Берёзовый срок, пародия

     В доисторические времена наивысшего расцвета советского застоя служил я по газетной части. Коллектив нашей редакции был молодой, крепко споенный, ну и спаянный тоже. Был у меня друг, фотокорреспондент. Кроме него таких настоящих друзей мне судьба подарила только двух, да и то быстро отняла. Некоторые, казавшиеся мне удачными, свои статьи или стихи я читал сначала ему, а уже потом сдавал в машбюро. Он критик (как и рецензент, как и цензор) был никакой, но мне нравилось, что ему нравилось, что я ему первому читаю. И была у нас в газете рубрика: "Учитесь правильно говорить", в которой публиковали надёрганные из словарей статейки, дабы заткнуть дырки на верстаемой странице. Вот однажды я к нему захожу и читаю название рубрики, а дальше так: "Учитесь правильно произносить числительные в разных падежах", и

                Из 100 диссидентов - 110 посажены:
                4 - за дело, 106 - для острастки.
                У нас это дело с 30 налажено.
                200000000 Хомо советико
                Привычна такая вот арифметика.
       и ниже
                Из СТА диссидентов - СТО ДЕСЯТЬ посажены:
                ЧЕТЫРЕ - за дело, СТО ШЕСТЬ - для острастки.
                У нас это дело с ТРИДЦАТЫХ налажено.
                ДВУХСОТ МИЛЛИОННОМУ Хомо советико
                Привычна такая вот арифметика.

       Друг долго смотрел на меня молча. Что он думал в это время? Сразу я не спросил, потом было не досуг, а позже он внезапно умер. Конечно, он понимал, что я не собираюсь ЭТО сдавать в печать. Но и писать и читать такое было не безопасно - самое малое, выгнали бы из редакции. Качество текста он оценивать никак не стал, а о последствиях счёл нужным предупредить. Я же отнёсся к его предупреждению прохладно - молодой был, беспечный.
       Вечером, после работы я зашёл в детский сад за сынишкой. Забрал его и понёс домой - я любил носить детей на руках, держать за ручку и разговаривать. И вот когда я нёс любимого сына, я вдруг вспомнил слова друга о "суме и тюрьме", и впервые в жизни остро почувствовал их (сумы и тюрьмы) дыхание. О справедливой советской системе я, конечно, знал многое - моя большая и сильно разветвлённая семья ею (системой) была заметно прорежена ещё в 30-е и 40-е. Я многое знал, но был комсомольцем, максималистом и пр. А тут вдруг испугался за своего первенца и возможных будущих своих детей. Да так, что враз переменил отношение ко многим вещам. Через несколько дней у нас в редакции должен был разразиться общий сабантуй по какому-то случаю и мы с другом хотели всех удивить секретно подготовленным концертом. Я сочинил на всех без исключения сотрудников эпиграммы-частушки и переделал известную песню на новый лад. Друг должен был аккомпанировать на гармошке и на гитаре попеременно. Была частушка и о нём самом, он был бородатым и совершенно лысым, частушка звучала так

                Фотокор наш молодой,
                То-то мастер истинный -
                Сушит снимки бородой,
                А глянцует лысиной.

         После этой частушки его в редакции стали называть Глянцевателем.
         А песня была такой

                Берёзовый срок
                Лишь только последний окончится срок -
                Как вновь на тебя начинается розыск,
                Над белым листком уж корпит оперок,
                И лезет из кожи, и лезет из кожи.

                Я часто боялся грядущего дня...
                Я брёл, будто слеп - лишь бы с общим потоком...
                Но родина всё же поила меня
                Не соком берёзы, а лагерным сроком.

                "Священную" кривду мне в лом повторять:
                Я ж помню холмы, где лежат не чужие...
                Овчарочий лай - вертухаевский мат
                Не то, чтобы плешь - он и сердце мне выел.

                Неволи туман поглотил полстраны,
                И всюду - Гулаг, и - бараки, бараки...
                Сюда нас с тобой непременно должны
                Впихнуть, как на дно безобразной клоаки.

                Сюда мы с тобой, вот увидишь, должны
                Ещё не однажды вернуться, вернуться.

                А опер, зверея, стоял на своём...
                И брал нас на понт, да нахрапом, нахрапом.
                Мы тяжкую ношу по жизни несём,
                Идя по России этап за этапом.

                Открой же, Россия, темницы свои,
                Дорогу к свободе открой ненароком.
                Своих сыновей хоть разок напои
                Не лагерным сроком - берёзовым соком.

           Никакого протеста я не вкладывал в слова своей пародии, надеялся только удивить коллег, позабавить их. А теперь вдруг испугался: а что, если кто стуканёт в райком? И что - мне вслед за дедом и тётками-дядьками в лагеря? В общем, по настоящему струсил. И снял с репертуара номер с исполнением пародии.
        А о друге своём, после его смерти, хотел написать поэму, но сил хватило только на маленький набросок. Вот он

                Мой друг Потехин
                (набросок к портрету)
                Он был любитель сальных шуток.
                И девок (а точнее - баб).
                Любил охотиться на уток.
                Ну, и по части выпить - слаб.

                Стеснялся свёрнутого носа -
                Последствия серьёзных драк:
                Он, как гуляка, был несносен.
                Но не в пример другим - добряк.

                В одной газете фотокором
                С фоторужьём наперевес
                Служил не тупо "за прокорм" -
                Имел к искусству интерес.

                Хотя, конечно, не был гений.
                Играя в карты ли, в лото,
                Мог мухлевать без угрызений...               
                Но в дружбе честен был зато.

                Писать не мог: едва давались
                Для подклишовки пара строк,
                В которых связь была едвали,
                И был лишён изяществ слог.

                Пускай он был простой фотограф.
                Но я, ни капли не соврав,
                Как друг его и как биограф
                Его назвал бы фотоГраф.

                За то, что с аристократизмом
                Своё занятие верша,
                Служил. Но не социализму,
                Не ради славы и гроша.
      
         Сами понимаете, портрет остаётся не законченным, его, как Гаврилиаду, можно продолжать и продолжать, наполняя деталями, отражающими характер и судьбу героя.
         Почему я это вспомнил и зачем сказал?
         Мои друзья и многие родные не дожили до этих времён, когда за потенциальную ВОЗМОЖНОСТЬ ПЛОХО ПОДУМАТЬ о власти (только саму возможность!) уже не бросают в бараки. Страх, под зримым или незримым спудом которого прошла большая часть жизни, больше не руководит поступками. Не только думать - говорить и писать можно обо всём как хочется.
         Ну, и напоследок ещё немного о числительных

                У 1000 граждан - по 100000000,
                У 100000000 - по 1000.
                У граждан какой категории, высчитай,
                В наличии больше доллАров-дублонов.