Повесть Калейдоскоп-весь

  ПОВЕСТЬ Калейдоскоп ОПУБЛЕКОВАННА  В ГАЗЕТАХ Газета "Информпространство" 2008 год
 и
"Еврейское слово" №07(425) 5769/2009 24 февраля — 2 марта,



ИСТОРИКО-ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ КНИГА, ОСНОВАННАЯ НА АРХИВНЫХ ДОКУМЕНТАХ И ЖИЗНЕННЫХ ФАКТАХ.

Мы посвящаем свой труд братьям:
Евгению Викторовичу Коронелли и
Виктору Ростиславовичу Коронелли.

Авторы благодаря за консультации: падре Эммануэля Рэмундос (о. Наксос), председателя Генеалогического общества Греции Ияковоса Нафплиотиса-Сарантиносса (г. Афины), историка-консультанта Архива острова Наксос, Занассиса  Котсакиса (г. Афины), Чрезвычайного и Полномочного Посла России в Ливане Олега Герасимовича Пересыпкина, Председателя Союза Писателей Иерусалима Евгения Ароновича Минина, редактора московского журнал «Россияне» Александра Асманова, Владимира Александровича Пархомова (Бароцци де Эльс)– профессора Байкальского государственного университета экономики и права.



Жизнь человечества – это история постоянных конфликтов: от обычной ссоры с соседом, до мировых войн. Конфликты обычно разрешаются двумя способами: силовым вариантом или переговорами. Потребность человечества к урегулированию положения стран мирным путем зародило такой прием как – Дипломатия. В этой книге мы расскажем об удивительной династии воинов и дипломатов Коронелло, которые начали свой путь из средневековой Испании. Служили на протяжении пяти столетий пяти державам, были Французскими консулами и Приматами на острове Наксос, а после, проживали в городе Феодосия и в Москве, и в наши дни продолжают служить на благо России. 
Для удобства читателей и из-за разных типов источников информации мы разделили нашу книгу на три основные части:



Один из авторов этой книги – Джулия Евгеньевна из рода испан-ских дворян Коронелли является прямым потомком главного раввина Кастилии Дона Авраама Сениора – губернатора Сеговии Хуана Переса Коронел – управляющего острова Наксос Франциско Коронелло - кон-сула Франции Корсино Коронелло—Джакопо Коронелло – Джакопо Коронелло сеньора де Коракиа – Марчетто Коронелло – Джакопо Коронелло – Антонио Коронелло – Александра Коронелли – Виктора Коронели – Виктора Коронелли – Валерии Коронелли (в замужестве  Родейро-Перейра)– Евгения Коронелли, написала автобиографическую повесть «Калейдоскоп», о жизни семьи Коронелли в XX век. Эта повесть была частично опубликованную в газетах: «Еврейское слово»  и «Информпространство» . Мы полностью публикуем её далее.








....


Испания, Испания
Прекрасная страна,
Наверное, в Испании
Есть дом, где я жила.
Мне пели серенады,
И ночью под луной
Мое шептали имя,
Зовя меня с собой.
Корнелло благородный
Слыл крестным короля.
Имел в Эгейском море,
В Наксии острова.
И я - его дочуркой
Единственной была.
Испания, Испания
Прекрасная страна
Сеньоры, синьорины:
Вот дом где я жила.
Оливки, мандарины,
Чужие острова.
Пускай я Коронелли.
Я русская душой
Но все же серенады
Поют лишь мне одной.

Джулия Коронелли

КНИГА ТРЕТЬЯ. «КАЛЕЙДОСКОП».

Моему сыну Артёму.

Часы уже пробили двенадцать, и опустошенные бокалы вновь на-полнились шампанским. Всеми забытый кот Кузя прыгнул на ёлку. Хлопок – разбилась разноцветная игрушка. Я взяла веник и стала собирать осколки. Странно. Почти калейдоскоп из далёкого детст-ва. Вот белый, прозрачный осколок, словно от молочной бутылки.

Ранним летним утром 1964 года я проснулась и увидела огромного серого кота, серьёзно смотревшего на меня своими круглыми жёлтыми глазами.
– Ты кто? – спросил он озабоченно. Хмуро и укоризненно пробормотал себе под нос: «Ух, толстая какая, значит, ест много».
Я ничего не могла ответить от ужаса и заорала. Кот обиделся и, грациозно спрыгнув с моей подушки, поспешил скрыться в прихожей, поскольку на мой крик сбежалась куча народу: мама взволнованно охала, ещё совсем слабая после тяжёлых родов, в смешной голубой ночной сорочке; папа разглядывал меня, учащённо дыша, быстро-быстро хлопая своими длиннющими чёрными ресницами удивлённых карих глаз; даже баба Груша в ситцевом платочке и с палочкой, без помощи домочадцев, дошла из дальней комнаты, чтобы посмотреть на розовое чудо, улыбнулась мне и, подымая вверх скрюченный от тяжелой работы длинный указательный палец, мудро изрекла: «Валюша, мокрая, небось, девка-то».

   Мой взгляд упал на маленькое искрящееся созвездие осколков-звездочек.

В престижном московском районе «Сокол», в громадной 3-х комнатной квартире, бывшей «коммуналке», которую получил мой дед Яков Аронович Глусский от авиационного завода, где работал большим начальником, проживала обыкновенная семья простых советских людей. Здесь ютилось всё его многочисленное семейство: мать Роза и её муж Арон, жена Антонина и её родители – моя прабабушка Груша и прадед Иван, единственная дочь – моя мама Валя со своим молодым мужем и мной, грудной и вечно орущей. Хорошо если вы не в силах представить, что творилось в те дни на кухне с утра. Она напоминала огромный тонущий фрегат. По палубе бегали матросы, пытающиеся то откачать воду из трюма, то спустить шлюпки, а также перепуганные пассажиры 1 класса, боящиеся на эти шлюпки не попасть. Первой за штурвал вставала баба Тоня, сухонькая, немолодая, но очень энергичная женщина, с пышной кудрявой седой шевелюрой, стриженой под «боб» и всегда весёлым лицом. Ловко увёртываясь от свисающих с верёвок мокрых пелёнок-парусов и тряпок-флагов, она кормила на завтрак супом двух ка-питанов: старшего – проектирующего для «Страны Советов» ракеты и самолёты, и младшего – строящего всевозможные здания для «Дорогой моей столицы – золотой моей Москвы».

