***

Изломанный хребет ослепших ветхих слов
Истлеет в письменах для истины немых.
А в лабиринте мыслей, не узнанных, чужих
Блуждает мертвый Бог, хоронит мертвецов.

Не отворима дверь, жесток полночный зной,
От саркофагов пыль въедается в глазницы.
Наш разум обречен – он больше не возница,
И из печей багряных гудит истошный вой.

Ни сгинуть, ни пропеть и ни насытить пеплом
Разверстые могилы безумных городов.
Бессмыслицу имен развеет черным ветром,
И на стальных стенах проступит лик богов…

Закатный Вавилон: по вздыбленным ступеням
Стекает в пропасть кровь, минуя алтари.
Суровейший закон: Нет жертвы без любви
Читает пастырь тьмы колышущимся теням



(Отрывок рукописи, найденной в бутылке)

Целомудренно черпать силу в терпеливом и жертвенном поклоненьи
Глубине живого безмолвия моря, полости осиротевших вещей.
Извлекать из глазниц, словно из раковин, перламутр наваждений,
Подставляя грудь ветру и предаваясь ему, как старый рыбак зову сетей.

Видеть смиренно в узорах ладоней ближнего заповедные письмена.
Простые обеты о хлебе, вине и бередящей пространства весне.
Удивляться фигуркам из воска, не узнавать лица бледные и имена,
Говоря: «Что это такое – человек? Нам привиделся он во сне».

Избывать оторопь сердца перед пустынностью стальных городов,
Видеть в них огромные алтари, а в себе – для мистерии плоть.
И по свету звезд неистовых мерить длительность зыбких шагов,
Петь о черных камнях в траве, привыкая к забытому слову «Господь».



Метод
Нащупать нерв, бурлящую аорту,
Тлетворный корень голосов чужих,
Кочующих в пространствах не жилых
Слепого тела,- изувеченной реторты.

Найти истоки, родники печали
В крови измотанной, где умерли века,
И гложет разум дикая тоска,
И солнца нет в беснующейся дали.

Узреть следы, приметы поколений
В лице скучающем, в движениях руки,
Кромсающей о лезвие строки
Алчбу и прах их горестных сомнений.

И сжечь, развеять, выпарить до дна!
До чистоты невозмутимой дистиллята
И в новом платиновом теле все, что свято
Пусть сбережет для Бога глубина
Безвременья…



О, прошлое! Услада прокаженным!
Когда «сейчас» - немыслимая спесь,
И мир в немой руке сжимаешь весь,
И в черных венах закипает серебро,
Сжигая в пепел и добро и зло
Ты искушаешь горем исступленным…




Прислушиваться к течению времени и всякий раз не узнавать
своего отражения в треснувшем зеркале, понимая
что этот другой слишком пьян какой-то неведомой смертью
для того чтобы видеть еще смысл в песнях прачек
или думать о том, как в детстве каждая ночь
была материнской утробой, блаженным лимбом,
а стала черною кобылицей, что приходит и дышит на веки.

Прислушиваться к сердцу, гулу его подземных недр,
уповая на то, что магнитная сила стальной его сути
укажет кратчайший путь к пределу, куда уходят все поезда
и откуда мы ждем всю жизнь письма с благими вестями,
но они не приходят, никогда, увы, не приходят.

Уходить непрестанно во тьму прочь отгазетных ларьков, площадей,
над которыми птицы не пролетают больше, запутывать поспешно следы,
ведущие в катакомбы библиотек или в вертепы глухих закоулков
и ждать окончания мира, где о любви неразборчиво шепчут
старухи на папертях, бездомные нищие и контролеры билетов.

Мечтать о беспечных днях, сохранить в нихсамое важное,
запах твоих волос, милая, безымянную радость от ощущенья
что ты где-то рядом, и смех твой, от которого улыбались торговки и дети,
и небо, то самое звёздное небо, одно на двоих, куда устремлялся
дым твоих сигарет - горьких, душистых,- донося до ангелов наше простое счастье.

