Ночное тучное бедро

Это произошло много лет назад, когда я был еще аспирант и подрабатывал летом ресторанным музыкантом. Это был у меня такой, как я тогда шутил, «яростный стройотряд». А тем летом я подменял пианиста в "подменном" ансамбле. Был такой в нашем городе кочевой коллектив, который попеременно обслуживал шесть кабаков в неделю, когда был у коренных музыкантов выходной. Особенность ресторанного дела-то ведь в том, что без музыкальной поддержки ни гастрономические, ни любовные увеселения совсем не идут. Поэтому и придумал ресторанный трест назначить трубадурам разных заведений выходные в разные дни недели и нанять мобильную команду для обеспечения, так сказать, технологической непрерывности музыкально-общепитовского процесса.

Неприятная особенность работы музыкантов-подменщиков была в том, что, закончив работу, они вместо того, чтобы вдарить, как музыканты «основные», по стаканищу и отправляться по домам, еще должны были грузить в машину свой гремучий музыкальный скарб — всякие там барабаны, тарелки и колонки и — везти все это на очередную циклически меняющуюся точку, иногда и на другой конец города. Бывало, брали мотор с улицы, но чаще договаривались, кто из своих музыкантов будет в этот день транспортировать всю гоп-команду на личном авто, на что из черной кассы шла транспортная надбавка. В описываемый мною день (а это, кажется, была совсем неразгульная и в ресторанном отношении не популярная среди народа среда) я и приехал на своем новеньком тогда еще «Москвичке» в почти одноименный ему ресторан «Москва» с целью исполнить такого рода производственный извоз, не подозревая, какое небывалое приключение будет у меня на этот раз с моим автомобилем связано.

Приключение началось в начале большого, "обеденного" антракта, когда музыканты, лениво отыгравшие два захода для почти пустого зала, привычно проголодались. Удрученные убыточным для них ресторанным малолюдием, вяло потянулись они за кулисы к раздаточной стойке съесть дежурную солянку, ну, может быть, даже и с пивом. Как раз в этот момент душевной и телесной расслабленности оркестрантов и начали развиваться невероятные события этого вечера. Официантка подбежала к жующим инструменталистам с известием, что какие-то люди в фойе просят подойти музыкантов по важному делу. Мы всем нашим творческим коллективом бросили недоеденной дежурную солянку и рванули к выходу в надежде, что наконец-то в долгое беспраздничное межсезонье кто-то задумал пригласить нас на халтуру, но дело оказалось гораздо более необычным, а поначалу смотрелось и вообще загадочным.

В фойе стояло два дядьки явно пролетарского происхождения и вида: в ватниках и кирзачах. Нельзя было про них сказать и то, что они были бы гладко выбриты и трезвы — скорее, наоборот. Один коротко предложил.

— Мясо надо?

Предложение в контексте тогдашних ресторанных и вообще социальных обстоятельств выглядело неожиданным. Поначалу все пятеро жрецов шантана отреагировали бурно положительно. По тем временам мясо «надо» было всем и всегда. Оно стекалось в семьи из вечерних московских автобусов и утренних поездов и очень нехотя заполняло наши маломерные морозильные отделения. Но сразу возникли резонные и своевременные вопросы: что за мясо, сколько и почем.
Продавцы предложили сходить с ними посмотреть товар «здесь недалеко». Мы вышли за ними на улицу, прошли вдоль здания гостиницы, вошли за углом в подворотню. Там было темно, но страшно не было, так как музыкантов было пятеро, а подозрительных «мясников» — всего двое. Правда, в подворотне мы встретили третьего из этой компании, который мало чем внешне отличался от первых двух. Третий, как оказалось, был сторожем при мясе, каковое и лежало прямо тут же, совершенно негигиенически на дырявом асфальте при тусклом свете отдаленного уличного фонаря. Собственно мясо представляло собой приличного размера говяжью ногу, точнее, ее наиболее лакомую бедренную часть (вспомнились гомеровские  «тучные бедра быков»).

— Вот мясо, — сказали продавцы, — тут килограммов тридцать. Берите все сразу одним куском за пятнадцать рублей.