О том, как ужиться двум начальникам в одном доме – это отдельный рассказ-триллер.
Когда «склянки» били 8 утра, чуть не «отдав концы» и выпроводив на службу командующих без рупора, вечно спорящих и не уступающих ни в чём друг другу горлопанов, она шла поднимать на вахту никогда не высыпающуюся маму и, накладывая ей еду в огромную тарелку, твердила:
– Врач сказал, чтобы у тебя пришло молоко, необходимо не нервничать и пить коровье. Пей!
– Мама, отстань, ну какое ещё молоко?! Ну как можно тут не нервни-чать, если Юлька не ест, – причитала моя мама, поднося к капризным искусанным губам тонкую, бледную, трясущуюся от переутомления руку с фарфоровой чашечкой из старинного сервиза.

Скажу по секрету, не голодала я вовсе, наоборот, не могла уже видеть эту бутылочку с противной белой смесью, которую мне приносила восьмидесятилетняя баба Груша, самостоятельно ковыляя с палочкой каждое утро до пункта детского питания в соседний подъезд. Возможно, я и ценила столь трепетную заботу обо мне, но есть отказывалась наотрез: «Взрослые, разве вы можете понять нежную душу ребёнка-а-а-а-а?!»

   Светящийся нежным светом востока, прекрасный гранат. Смесь цветов – розового и чёрного.

Роза (Рейзя) Вольфовна Палирблех

          
Вот кого я совсем не помню, так это прабабушку Розу (Рейзю), которая вязала мне белоснежные чепчики и вышивала распашонки. Мама часто рассказывала о ней когда я подросла: красивая еврейская барышня, знала пять языков, окончила с похвальной грамотой частную повивально-фельдшерскую школу доктора медицины П.Т. Нейштубе. До революции она работала практикующим фельдшером. Я постоянно слышала, как мама всю жизнь сокрушалась и отчаянно корила злую насмешку судьбы: «Надо же, твоя прабабушка приняла так много родов, а мы с тобой «по блату» влипли: я чуть не умерла, а ты будешь всю жизнь, теперь, мучится и страдать из-за дуры-практикантки, которая испугалась, что ты перевернулась во время родов ягодицами вперед. Пока эта идиотка бегала за главврачом, ты задохнулась на целых десять минут! Мне обещали «кесарево», но почему-то передумали, а я тужиться не могла, у меня сердце слабое. В самый престижный роддом Москвы имени Клары Цеткин, на Таганке, меня заранее отправил твой отец – Евгений Викторович Коронелли. Хватило же у него ума выбрать роддом с таким названием! Все беды от этих революционеров».

Грамота прабабушки Рейзи об окончании частной Повиваль-но-Фельдшерской школы П.Т. Нейштубе. (с отличием)

Из-за неизлечимой болезни врач посоветовал маме вывезти меня как можно быстрее в деревню, где «мозг ребёнка постоянно снабжается кислородом». «Родового имения» на тот момент у родителей не было. И дождавшись, когда мне исполнится год, «семейный совет» постановил: «отправить дитё на выселки» к родителям папы в посёлок «Спартак» под Рязанью. Подальше от московской суеты и пререканий руководителей двух «соперничающих держав». Больше всего расстроился от этого указа серый кот.

Табличку для звонка делал мой папа Маноль, для того, чтобы двери не перепутали. Фотография А. Зыбина

– Ну вот, а как же моё детское питание? – жалобно промяукал он мне на ушко и обиделся, как в первый день нашего знакомства.
– Бысь, Куся! – ответила я, сильно потянув его за хвост.
– Ой, больно, дура-Юлька-д-уррра! – пропищал он и поцеловал меня мокрым кожаным носом в пухлую щёку.

   Зеленый изумруд, как давно я его не видела. Он словно затерял-ся в комнатной пыли, потускнел. Но случайно солнечный лучик упал на него и он засверкал.

Моей второй маме (на самом деле она – мне бабушка) Валерии Викто-ровне Коронелли было на тот момент всего сорок три года. Но мне очень повезло! Молодая бабушка приняла меня – пухлое годовалое создание.
И стала я для неё любимой доченькой. Её родная дочь Анхела умерла в трёхлетнем возрасте в войну в какой-то захолустной деревеньке под Алма-Атой, куда мама попала с двумя маленькими детьми из Феодосии. Испанских коммунистов с семьями эвакуировали из Ростова-на-Дону, спасая от немцев. Мама провела в эшелонах два долгих года с остановками в разных неизвестных местах. Мой дед-отец, её муж, испанец, Родейро-Перейра Мануель ухитрялся и воевать и сопровождать семью. Когда Анхела погибла, он чуть не попал под трибунал: выхватил из кобуры именной пистолет, чудом не пристрелил коменданта, ответственного за поселение. Этот татарин с самого начала знал, что здесь останавливаться нельзя – все дети до трёх лет вымерли от кори. Моему папе Жене исполнилось пять, и он выжил, а могилу дочери никогда уже не найти.

Валерия Викторовна Коронелли, Анхела, Родейро-Перейра Хе-сус Мануэль.

Потеряв ребёнка, мама утратила всякий интерес к жизни. Она ужасно страдала. От самоубийства её спасла любовь. Ведь у неё остались: маленький сын и нежный, преданный муж. С Мануелем мама познако-милась в феодосийском Клубе Офицеров на танцах. Да-да, именно на танцы посылали старшеклассниц от школы по комсомольской линии развлекать иностранных военных граждан, скрывавшихся от фашист-ского режима Франко.

В свои слишком юные годы мама уже была замужем за Виктором Иогелем, который старше на восемь лет. Расписали их по блату, ведь отец мамы – начальник. Моего папу Женю она родила в четырнадцать лет.

