Сны

*
И я возвращаюсь на Мойку
У дома двенадцать стою
И кто-то в окошко мне машет

Разве что в "Дни Турбиных" вернуться ещё постоять... /И всё равно,и что за несчастье, раньше вспомнится "Бег", перрон, мороз, фонари... - И правда, не то чтобы помойка, но особенно сильно помнится такое, в чём и мистика недобрая, и красоты какой угодно слишком мало, "Сплин", "холодно в вагоне"..., то есть кшмар, безразмерный.../

*
Ну да... Вернуться и лечь спать там в подвале, вот что. "Спать, спать, спать" - так героиня одного произведения Джека Лндона умирала))

Он, Гриць, до работы...
В Гриця порваны чоботы...

А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?
Нет. Никто.
Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава, заплетет
землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не
останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее
не будет.
Никто.
С вечера жарко натопили Саардамские изразцы, и до сих пор, до глубокой
ночи, печи все еще держали тепло. Надписи были смыты с Саардамского
Плотника, и осталась только одна:

"...Лен... я взял билет на Аид..."

Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал
давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.
За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и беззвучно плыла
над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе
была звезда красная и пятиконечная - Марс.
В теплых комнатах поселились сны.
Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как размытая
картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жег в печурке
списки дивизиона... Юлия прошла и поманила и засмеялась, проскакали тени,
кричали: "Тримай! Тримай!"
Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к
тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со стоном,
услышал храп Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и Лариосика из
книжной. Вытер пот со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.
Было на часиках три.
- Наверно, ушли... Пэтурра... Больше не будет никогда. И вновь уснул.
Ночь расцветала. Тянуло уже к утру, и погребенный под мохнатым снегом
спал дом. Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях, согревая их
своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто бы
никакой революции не было, все была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное,
зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето и вот Василиса купил
огород. Моментально выросли на нем овощи. Грядки покрылись веселыми
завитками, и зелеными шишками в них выглядывали огурцы. Василиса в
парусиновых брюках стоял и глядел на милое, заходящее солнышко, почесывая
живот...
Тут Василисе приснились взятые круглые, глобусом, часы. Василисе
хотелось, чтобы ему стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло, что
жалости не получалось.
И вот в этот хороший миг какие-то розовые, круглые поросята влетели в
огород и тотчас пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами
полетела земля. Василиса подхватил с земли палку и собирался гнать
поросят, но тут же выяснилось, что поросята страшные - у них острые клыки.
Они стали наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от земли,
потому что внутри у них были пружины. Василиса взвыл во сне, верным
боковым косяком накрыло поросят, они провалились в землю, и перед
Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня...
Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над городом, мутной белой птицей
пронеслась, минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу
ночи и поплыла вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и
задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес,
были зажаты площадки в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, из
брюха его вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и со стороны
казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел
тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его
молчало и щурилось в приднепровские леса. С последили площадки в высь,
черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на
двенадцать и прямо в полночный крест.


