чтобы удобнее было одевать?- спросила я.

- Нет, один сапог  я разрезал, когда меня осколком ранило; вот видишь- здесь дырка на срезе, сюда  попал осколок, ну, а второй я уж для симметрии,- сказал он и улыбнулся.

Приглядевшись, я увидела на разрезе небольшую обтрепавшуюся дырочку.
- Пааа, а тебе больно было? – спросила я, садясь к нему на колено и заглядывая в глаза.

- Наверно, только страх был сильнее боли. Тогда немцы нас в кольцо взяли, а с такой ногой далеко не убежишь, вот я и спрятался в погреб брошенного деревенского дома. Сапог разрезал, рану кое- как перевязал, лежу, а надо мной немцы ходят, разговаривают по- своему.  В подвале картошки полно, бочки с  капустой  и огурцами стоят. Думаю: не дай бог немцы есть захотят, да  за картошкой полезут. Кое- как перебрался через картофельную кучу и залег там. Пистолет приготовил, сам не знаю зачем - то ли от немцев отстреливаться то ли…, -  он достал папиросу, помял её задумчиво, но так и не закурил,  - Два дня там прятался. В подвале темно: то ли день, то ли ночь - не поймешь, а потом, слышу - тихо стало, ушли немцы, ну, я и выполз, а в это время наши  как раз  деревню отбили. Повезло твоему папке и тебе повезло.

- А мне- то почему?

- А по кочану и по капусте, - засмеялся он и закружил меня вокруг себя, положив  на  вытянутые руки.
Это у нас называлось "полетать на самолете".


Я вновь рождаюсь с каждою весной
Она  мне годы к жизни прибавляет,
Жаль, память о проказнице смешной
Слабеет, отдаляется  и тает.

Я помню сад,  цветущий за окном,
И аромат промокшего жасмина,
Он ветви, словно руки, тянет в дом,
И плача лепестки роняет в глину.

Дрожат семь лип, посаженных отцом,
В тот год, когда меня носила мама.
Там горький дым над гаснущим костром,
И мокнущая на крыльце панама.

Я помню, как под вешалкой в углу,
Пылились год за годом и ветшали
Вернувшиеся в дом из той войны
Фуражка, плащ - палатка и медали.

Я помню пару  кирзовых сапог,
Прошедших от Москвы до Ленинграда
Остатки портупеи, вещмешок,
Пилотку и осколок от снаряда.

Я помню шрам у папы на спине.
Вонзился бы осколок чуть пониже
И не родиться внучке, сыну, мне,
Но промахнулся немец и он выжил.

Как в День Победы, под салюта гром,
Отец стакан за праздник поднимает,
Он молча пьет военные сто грамм
И отвернувшись, слезы вытирает.

Стирает время лица и слова
Родных людей не заменить портретом,
Они  не смогут мне помочь  советом,
Но как и прежде в памяти жива
Звенящая под ветром тишина
В те годы, как закончилась война.