…И это дочь всеми уважаемого Виктора Викторовича Коронелли? Главного экономиста феодосийского порта?!
Её мама, моя прапрабабушка, Александра Георгиевна снова лежит с сердечным приступом, отец запирает дочь на ключ, а старший брат Ростислав вопит: «Убью дуру такую!» Но всё напрасно. Она влюбилась, но теперь в испанца.
…И скоро у неё будет от него ребёнок – доплясалась!
...Ничего, первый муж Виктор – здоровенный детина! Он одним махом прибьет этого «воробья заморского» – зло шушукается народ в городе. Испанец уплывёт, а она останется с двумя детьми. Останется одна, останется одна, останется…

К удивлению феодосийцев, Мануель побил Иогеля и никуда не уехал. Он женился на Лерочке, и они прожили в любви и согласии до самой смерти. Эту историю мне рассказала мама Лера, когда умер дед. Он воспитал папу Женю и меня, как своих родных детей.

А вот и тёплый свет янтаря, привезенный, когда-то давным-давно из Прибалтики, неизвестно кем и неизвестно кому…

Хорошо мне живётся на моей «маленькой Родине» в посёлке, при це-ментном заводе «Спартак», где если ветер дует с завода, то вся листва во дворе становится белой, будто выпал первый снег! В двухэтажке двери квартир никто не запирает, все ходят друг к другу в гости когда вздумается. По вечерам в доме становится шумно и весело.

Лучшая мамина подруга – Нина Харитонова. Она мне кажется маминой сестрой – настолько они близки. С большими, как переспелые оливы, глазами, с черными кудрявыми волосами и хриплым низким голосом, она напоминает Шахерезаду из «1000 и 1 ночи». Сказочные «рецепты молодости» Нина и мама испытывают на себе каждый день, потому что Нина вечно болеет надуманными болезнями, которых нет ни в одном медицинском справочнике, а мама ей «ассистирует». За компанию.

Нинин муж, дядя Павел, работает на заводе вместе с папой Манолем (именно так в посёлке называют деда).
В шестилетнем возрасте я с родителями переехала в Москву. Но каж-дое лето мы ездили в посёлок «Спартак» и останавливались у тёти Нины. Привозили ей и всем друзьям гостинцы – московские продукты и хлеб. Да-да, московский хлеб для них был намного вкуснее, чем спартаковский: серый, вязкий, как глина и с «устюками». Каждый год, еле дождавшись каникул и, наконец, очутившись у Нины, я с трепетом шла в дом, загадывая желание: «если на полу террасы сохнут самые сладкие в мире яблоки, значит на этот раз соседский Юрка, наконец-то влюбится в меня». Не торопясь, я проходила в большую, светлую комнату, где на трюмо в ряд стоят матрёшки, от самой пухлой и здоровенной, до самой маленькой с полмизинца. «Всё как обычно!» – отмечала я, с удовольствием плюхаясь на уже застеленную для меня кровать, над которой висит гобеленовый коврик, с изображением толстых курчавых детей и узкомордых собак.

А пока мы живём в посёлке. Ходим с родителями в гости к Нине почти каждый день, на другой конец «Спартака», через лесопарк, за которым течёт широченная речка «Проня». В такую даль меня водят специаль-но, чтобы мои ножки окрепли. Обратно папа везёт на черном, блестя-щем мотоцикле, усадив спереди на бензобак. И я ужасно воображаю перед соседями.

Мамина подруга Кава (Клара Васильевна) Федорова – учительница английского языка в школе: полная, смешливая, любящая над всеми подтрунивать, особенно над своей мамой Катей.
– Юлька, скажи: «Катька – дура»!
Я как попугай повторяю:
– Катька – дула!
И все смеются.
Однажды Клара снова просит меня сказать любимую издевку. Я заду-мываюсь и вдруг произношу:
– Катюшечка!
Баба Катя улыбается:
– Какая умная девочка, не то, что вы взрослые дураки!

Другая мамина подруга Кува (Шура) Горшкова – худощавая, вечно работающая в огороде, где стоит выкрашенная в жёлтый цвет будка, в которой живёт пёс Шарик: черный, огромный, смесь дворняги с водолазом. Он на всех рычит и зло лает, показывая здоровенные, крепкие клыки. А со мной дружит и позволяет кататься на себе верхом. Зимой я запрягаю его в санки, и Шарик, радостно виляя хвостом, возит меня по заснеженным дорогам посёлка. У Шуры есть муж дядя Коля и сын Витька – мой «жених», к тому времени уже взрослый парень, заканчивающий школу. Приходя на обед, он дразнит, пугая меня каждый день до слёз стуком в дверь, мерзким голосом произнося неизменное: «Я – Фантомас!».

Мне года четыре. Однажды осенью я возвращаюсь от своей подруги Ленки из дома напротив. Дороги раскисли от непрекращающегося уже несколько дней холодного моросящего дождя. Я неосмотрительно наступила на смешно чавкающий под резиновыми сапожками край лужи и неожиданно, словно на лыжах съехала на её мутное дно. Всё. Ноги накрепко увязли в грязи. Без посторонней помощи мне никак не выбраться. Я стою одна посреди дороги и реву-у-у! И тут, к моему счастью, вдалеке замечаю тёмно-зелёный дождевик дяди Коли. Шутник и любитель выпить – он всё время обзывает меня ужасно непонятным словом «хунвэйбиночка» моя. Только бы он меня заметил! Я кричу во всё горло: «Дядя Хунбинбин, вытащи меня!» Услышал... Оглянулся…  Подошёл и выдернул как гриб из сапог, взяв подмышку, отнёс домой, хохоча на весь посёлок. Так и прозвали его после этого случая «Красноносый Хунвэйбин».

А вот и блёстки, ещё минуту назад сиявшие на пёстрой поверхно-сти, ёлочной игрушки.

