Михаил Пришвин Кощеева цепь БАБЫ

Михаил Пришвин Кощеева цепь БАБЫ

БАБЫ

Иногда попадешь  в  такую  полосу  жизни,  плывешь,  как  по
течению,  детский  мир  вновь  встает  перед  глазами,  деревья
густолиственные собираются, кивают  и  шепчут:  "жалуй,  жалуй,
гость  дорогой!".  Являешься  на зов домой, и там будто забытую
страну вновь открываешь. Но как  малы  оказываются  предметы  в
этой   открытой   стране   в   сравнении   с  тем,  что  о  них
представляешь:  комнаты   дома   маленькие,   деревья,   раньше
казалось,  до  неба  хватали, трава расла до крон, и все дерево
было, как большой зеленый шатер; теперь, когда сам большой, все
стало маленьким: и комнаты, и деревья, и трава далеко  до  крон
не  хватает.  Может  быть  так  и народы, расставаясь со своими
любимыми предками, делали из них богатырей --  Святогора,  Илью
Муромца?  А  может  быть  и  сам  грозный судия стал бесконечно
большим оттого, что бесконечно давно мы с ним расстались? Так и
случается, как вспомнишь, будто  вдвойне,  одно  --  живет  тот
бесконечно  большой  судия,  созданный всеми народами, и тут же
свои живут на каждом  шагу,  на  каждой  тропинке,  под  каждым
кустом  маленькие  боги-товарищи. Никогда бы эти маленькие свои
боги не посоветовали ехать учиться в гимназию, это решил  судия
и велел: "собирайся!".
   Милый мой мальчик, как жалко мне с тобой расставаться, будто
на войну  провожаю  тебя  в  эту  страшную  гимназию.  Вчера ты
встречал меня весь мой, сегодня я не узнаю тебя, и новые страхи
за твою судьбу поднимаются, как черные крылья.
   Вот он идет по мостику  в  купальню  и  слышит,  деревенские
мальчики  кричат:  -- "скоро в гимназию повезут, а он с девками
купается". Почему вчера еще это самое мимо  ушей  проходило,  а
сегодня задело? Минуточку подумал, поколебался, итти в купальню
или убежать, но решил: -- "какие же это девки Маша с Дунечкой!"
и  по  мостику  прошел  в  обшитую парусиной купальню. День был
жаркий, перед самым Ильей, девушки  плескались  в  воде,  и  от
солнца  в  брызгах  показывалась  радуга.  Вдруг как загрохочут
мужики,  бабы  и  девки  на  молотилке  во  все  свои  грохота,
заглушили  и  шум  барабана,  и  стук веялки. Очень хотелось бы
девушкам разузнать, в чем тут дело,  отчего  такое  веселье  на
молотилке, но показаться в пруд из купальни было невозможно: на
том  берегу,  будто из самой воды, выходит высокий омет золотой
соломы, и на самом верху, как Нептун с трезубцем, стоит Илюха с
вилами и все видит оттуда и  над  всем  потешается.  Дальше  по
берегу  пруда,  как  хорошие куличи, стоят скирды и их вершат и
перетягивают скрученными соломенными канатами, на каждом скирду
по мужику. Курымушка выпросился поплавать в  пруду,  скоро  все
разузнать   и  рассказать.  Прямо  из  дверцы  купальни  своими
"саженками" он поплыл к Илюхину омету,  к  этой  золотой  горе,
откуда  смех  выходил,  как  гром из вулкана. Плыл и дивился, а
дело было самое пустяковое.
   Конечно, вся молотьба идет только хлопотами  старосты  Ивана
Михалыча,  вот он нырнул в темноту риги к погоняльщикам, кричит
ребятишкам: -- "эй, вы, черти, живей, погоняй!", выйдет  оттуда
к  подавальщику,  сам  схватит  сноп  и,  пропуская,  учит:  --
"ровней, ровней, подавай, чтобы не было -- бах-бах!  а  шипело;
не  забивай  барабан,  --  неровен  час  -- камень попадет, зуб
вышибет в машине, девок  перебьешь".  Долго  возится  у  конной
веялки  с  ситами,  выходит оттуда весь в мякине и распорядится
"халуй" -- какой-то мякинный сорт -- перекидать живо от  веялки
в  угол.  У  сортировки,  где  громадный чистый ворох зерна все
растет и растет, Иван Михалыч непременно возьмет  метло  и  так
ловко  сметет  два-три  полуколосика,  будто  артист-парикмахер
причешет красивую голову. Но еще лучше,  когда  зерно  захватят
мерой  для  ссыпки  в мешки и в мере -- верх, так вот этот верх
зерна срезать лопатой в чистоту, ж-жик! и мерка с зерном  стоит
раскрасавицей.  От  полыни,  от пота людского и конского во рту
горько и даже солоно, ворота риги дышат этим на жаркое  солнце.
Иван Михалыч выходит из ворот поглядеть на свет Божий, но и тут
нет  ему  покоя;  сразу глазом схватил: Илья напустил вязанки и
