Февральская элегия

Лель, застывший в Элизии снежном
с ледяною свирелью у губ,
ловит шёпоты душ неутешных,
что толпятся на том берегу.

Звуки стынут колючим узором,
наводя меж мирами мосты
и диктуя обряд  хоэфорам,
что кладут на сугробы цветы.

Только разве сравнятся гвоздики —
— полутрупы в стерильном  леду —
с  вечно свежим венком Эвридики
в недоступном для смертных саду?..

Тень певца проступает сквозь снежность
и крадётся к Харону как тать;
он рифмует с «промежностью» — «нежность»,
ну, а что же ещё рифмовать?

Спит и грезит себя хризантемой
оглушённая снегом сирень.
Лель свирелью своей, как антенной,
шлёт в пространство стенанья сирен –

и  мифических, и медицинских
(за оградой —  машины бегут),
визг и вой замирают на низких
— самых низких — частотах, где гуд

от земного вращения вместе
с содроганьем разъятых сердец
образуют глухое сплетенье
звуковых и бытийных колец.

Тут невнятны обычные речи,
только музыке сила дана
втихомолку устраивать встречи
душ и тел над провалом без дна.