Помню себя года в два, когда по уши влюбляюсь в мужа Нининой дочери Лёльки и съедаю целую тарелку нелюбимой противной манной каши, чтобы он меня похвалил.
Мне года три. Мы с папой ходим по вечерам к школе «смотреть на Луну», и во время этих прогулок он вслух придумывает сказки: про дворец Султана Паши, про верблюда, который прошёл в игольное ушко, про огромный арбуз – в нём живёт школьный сторож дядя Коля.

Сердолик – красный камушек.

Никто и не догадывается, почему я до сих пор плачу каждый раз, когда смотрю «мультик» про Винни Пуха и Пятачка.
Мне уже лет пять. У меня огромный красный бант на макушке в кашта-новых, кудрявых волосах, новое, сшитое мамой, розовое платье в рюшечках. Тёплый весенний день. Блестят на солнце раскрытые вымытые окошки. Первое мая – всенародный праздник и мамин День Рождения!
Нарядная и важная я выхожу во двор, где меня ждет подруга Ирка Леонова.
– Юлька, к нам за дом старьёвщик приехал. Меняет ненужные вещи на пластмассовых кукол-пупсов и шарики.
– Пойдём посмотрим.
Старик-татарин в синей грязной телогрейке, жмурясь, греется на сол-нышке, свесив ноги в поношенных башмаках с телеги, запряжённой старой худой кобылой, жующей молодую травку. «Меняю вещи! Подходите! Меняю старые вещи!».
– Ирка, у тебя есть старые вещи? — слабеющим голосом спрашиваю я, с тайной надеждой взирая на горку не надутых ещё разноцветных шариков.
– Не-а, зато в огороде у дяди Миши валяются ненужные резиновые сапоги.
– Ты уверена, что он их не носит?
– Точно уверена. Были бы нужные – дома бы лежали.
Надо проверить. Мы идём в соседний подъезд.
– Дядя Миша куда-то пропал, – огорченно вздыхаю я после длительного долбления ногой в закрытую дверь.
– Надо спешить, старьёвщик уедет! – зудит Ирка.

Незамеченными продираясь сквозь колючий крыжовник, мы лезем че-рез дырку в заборе в огород. Ну, вот и сапоги, тяжеленные, болотные. Мне немного не по себе: ведь взрослые учили не трогать чужое. Но старьевщик сейчас уедет, и я не успею обменять эти ненужные дяде Мише сапоги на подарок для мамы – красный заветный шарик! Мы ужасно спешим, хотя и очень устали.
– Дети, это точно ваше? – недоверчиво спрашивает старик.
–  Наше, – честно глядя в его узкие щёлки глаз, дружно врем мы. И вот, наконец, у меня в руках красный огромный воздушный шар. Он нетерпеливо рвётся в синее праздничное небо! Я несусь по посыпанной гравием дорожке, крепко держа его за нитку. Шарик летит за мной как верный друг. Воздушное чудо для мамы… И тут, я спотыкаюсь о камень... Раздается хлопок!… Я чувствую сильную боль в коленке. На белоснежных колготах огромная дыра с алой каемкой. А где же мой шарик?

Вместо чудесного волшебства в ободранном грязном кулачке нитка и остаток красной резинки… Я уже не ощущаю боль в колене, вскакиваю с дороги и бегу… Я забываю, есть ли у меня дом… Я снова падаю, и уже не могу подняться с земли от слёз, бессилия и обиды.
Дома мама долго ругает меня за разорванные колготки и грязное пла-тье. А дяде Мише повезло – он успел забрать сапоги у старьевщика, и может, поэтому нас не выдал?…

Плоский серый камушек-галька... Отшлифованный феодосийским морем. В нём образовалась дыра, и если посмотреть сквозь неё, желание обязательно сбудется...

У моей бабушки был старший брат. Звали его Ростислав. Он был высокий, худой и казался очень мудрым в отличие от сестры – небольшого роста, полненькой и смешливой. Мы с бабушкой – мамой, и моим дедом-папой жили в Москве, а дядя Слава, родом из жаркой Феодосии, каким-то для меня и сейчас загадочным образом, сразу после войны очутился в городе Кирове.

Помню, он работал начальником Отдела Реализации Леспромхоза, и может, поэтому и разводил кроликов во дворе собственного двухэтажного дома. А ещё у него был огромный лохматый сторожевой пёс и ручной ворон Яшка, такой вредный и кусачий, что запомнился мне на всю жизнь. Мне было лет семь, когда однажды летом, мы приехали в Киров. Вот там-то я и познакомилась со своими родственниками: с тётей – Татьяной Яновной и её дочерью Лорой, а так же со своими двоюродными сёстрами  – Ирой и Светкой.
 
С Иркой мы сразу подружились, поскольку обе были примерно одного возраста, да и характером оказались похожи  –  шустрые, шпанистые, непоседливые. А Света была младше, и брать с собой играть эту плаксу и ябеду было не интересно. Тем более, что игры у нас придумывались экстремальные, за которые родители по головке не погладят, а всыпят «по первое число» если узнают.

Например: мы прыгали с крыши высоченного сарая в стог сена, ведь классно, если дух захватывает от ужаса, когда летишь с высоты, лазили по деревьям, объедаясь иргой, от которой рот был чёрен и болел живот. Читали в шалаше, построенном нами из старых досок, очень страшную книгу «про Щелкунчика и Царя крыс». А ночью нам снились одни и те же сны о том, что этот Царь съел наших мам. Знать про всё это Светке было нельзя, она ещё маленькая… и противная. Мы же, ходили на рыбалку. Оторвав доски от забора и привязав к ним на бельевую верёвку крючки, согнутые из гвоздей, имея в запасе белый хлеб, мы гордо шли на пруд, и, закинув удочки, торчали у воды полдня, недоумевая: «Почему все над нами смеются, а рыба не клюёт даже на огромный ломоть». Почему?