Пятнадцать рублей за такую гору говядины — это было по тем временам баснословно дешево. В том, что мясо ворованное, сомнений никаких не было, что, впрочем, и не волновало нас, джазменов-прагматиков. Сомнения были в другом: очень хотелось бы знать, какой смертью умерла безвестная корова, посвятившая нам свою ногу: не по дороге ли на скотомогильник заехали к нам наши благодетели, чтобы поделиться частью скорбного груза своего. Но с другой стороны, и пятнадцать рублей — это была сумма, назначенная, по-видимому,  согласно насущной потребностям троицы мясопродавцев добавить быстро и сердито к недавно выпитому. О-о, на пятнадцать рублей по тем временам можно было бы и троим гульнуть по пузырю на брата. Осталось бы и на томатный консерв из балтической кильки, и на буханочку черного, да еще, возможно, и на плавленый сырок каждому.

Задача возникала трудная. Разделать предлагаемую ногу прямо в ресторане было совершенно невозможно, потому что элитарный мясной цех работал только днем. Получалось, что если кто и должен был бы взять это мясо, так это только я, поскольку был при машине. Кинуть ногу в багажник – и дело с концом. Тащить же это штучное «тучное бедро быка» на плече по ночным улицам родного города, везти в общественном транспорте тогда не решился бы никто. Даже и не из-за тяжести ноги, а просто мимо случайного милиционера такое сокровище по тем временам пронести было просто нельзя. «Человек с ногой» — это было тогда почище «человека с ружьем». Почти решившись на покупку, я задал мучивший меня вопрос о съедобности продукта.

— Какие проблемы, мужик! — сказали мне. — Вишь, тут у нас и штамп стоит, все путем!

И действительно, сквозь лиловые сумерки на телячьей ляжке виднелся еще более лиловый чернильный штамп. Он был расплывчат, содержательного текста на нем не было, Отпечаток представлял собой окружность, в которую были вписаны две цифры: 2 и 3. Что это каббалистическое число означало — никто объяснить не мог. Это в равной степени могло быть и разрешение санконтроля продажу, и «черная метка» ветнадзора по поводу ящура. Но даже если это была «хорошая» метка, то не известно было, когда она была поставлена, может, за это время продукт и вышел уже из ряда диетических. Я посомневался, но, представив радость родных по поводу такого дефицитного продукта, все-таки решил: эх, была не была, беру!

Подогнав машину к подворотне, чтобы сделать перемещение мясных масс совсем малозаметным для окружающих, я с помощью двух гитаристов поместил продукт в багажник, занял у босса-саксофониста пятнашку из черной кассы, расплатился — и побежал доигрывать оставшиеся произведения легкого жанра. А таинственная полупьяная троица, радостно грохоча сапогами, скрылась под покровом темноты в направлении, видимо, обещавшем им продолжение пиршества. Конечно, наш ресторан их не устроил. Любой ночной город, хоть Вам Париж, хоть Амстердам, скрывает много тайн, касающихся возможностей всякого рода невероятных ночных развлечений… Но это рассуждение с данным конкретным случаем связано слабовато — и я продолжу свой рассказ в более хронологической манере.

Пока закончилось выступление, пока мы завершили перевозку инструментов в другой ресторан — домой я добрался уже за полночь. Все домашние спали, когда я втащил упомянутую выше ногу к себе на четвертый этаж. Я тогда был уже женат, мы жили в двухкомнатной хрущевке с моими родителями и бабушкой. Женщины были разбужены радостными возгласами, и вышли в ночных сорочках посмотреть на мою добычу, которой я понемногу уже возгордился. Но реакция хозяек на мои ночные радости была для меня неожиданной. — они совершенно не разделили моего восторга по поводу тучной ноги. Их даже не обрадовало то, что мясо обошлось мне вшестеро дешевле базарного.

— Ну, ты подумай, — в один голос сказали они. — И куда мы его будем теперь девать? И как ты эту ногу собрался разделывать? И где у тебя тут плаха и топор? Или, может, ты ее оставишь в прихожей до утра, чтобы она уже окончательно протухла? А понюхай-ка, может она и сейчас тухлая? И штамп какой-то непонятный. Может, не рисковать и выбросить сейчас же на помойку?

В общем, встретив такой негативный отклик на мой деловой успех и заботу о семье, я поначалу раздосадовался и подумывал уж было действительно о помойке, но глубоко скрывавшаяся во мне доселе крестьянская хозяйственная жилка вдруг воспротивилась.

— На помойку?! Ни за что! — воскликнул я в сердцах, демонстративно взвалил на плечо уже ставшую мне дорогой ногу - и вышел вон из дому в сгустившийся полуночный мрак.