Агата Кристи Ак   15.02.2011 20:32   Заявить о нарушении

Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму, и светилась в ней
осовевшими от вечернего грохота глазками желтых огней. Суета на ее
платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом
бараке телеграфа три окна горели ярко, и слышался сквозь стекла
непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе бегали взад и вперед,
несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и
черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не спал,
перекликался и гремел дверями теплушек эшелон.
А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным корпусом вагона,
ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и
остроконечном куколе-башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как
уставшая мать ребенка, и рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым
фонарем, по снегу, острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык.
Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески озяб. Руки его,
синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов, ища
убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка,
открывавшей мохнатый, обмороженный рот, глядели глаза в снежных космах
ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.
Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об одном, когда
же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли
вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие эшелоны, где в
тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней
распластаться. Человек и тень ходили от огненного всплеска броневого брюха
к темной стене первого боевого ящика, до того места, где чернела надпись:
"Бронепоезд "Пролетарий".
Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая,
рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу
человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе.
Человек искал хоть какого-нибудь огня и нигде не находил его; стиснув
зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими, неуклонно рвался
взором к звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс, сияющую
в небе впереди под Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на
миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой звезды.
Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изредка,
истомившись, человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись,
мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из
этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции. Но к ним
присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный,
сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека
мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в
кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался
провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах
зарытая деревня - Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу
ему идет сосед и земляк.
- Жилин? - говорил беззвучно, без губ, мозг человека, и тотчас грозный
сторожевой голос в груди выстукивал три слова:
- Пост... часовой... замерзнешь...
Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку,
вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять.
Вперед - назад. Вперед - назад. Исчезал сонный небосвод, опять одевало
весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным
хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря
временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была
маленькая и тоже пятиконечная.
Металась и металась потревоженная дрема. Летела вдоль Днепра. Пролетела
мертвые пристани и упала над Подолом. На нем очень давно погасли огни. Все
спали. Только на углу Волынской в трехэтажном каменном здании, в квартире
библиотекаря, в узенькой, как дешевый номер дешевенькой гостиницы,
комнате, сидел голубоглазый Русаков у лампы под стеклянным горбом колпака.
Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли
по строкам медленно и торжественно.
"И увидал я мертвых и великих, стоящих перед богом и книги раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими.
Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых,
которые были в них, и судим был каждый по делам своим.
.......................................
и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное.
.......................................
и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля
миновали и моря уже нет".
По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как
сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг
отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю,
бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую
покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до
слов: "...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни
болезни уже не будет, ибо прежнее прошло".
Смутная мгла расступилась и пропустила к Елене поручика Шервинского.
Выпуклые глаза его развязно улыбались.
- Я демон, - сказал он, щелкнув каблуками, - а он не вернется,
Тальберг, - и я пою вам...
Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее на грудь с
левой стороны. Туманы сна ползли вокруг него, его лицо из клубов выходило
ярко-кукольным. Он пел пронзительно, не так, как наяву:
- Жить, будем жить!!
- А смерть придет, помирать будем... - пропел Николка и вошел.
В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик
с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и горько зарыдала и
проснулась с криком в ночи:
- Николка. О, Николка?
И долго, всхлипывая, слушала бормотание ночи.
И ночь все плыла.
И, наконец, Петька Щеглов во флигеле видел сон.
Петька был маленький, поэтому он не интересовался ни большевиками, ни
Петлюрой, ни Демоном. И сон привиделся ему простой и радостный: как
солнечный шар.
Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом лугу лежал
сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им нужно
бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от
трясины. Детские же ноги резвы и свободны. Петька добежал до алмазного
шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал
Петьку сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он
расхохотался в ночи. И ему весело стрекотал сверчок за печкой. Петька стал
видеть иные, легкие и радостные сны, а сверчок все пел и пел свою песню,
где-то в щели, в белом углу за ведром, оживляя сонную, бормочущую ночь в
семье.
Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева,
занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в
неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную.
В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами,
кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной
земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали
казалось, что поперечная перекладина исчезла - слилась с вертикалью, и от
этого крест превратился в угрожающий острый меч. /Булгаков, "Белая Гвардия"/

*

Агата Кристи Ак   15.02.2011 20:32   Заявить о нарушении

УУУ! Сколько ж ты нагородила, опять всю ночь читать, невысплюсь, дрогнет рука невыспавшегося хирурга, опять зарезанный пациент, опять лишать премии 225ый раз...
Собственно, что непонятного может быть в этом стихотворении? Ну, не повернуть Россию к нормальной жизни из серебрянного века, значит нужно вернуться в золотой век, к декабристам, вот пожалуй эта тема грезится мне. Мне иногда кажется, что лучшие люди золотого века это своего рода нравственно-литературный десант из будущего, в точку русской истории, где можно было еще как-то повлиять на ход российской истории. Ну, не получилось, может попробовать еще?
Ваал? Ваал, конечно ничего общего не имеет с Воландом Булгакова. Скорее это символ без образия, отрицания образа. Но без образа нельзя! Что с того что мы сегодня нацепили страрусские одежды вон машут шашками опереточные казаки, вон патриоты поют "Боже царя храни" и растеряно ищут нового Мишу Романова, вот коммунисты со своей мумией.... По церковь уж и молчу. Все эти старые одежды оказались не по мерке нашему изуверившемуся постсоветскому поколению...
Не забивай себе голову этим, проходное стихотворение, нечего забор городить, но спасибо за внимание и цитаты, ты как всегда в ударе, я прочитаю, поток твоих ассоциаций, а если уж чего не так то извини, я исправлюсь. Смайлик он улыбается.

Андрей Шалашников   15.02.2011 21:21   Заявить о нарушении