За дыру в заборе дядя Слава ругать нас не стал, он был заядлым рыбаком, только спросил: «Девоньки мои, а кто же это придумал?» Пришлось мне сознаться, что я.
Дядя Слава со всем своим семейством приезжал к нам в Москву. Он привозил маме белые кроличьи шкурки и мясо, а мне - варенье из ирги. Я говорила: «Спасибо за сладкое, дядечка Слава» и хихикала.
Увы, он так и не узнает, почему я вечно улыбалась, глядя на него. Меня всегда поражали дяди Славины уши. Таких здоровенных ушей я не видела ни у кого из людей и предполагала, что у дяди они выросли не случайно, а потому что он любил кроликов.

Медный колчедан. Чем-то похожий на золото, но только тусклый, словно стремящийся слиться с простым народом, жаждущий в ти-гель.

Папа Маноль часто вспоминает про свою маму, которую любил и очень уважал. Звали её Мария. Дома он вечно что-то делает: строгает или точит в своей мастерской, расположенной в тесном коридоре и громко рассказывает мне о ней на ломаном русском языке, немного щурясь от дыма папиросы с крепчайшей махоркой, прилипшей к широкой нижней губе.
   
– Марррия, одна совсем, воспитывала шестерых мой сестра. Седьмой, самым последним в семья я ррродился, и в нашей маленький городка меня называли Неньо так назовут всех малыша в Испании, пока они не начнут ходить в школа. Отец мой уехал на заработка в Америка, да так и пропал там. В четыре года мать посадила меня на лошадь, хлестнула что было сила кнута, и крикнула вслед: «Держись, Маноло!» Вот и держусь с той поры в седло», – смеётся отец, сверкая белоснежными крепкими зубами, как-то неестественно выделяющимися на смуглом морщинистом лице. Его черные глаза блестят детским лукавством. Я обнимаю его за шею, вися на ней, ерошу кудрявые, седые волосы, и спрашиваю: «А дальше что было? Пап, ну скажи, ты упал?»
– Нет, голубка, я же говорю, держусь. Вот так!
Он хватает меня и легко подбрасывает к потолку.

Ещё, папа рассказывает: про то, как юнгой лазил босиком по реям парусного фрегата, про то, как подошвы ног, ладони рук грубеют до такой степени, что уже не чувствуешь боли от тросов и канатов, про то, как засыпал под звёздным небом и солёными ветрами в качающейся люльке на самой верхушке мачты. И про то, как учил свою жену и сына Женю испанскому, а они его русскому – вот так и общались.
– Па-ап, а как по-испански картошка, а книга…? – спрашиваю я года в четыре, мечтая стать настоящей испанкой и уехать в таинственный волшебный город эль Ферроль.
– Патата, а книга – либро, а зачем тебе? – смеясь, отвечает папа, он не хочет, чтобы я знала испанский. Он уверен – этот язык не может мне пригодиться, но догадывается про мою несбыточную мечту и удивляется моей хитрости. Папа считает, что нам нечего делать в Испании – там буржуи, а коммунисты построят Светлое Будущее, в которое он свято верил.

Это сейчас я понимаю, как трудно ему было морально, конечно же, он тосковал по сёстрам, по Испании, но вся его жизнь и здоровье была отдана этой, неблагодарной, на мой взгляд, родине. Я до сих пор слышу голос моего принципиального отца.

Хорошо говорить по-русски папа стал только после учебы в Ленинградском Краснознаменном Военно-инженерном училище имени Жданова – это было уже второе его военное училище. Первое он окончил в Испании, выучившись на офицера, а после служил в Главном Штабе Эскадры!
– В тридцать седьмой я был командирован в СССР на Испанский Воен-ный транспортный теплоход «Агустин» в город Одесса, а после я был в Феодосия, где встретил Леру. В тридцать девятый я остался в Россия насовсем и пошёл работать учеником токаря на завод.

Пройдя через гражданскую войну в Испании 1937 года, и Великую Оте-чественную, имея ордена и медали, папа остался всего лишь лейтенантом запаса. Он тщательно скрывал свою боль. Папа пошел воевать добровольцем в Красную Армию, в Отряд Особого Назначения при Обороне Кавказа, хотя мог бы отсидеться в тылу – он же иностранец.

Папа не был ранен на фронте, а в мирное время дважды попадал на карьере под взрыв. Оба раза он закрывал собой разгильдяев-подрывников. И полагал, что в последний, его спас партбилет, лежав-ший в нагрудном кармане рубашки задержавший в двух миллиметрах от сердца осколок, отрикошетивший от сводов шахты. Папу контузило, и он плохо слышал, ему перебило позвоночник и левую руку, а он – «левшак», так смешно себя называл. Дед научился здоровой правой рукой перешивать костюмы моего папы Жени, который в то время занимал в Москве немалый пост – не пропадать же добру! Когда он шил, то просил меня подобрать нитки под цвет материала. Папа с рождения был дальтоником, что не помешало ему пройти медкомиссию с проверкой цветового зрения. Выучил для ГАИ каким-то образом изохроматические таблицы. Как говорится: «Для пользы дела».

Мне лет десять. Мы уже пять лет живём в московской, тесной квартирке в «Кузьминках». В перешитом костюме, в защитного цвета рубашке из «Военторга», в галстуке и чёрном берете, тщательно выстиранном и высушенном на специально придуманном круге из толстой негнущейся проволоки, и начищенных до зеркального блеска поношенных ботинках – «морской флот Испания – Россия» – шагает на работу в ЖЭК, по привычке отдавая честь:
– Салют!
– Родейро!.. Салют! – отвечают встретившиеся на пути знакомые и друзья.

Только мне папа показывает, как надо правильно «заныкивать» от ма-мы мизерную тогдашнюю зарплату, зная, что не выдам. Не всю, конеч-но, рублей, эдак, с десять-двадцать в месяц: в записную книжку со специально приклеенным кармашком. Еще небольшой кармашек был пришит к поясу внутренней стороны брюк...