повел омет влево.
   -- Подай, подай вправо, -- кричит, -- не напущай!
   И вот тут-то случилось: привязанный к столбу  жеребенок,  на
которого  все  время  под  жарким солнцем дышала потно-полынная
рига, одурелый поднялся на дыбы, обхватил  шею  Ивана  Михалыча
передними   ногами  и  при  всем  народе  пожелал  обойтись  со
старостой, как с молодой  кобылицей.  От  этого  все  и  пошло.
Первый  сигнал  подал тот Нептун с трезубцем на вершине золотой
горы,  Илюха:  га-га-га!  и  грохнулся  с  вилами  на   солому;
поднялся,  --  опять: га-га-га! и опять грохнулся. Те бабы, что
взбирались на омет с носилками, так и осели  на  месте,  и  что
они,  барахтаясь  в  соломе, выкрикивали и причитывали: -- "ой,
бабочки, ой, милые!" -- было похоже скорее на рыдание,  чем  на
смех;  на  скирдах  тоже враз полегли мужики и бабы; все, кто в
риге был, выбежали; один парень шесть баб повалил, лег  на  них
поперек  мостом, сам гогочет, а все шесть визжат, как поросята,
в далекий слух; другой парень пустился  за  девкой  по  черному
пару,  догнал,  --  и  там на горячей земле большой взвился над
ними столб пыли и закрыл их, как дым.  И,  кажется,  даже  само
горячее  летнее  солнце  на  синем небе запрыгало. Под тяжестью
жеребенка  Иван  Михалыч  сначала   осел   на   колени,   потом
приподнялся, крикнул: -- "леший тебя разобрал, поди прочь, поди
прочь!", а жеребенок все пуще и пуще, порядочно времени прошло,
пока  Иван  Михалыч  освободился:  успели  уже  остановиться  и
молотилка, и веялка, и сортировка. И  тут  бы  старосте  самому
засмеяться,  а он рассердился и раз! жеребенка в морду кулаком.
Тогда не  выдержал  Илюха  наверху,  схватил  бабу,  задрал  ей
рубашку,  хлопнул  ладонью и, схватившись с ней, как воробьи на
крыше, покатился с высоты, а с Илюхой зараз потащилась чуть  не
половина  соломы  и,  рухнув,  закрыла  всех  --  и шесть баб с
поперек лежащим на них парнем, и Илюху с бабой, и самого  Ивана
Михалыча, и жеребенка.
   --  Мала  куча,  мала куча! -- крикнули мальчишки-погонщики,
вскинувшись мигом на солому, похоронившую старосту.
   Сбежались  девки  подметальщицы,  с  ними  первая   Катерина
Жируха.
   --  Мала  куча,  мала  куча!  --  кричала  Жируха, взбираясь
наверх,  и  только  взобралась,  вдруг  под   соломой,   ударил
жеребенок   передом,   задом,  взвился  на  дыбы,  и  вся  куча
рассыпалась.
   В эту самую минуту голенький вышел из пруда Курымушка  и  не
чуя  беды  над собой, подобрался к самому току. Жируха крикнула
подметальщицам: -- "лови его!" и в миг он был окружен.
   -- Бей их, лупи! -- крикнул, подымаясь, Илья.
   Курымушка ударил Катерину кулаком в какую-то подушку.
   -- В дойло попал! -- крикнул Илья, -- бей по дойлам, бей  их
по дойлам, вот так, молодец!
   Чуть-чуть  бы  еще,  и  выскочил из круга, но Катерина вдруг
завалилась на него  и  придушила,  как  печь  таракана.  Душила
Курымушку,  в  роту  стало  горько,  солено, даже крикнуть было
нельзя от щекотки, и, кажется, чуть бы еще, -- и  пропасть,  но
тут  Иван  Михалыч  силу  забрал,  со всего маху плашмя лопатой
хлопнул по заду  Катерину  и  сразу  Жируху  в  память  привел.
Курымушка  вырвался  и  бросился  к  пруду, а вслед ему крикнул
Илья:
   -- Это, брат, тебе не со своими девками купаться в пруду!
   Под густую иву на сук у  воды  сел  и  спрятался  Курымушка,
будто  в  воду  ушел, и так ему стало, что невозможно плыть ему
обратно в купальню к Маше и Дунечке: ему в  эту  минуту  первый
раз  только  ясно  стало,  что  и они были такие же, как все --
бабы. Так он и остался надолго сидеть под  ивой,  не  зная  что
делать.  Долго со всех сторон звали его голоса, как в раю голос
Бога слышался после грехопадения: "Адам, Адам!". Маленький Адам
лучше бы утонул, чем голый показался, потому что все  они,  все
они  -- бабы. Когда он высмотрел, что девушки ушли из купальни,
поплыл туда, оделся и вернулся домой мужчиною: с бабами  больше
он  не  купается.  Это хорошо дома поняли. Маша привезла ему из
города синюю гимназическую фуражку, он  ее  надел,  сразу  стал
большой,  а  около  Успенья,  отслужив  молебен  на  дому, мать
повезла его в гимназию.