Родные мои, как мне они потом сказали, подумали, что я пошел искать кому бы эту ногу в свою очередь продать. Ну, например, таксистам, дремлющим по ночам в своих машинах у вокзала в ожидании клиентуры. Но я задумал другой выход из положения - поехал на дачу, надеясь там и произвести разделку выпавшей на мою долю части туши, несмотря ни на какие обстоятельства.

Тогдашний родительский дачный участок находился в недалеком пригороде, и вскоре я  заехал за массивные железные ворота садового кооператива им. Мичурина. Время перевалило уже за час ночи, когда я, вытащив из сарая обрезок доски, включив тусклую лампочку над крыльцом садового домика и вооружившись моим походно-комсомольским туристическим топориком, начал кромсать мою бездыханную говяжью конечность.

Я в первый раз в жизни рубил мясо так по-крупному. Потом, уже после этого памятного случая, я часто присматривался к рубщикам мяса на базаре: как они ловко с одного удара своими широченными палаческими спецтопорами разделывают продукт. А у меня топор был маловат и туповат, да и рука не набита — мясо рубилось плохо. Я бил много раз по одному месту, отчего мелкие мясные ошметки разлетались по сторонам, и толстая бедренная кость лишь с трудом поддалась моему топорному напору. От ударов подкладная доска резонировала — и звуки ударов топора гулко раздавались над заснувшим садоводческим товариществом. Помните, у Некрасова: «В лесу раздавался топор…». Мой топор раздавался далеко и довольно долго.

Странной, если не сказать жуткой, выглядела бы эта картина для предполагаемого стороннего наблюдателя. Представьте себе. Глухая ночь эпохи развитого социализма. У порога кооперативного садового домика некто в тусклом свете фонаря рубит на мелкие куски нечто, похожее на мясо — и в довольно большом количестве. При этом этот некто по внешним признакам сильно возбужден. Даже если то, что он кромсает топором, по виду как-то и похоже на мясо домашних животных, то у нашего человека, как решил бы этот наблюдатель, в принципе не может быть столько мяса, тем более у человека данного, конкретного, то есть меня и тем более ночью. А уж необходимость рубить это якобы мясо под покровом темноты в коллективном саду им. Мичурина вообще бы осталась для этого гипотетического созерцателя загадкой… Прямо скажем, возбужденное состояние рубщика явно указывало бы невольному свидетелю на то, что перед ним человек, только что убивший в состоянии аффекта и в запарке стремящийся избавиться от трупа путем расчленения и, вероятно, разбрасывания потом кусков в окрестностях сообщества мичуринцев (как это часто в соответствующих случаях и делается, если судить по теленовостям).

Через час все было кончено. Изрубленная в куски нога была затарена в скромный холщовый мешок, и, слава Богу, история закончилась благополучно. Я забил этой прекрасной тазобедренной говядиной морозилку себе, шурину и теще. И мы всей нашей семьей благополучно ели в течение месяца мое подозрительное халявное мясо — и не подхватили, к счастью, ни сальмонеллы, ни ящура, ни сибирской язвы. Бабушка жарила бифштексы, мать - котлеты, жена фаршировала блинчики. Это был нескончаемый пир, пир на славу, отблеск коммунистического будущего! Такого долгого мясного семейного апофеоза я никогда больше в социалистическую бытность не испытывал. Одно только меня после этого немного тревожило: не видел ли кто меня тогда ночью с топором.

И как оказалось, — видели. Спустя несколько уже лет, выяснилось, что все-таки наблюдал меня в столь неприглядный момент моей деловой жизни наш сосед по участку — Колька Курченков, вышедший ночью из домика по маловажному делу и привлеченный моим «раздающимся» топором. Сквозь садовую листву Коля и узрел описанную мною выше жуткую картину. Он об этом мне об этом потом случайно обмолвился, когда мы с ним как-то хорошенько выпили. Конечно, я ему пояснил ситуацию — и мы вместе посмеялись. Конечно, он правильно сделал, что не пошел в милицию. Не за убийство, так за хищение меня вполне бы загребли.

А я так думаю, что Колька просто испугался, увидев меня, рубившего в такой ярости бренные коровьи останки. Он понял, чтО я могу сделать с человеком, случись чего. Хотя, на самом деле это неправда.