На скопленные деньги папа покупал гостинцы. Подарки на праздники дарил нам с мамой со «значением», что-нибудь полезное. Мне раз – часы, а обычно – книги, маме – вечно туфли, мягкие, кожаные – у нее болели ноги... А я рисовала, как по спецзаказу, праздничные картинки, уж очень они ему нравились.
Наш диалог с папой продолжается.
– У человека должен присутствие чувство долга! И если он считается себя гражданина, то обязан защитить та страна, в которой он находит-ся! Нельзя остаться дезертиром, если кругом война!
– А как же мама, дети, тебя же могли фашисты убить? – упрямо спра-шиваю его.
– Леричку, дочь и сына я не оставил. Я следовал за эшелоном повсюду, как только возможно. В разные города побывал: Ростов, Орджоникидзе, Алма-Ата, там малышку-Анхелу похоронили. А после война – учёба на горняка в Ленинград, работа в Москва и на «Спартак».
– Папа! А почему ты выбрал поселок, а не город? – удивляюсь.
– Так послали, – хмурился отец. Он отлично знал, что мама Лера всегда хотела жить в Москве, но он не мог вот так просто взять и бросить завод. Он начальник карьера и его уважают. Но ради своей Лерочки – боготворимой и обожаемой, мы все же уехали со «Спартака».
Такой у меня был папа: прямолинейный, героический и, в то же время, очень чуткий и романтичный. Характером я на него очень похожа.

Ха, странный камушек. Бирюза что ли? Ой, рассыпался.

Помню себя четырнадцатилетней московской девчонкой, которую папа Маноль учил драться с сорванцами, показывая «морские приёмчики».
Признаюсь, я успешно их использовала и учила девчонок-рёв нашего шпанистого кузьминского двора биться «до последней капли крови». Мама Лера от этого была в ужасе и говорила, что девочкам не полага-ется драться, а нужно уметь вязать, вышивать и хорошо готовить, как умеет это она.

Мама Валя наоборот, поддерживала мнение папы Маноля. Папа Женя придерживался мнения мамы Леры, и все вечно спорили об этом на кухне за чаем, когда «младшие» мои родители приезжали к «старшим» в гости по выходным на пирожки с капустой. А у меня было своё мнение на этот счёт: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

Отчётливо вижу себя юной барышней, мечтающей о принце на белом коне. Дед учил меня, что прежде чем выходить замуж, надо переспать с любимым, чтобы лучше узнать друг-друга. И это в стране, где секса не было, представляете? А ещё он говорил, что мой возлюбленный должен быть ответственным и надёжным. И – работать.

– Вот я в десять лет был уже помощником каменщика в Испании, помогал брату своего отца. В семнадцать лет ходил на морских судах «Наутилус» и «Галатея», а деньги посылал матери. Поняла, голубка моя?
– Да, папочка, он будет похож на тебя. Ну что ты смеёшься. Вот уви-дишь!

Много у меня мам и пап! Все завидовали и говорили: «Богатая ты, Юлька! Счастливая». Да, я счастливая. И хотя никого уже и не осталось – в моей памяти все живы. 
 
А вот и жемчужина, белая и беззаботная, привыкшая к ласке теп-лой морской волны.

Плачь комариный под вечер,
Тихо вздыхает ковыль.
В путь по тропинке на встречу:
Поле поплыло, да пыль.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Как - то всё было иначе
В памяти детской моей.

Солнце. Плескал рукомойник
Струйки весёлой воды.
Что нам на завтрак сегодня?
Мамочка, яблоки-сны…

Там, за кустами малины
Ёжик живёт нелегко,
Ночью ворует из крынки
Кузьки-кота молоко.

Яблони, яблоки, книжки…
Тайный шалаш из досок,
Олька, с серёжкой из вишен,
Юлька – июльский цветок.

Нету пруда, тут, Ба – рыбина!
Плещемся как пескари.
Дед неизменно хохочет:
Рыбину в поле словил.

Просекой травы примяты,
Вновь воскресенье – жара!
Мама, сегодня мне с мятой
Чай завари, до утра

Будем с тобою про старость,
Молодость вспоминать,
Мама, мне мало осталось.
Я не хочу умирать.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Лето отпущено, значит,
Ливнем по крыше моей.

Слышишь, кукушка всё плачет,
Рожь переспела – смелей!
В детстве рыдалось иначе,
Радостней и веселей.

Джулия Коронелли

С мамой Валей мы ездили в отпуск на подмосковную дачу деда Яши в Барыбино, или к друзьям в Прибалтику. Она отпускала меня гулять допоздна, чему я была несказанно рада. И, по-моему, нарочно рассказывала о своих воздыхателях, о любимых, о мужьях своих подружек, о любовниках и любовницах друзей подружек. Почему-то доверяла все свои сокровенные тайны, может от внутреннего одиночества, несмотря на свою общительную натуру.
...Часто по вечерам, мама рассказывала мне, своей маленькой дочурке о приключениях, которые происходили с ней, в её юные годы. Я, словно кожей, впитывала эти истории, зажав от удивления раскрытый рот ладошкой. Сидела на расстеленной кровати, и молча, кивала головой в такт её слов.

Вот одна история, которая поразила хрупкое воображение, и навсегда оставила след в моей памяти.

Был 1947 год. Маме исполнилось всего 8 лет. Дом, где она жила с родителями находился в самом центре Москвы на улице Миусской. Каждый день маленькая мама ходила гулять в самый обычный послевоенный двор, и дружила с самыми обычными послевоенными шкетами, вечно голодными, но по-детски веселыми и беззаботными.

Да, голодно было тогда. Доступное лакомство для детворы – это су-шенные груши для компота, скрюченные и очень жёсткие от долгого лежания на прилавке соседнего магазинчика, которые никто из взрос-лых не брал, поскольку, они были совсем не дешёвые.
От этих груш у мамы вечно болел живот, но все ребята, которые сумели каким-то образом купить вкусность, были чрезвычайно горды, и хвастались друг перед дружкой, смачно жуя чёрные высохшие дульки. Это тебе не нынешний «Сникерс», «Марс» или «Чупа-Чупс».