Прислушиваться к течению времени и сочевидностью понимать,
что стал настолько другим и каким-то нездешним, изжитым,
что любое место, в котором стоишь, изнывает от боли,
словно у бытия режутся новые зубы, а ты лишен настоящих корней,
что пора бы сгинуть, вырвать себя как пустую страницу или
вырвать себе язык, и немым обезумевшим зверем
скрыться в пустыне своей бесконечной бессонницы…




Как не дышать мне?- скажи -
Как избыть эту волю к души зачатью?
Как укрыться в сердце своём,
Где время ослеплено и как зверь заблудилось,
От уловок и поручений, от соблазна существованья?
Как, скажи! И дано ли нам право выбора здесь?
В этой доле, таящейся за пределом молчанья,
За пределом всего, что быть истолковано может…
Жизни чужды мы, да, но и смерти едва ли мы ближе -
Всюду отринуты, носим в себе своих мертвецов.
Тех, которыми пережиты, почти что изжиты, -
Их мы чураемся и робеем.
И невидящими глазами смотрим поверх горизонтов.
Мертвыми птицами падаем на дно глухих сновидений,
Проходим мимо травы, мимо бескрайних просторов,
Намсветом дарованных и обжитых кое-как через вещи.
(Сколько же в них смиренной и кроткой к нам благосклонности!)
Словно исполнены мы ожиданья, только забыли,
Только страшимся вспомнить, что ждали и все ещё ждём
Случая (или Судьбы?), когда б узнаванье
Дрожью испуганной и посрамлённой в себе пустоты
Восполнило б немощь нашу в бытии красотой сокровенной..
Мы одиноки здесь как никто, как ничто иное, -
Здесь наш предел, тот путь, на котором Другому,
Тому,кто нас превышает и не дает никогда покоя
Мы, нисходя на нет, уступаем жертвенно место.
Так кто ты? Скажи! И почему мы любим?
Так безудержно и безотчетно бросаем воинства сердца
На приступ бесчисленных черных вселенных,
Копья страдания - быть-неузнанным, словно скрывающие
Врага, не любить которого невозможно?
(о как Проста тогда Весть Благая!)
Кто ты? Почему так любимым быть больно?
Страшно, трудно и часто немыслимо?
Не потому ли, что мы потеряли невинность?
И так тяжело устоять нагими
Под первозданным взглядом творца своего, - Любящего?




Броситься наземь и выть и плакать взахлеб,
кромешное нутро свое до пределов, до краев исповедать
пред лунной мглою, алой зарей, прибоем морским
шепотом листьев и дивной прекрасной грозою
поведать им свою слепоту, безъязыкость,
увечность ничтожную, гибельный ритм дыханья.

Поведать о том, что весна не случается, не приходит,
внезапно не прорастает сквозь поры кожи томным желанием петь,
о том, что ночи не искушают взор ввысь, безоглядно
стремиться нерестящейся рыбой в звездную сеть,
о том, что время превратилось в медленный жернов
монотонно дробящий зыбкую и уже не нашу, чуждую смерть
в пыль неприметной скуки, в которой стынут,
повисая беспомощной плетью тонкие наши тела.

Поведать о том, как беспробудно забвенье
неимоверно и тяжко, словно морской песок
из древней притчи давно нам не нужных отцов,
о том, что запечатлело оно на нашем лице,
обглоданном похотью никому невнятных вещей,
шумом вожделеющей пустоты, ставшей нам домом,
страшную безмятежность, спокойствие мертвой маски,
ушедшую безвозвратно в глубину отрешенности
мира пустынность, что бежит прочь божества,
нами оставленного в своей немыслимой неприступности,
навсегда оставленного.

Поведать об этом забвении, несбыточном и неотступном,
превозмочь каковое не в силах ни замшевший старик,
по заброшенному проселку бредущий с сумою и парой молитв,
ни дитя, что ступает без страха по краю
истошной бездны сознания, в которой томится обреченно наш дух,
покинутый радостью и одичавший в бессильи напрасном.
Все это сказать, попытаться сказать, исповедать,
чрез горло исторгнуть алкающий голоса вопль
и мыслить нещадно к себе всю свою неизбежность,
близость гибели, алмазной тишины боль…