Но однажды случилось чудо! Ранним утром огромный грузовик привёз и с ужасным грохотом свалил прямо в мамином дворе гору деревянных бочек, и уехал. Разбуженные жители близлежащих домов вышли посмотреть: что же случилось?!
Бочки были не пустые, как вначале показалось. Они были со сгущенным молоком!
Реки сладкой, белой сгущенки потекли вдоль мостовой в июньскую пыль и мятый тополиный пух. Ошарашенный народ стоял и молча смотрел на это белоснежное чудо. Послевоенные голодные люди не стесняясь друг друга, не могли сдержать слёз, видя, как молочные ручейки быстро становятся серыми, черными и высыхают, как сушеные груши.
Не растерялся лишь пятилетний Голый Колька! Он всегда ходил голы-шом, давно ни кого не смущаясь, поскольку родителям не на что было купить ему штаны.
Колька тихо вылез из песочницы, взял свою зелёную лопатку для песка, нырнул в бочку, которая лежала на боку, и принялся деловито и бережно соскабливать с деревянных стенок толстенный засахаренный жёлтый слой сгущенки в своё ведёрко. Не обращая внимания на жужжащих ос и мух, облепивших его истощенное, костлявое тельце.
Глядя на него, народ оживился. Ведь бочек было полным-полно!

Рубин, хранящий и направляющий. Нежно сияющий в перстне.

«Три красавицы небес
Шли по улицам Мадрида:
Донна Клара, Донна Рэс
и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой
Нищий с робким ожиданьем
Руку протянул с сумой
За насущным подаяньем.

За реал, что подала,
Помолился он за Клару,
Донна Рэс щедрей была
И дала реалов пару.

А Пепита так бедна -
Не имела ни реала.
Вместо золота она
Старика поцеловала.

В это время проходил
Продавец букетов рядом,
И его остановил
Потрясённый нищий взглядом.

За букет душистых роз
Нищий отдал три реала!
И красавице поднёс,
Что его поцеловала»

Дворовая песенка.

Мама Лера была полненькой с юности. Самодостаточность так ей шла, что невозможно было представить эту красавицу иной. Ни кому из постоянно окружающих и восхищенных особей мужского пола, не могло придти в голову, что моя мама может не нравиться. Более того – это не могло придти в голову и женщинам, видевшим её, провожавшим завистливыми взглядами её звонкий смех: «Как она это делает?»: недоумевали её «кузьминские» подруги. Вот она только вышла на улицу во двор. Села на лавочку, которую папа специально для неё сам вкопал около подъезда нашего большого дружного девятиэтажного кооператива, и буквально через пять минут, вокруг неё словно мотыльки вьются кавалеры – «барышню хочут украсть». «А как же мы?», – гремя костями, злились они, не подавая вида, сидя с ней на той же скамейке.

«Всё дело в состоянии души!», –  хитро учила их Лерочка, изящно поднося к прелестному рту третий пирожок с вишневой начинкой. «Я тоже пробовала худеть, поскольку мне не нравится носить ту одежду моего размера, что продают в московских магазинах»,  –  говорила она, грациозно вставая со скамьи и аккуратно отряхивая новое, цветастое, пошитое ею платье от крошек.

«Всего неделю ешь только черный хлеб и воду, после чего падаешь в обморок, приобретаешь гастрит или язву желудка и нервный стресс, но худеешь!», – поясняла она. «После чего, целых пять дней модничаешь в роскошном пышном белом платье и снова толстеешь, но всегда становишься в два раза больше прежнего». – «Маноль, после очередной моей по-пытки стать тростиночкой сказал: « Лера, ещё раз узнаю, не пущу даже на лавочку к подружкам» – «Вы же знаете Родейро! Сказал, как отрезал. Ревнует ко всем, не знаю почему?… Хым … Верно, у них в Испании так принято». – «Соня Репина, Сметанина, Тамарочка, чего вы хохочете? Вот дурочки-то».

Лера очень любила готовить. Кулинарное искусство требует не меньшего таланта, чем у художников и поэтов. Стол ломился от холодцов, из свиных ножек, заливной рыбы, украинских борщей, по-особому консервированных томатов. Особенно давались ей огромных размеров пирожки с разными начинками, покрытые для блеска куриным желтком   – «Большому куску рот радуется!». Двенадцатислойный «Наполеон» густо пропитанный заварным кремом, так и таял на языке, а капельки янтарного «Царского варенья» из крыжовника, стекающие с боков пузатой вазы пронзительно сверкали солнечными лучами.

Обед  всегда был ровно в три часа и не минутой позже. «Юлька, сейчас же иди кушать!!», – кричала бабушка из окна во двор. И мне приходилось бросать игры и идти есть. Семья дружно садилась за стол: «Еда должна быть наслаждением, а формы тела для большинства мужчин не имеют значения. Главное – это характер, не обязательно мягкий, и грациозность рук... У кавалера всего несколько секунд, чтобы предварительно оценить даму. В движениях женщины мужчина должен угадывать и темперамент, и душевные качества незнакомки. Делает он это автоматически. Если ответ отрицательный, то он и близко не подойдет», – философствовала моя обаятельная бабушка.

Серьезного, упрямого характера Мануэль слушался Лерочку беспрекословно. И никогда не догадывался об этом. Так умело управляла им моя хитрая бабушка.
«Показал черт моду, а сам в воду!», – хихикала она, глядя на худеньких барышень, наивно опуская не накрашенные, длиннющие черные ресницы, спрашивала мужа:
– Вон, наша первая раскрасавица Нюська пошла, тебе нравится её осиная талия?
– У Нюськи твоей, ладони влажные, а рукопожатие как у рыбы варе-ной. Что до талии, я и не заметил, – отвечал Мануэль. – Мне нравится талия у Анны Герман, потому что у неё удивительный голос и поет она легко и красиво. Когда слушаю, кажется будто бы испанка исполняет, а язык –  русский. Удивительно!

«У нашей Наталии тонкая талия,
Античный нос и характер купорос.
Вся Наталия приталенная,
Знойная убойная.
Взглянет она – и вам хана.
Выпьем за Наталию, за счастливую талию,
За античный нос и характер купорос!»
(тост)
Сама мама Лера не отпускала меня от себя ни на шаг. Она научилась делать мне лечебный массаж и заставляла каждый день заниматься специальной гимнастикой и пить разные настои из целебных трав (не доверяла врачам). И, наверное, только благодаря её усилиям я ещё жива. В меня она вложила всю свою жизнь!

Гулять мне разрешалось только во дворе у тополя, где меня было видно из нашего окна, и моим многочисленным друзьям ничего не оставалось делать, как тоже торчать под деревом.
Зато, училась я тоже под этим тополем, потому что в школу ходить не могла, падала в обморок примерно через месяц после ежегодного «пробывания» ее посещать. Учителя ходили заниматься к нам домой и почему-то меня любили. Хотя лодырь я ужасный. Не знаю, почему все считали, что во мне сидит талант и упорство?

Об этом задумываться мне было некогда, поскольку главное, что двигало моим разумом в то время: «Смыться к ребятам во двор!» И я всячески пыталась обмануть родителей и учителей, чтобы добиться вожделенной свободы. Вы скажете: «Подумаешь, ведь это так легко, пропускать уроки!» Увы, не в моем случае – попробуй тут удрать или не выучить урок, если каждый день ты должна ждать учителя. Я считала себя несчастнейшим человеком во всей Вселенной: ни списать, ни улизнуть.

А ещё, я до сих пор не умею зубрить и если что-то не понимаю, то не могу рассказать. Приходилось докапываться до сути под гнетом постоянного желания выкинуть все учебники в помойку и «вздохнуть свежий воздух безделья». Видимо, эту безысходность и принимали мои наивные учителя за талант и упорство.
А ещё, мой дурацкий мозг всё время протестовал, например, против таких тем сочинений, как: «Почему мы жалеем Герасима, в рассказе Тургенева «Му-му?».
«Светлана Михайловна, объясните мне, почему я должна его жалеть, если мне его не жалко? Собаку жалко, барыню немного жалко – ночи не спала, а Герасима что-то не очень», – пытала я учительницу литературы, –  «Был бы Герасим добрым и смелым, не утопил бы Му-му, а отпустил или сам утопился что ли?».
«Юля, ты что? Как это – сам», –  вытаращивала на меня глаза Светлана Михайловна,  – «Его же угнетали, использовали, били. Он был рабом….»
«Да уж, бедный раб, а собаку беззащитную убил», – думала я, но спо-рить было бесполезно, и я писала: «Герасим бедный, барыня злая».
Но почему-то, после моих упорств, Светлана Михайловна, дарила мне сережки с синим камешком, и приносила читать Конан Дойла.

Моя учительница по-английскому языку Алла Сергеевна почему-то хо-тела, чтобы я стала переводчиком. Вот кто мучил меня любя по полной катушке!
Это было невыносимо – переводить не только школьный текст, но и дополнительный. Лёжа на пузе, и «давясь» чёртовым «инглишем» в солнечный погожий денёк, слыша Надькин свист, означающий: «Все собрались играть под дерево в футбол. Юлька, двигай сюда!», – моя душа изнывала от муки и желания выпрыгнуть во двор прямо с дивана.

По окончании школы к выпускному балу, Алла Сергеевна подарила мне золотое кольцо и отрез крепдешина на платье. За что? Я так и не выучила английский… А жаль.
Но что самое удивительное, когда закончилась школа, и надо было выбирать профессию и институт, я точно знала, кем я хочу быть – учи-тельницей русского языка и литературы! Моя мама Валя была очень счастлива, что я выбрала именно этот путь и сама повела меня в Педагогический институт на первый экзамен. «Сочинение ты точно напишешь на пять, поскольку ты очень талантливая», –  уверенным тоном говорила мама, зажимая ярко накрашенными губами таблетку валидола. – «Твои работы до сих пор висят в школе на Доске Почта, ты всегда выигрывала Олимпиады по литературе, так что я не волнуюсь».
А я… Я на этот раз не написала, что мне жалко Герасима, потому что не смогла бы обманывать своих будущих учеников. И получила первую в жизни двойку. Как же потом плакала и просила меня переписать сочинение преподавательница литературы, принимающая экзамен!

Ни в один очный институт больше меня не взяли, поскольку все прием-ные комиссии шипели, что я – инвалид и буду занимать чужое место, требуя от меня справку с места работы. И чтобы я прошла со своим Красным дипломом хотя бы на заочное отделение, да хоть в ПТУ, папа Женя, после очень долгих уговоров моей мамы Вали, все же сделал мне липовую справку, будто я секретарь, и я легко и без всякого блата поступила в очень престижный вечерний Полиграфический техникум. А я и не знала тогда, что профессия – технический редактор книг и журналов, не хухры-мухры! 100 человек на место.
Про мою учебу в техникуме рассказывать не интересно, так как коллектив у нас был «девчачий» и разновозрастной, от того и скучный. Единственное, что мне запомнилось – это ужасное отношение ко мне нашей преподавательницы по основному предмету, она была чуть старше меня и завидовала, что я первая из всего курса вышла замуж. Остальные учителя меня любили, особенно преподавательница по рисованию. Она отлично знала, что я рисую почти за весь класс, так как девочки работали и им было некогда, а мне в кайф.

Малахит - сочетание зеленого и черного. Часы в отделке из этого камня и подставка для ручек изящно смотрятся на рабочем столе.

Папа мой, ушел зачем ты так поспешно?
Семьдесят три,... встал часам к шести.
Торопился жить. Вот остался прежним
Бежевый твой плащ. Плачу я...Прости.
Он перерастет в город-Сад, что песней...
Здесь оркестр смолкает  –  улиц тоньше нить.
Пропасть навсегда, кланяется Пресней,
На Смоленской площади тебя похоронить?
Знаешь, просят мальчики тут на Карачаровском…

А теперь в Сокольниках сливы не растут,
И вдоль Ленинградки нам сломали яблони …
Но врубили оперу «Апельсин-Салют».

Памятники да, переносят снова…
Тот твой нелюбимый в честь гнома Петра,
И его корыта с бельем Казановы…

Трубы оркестра заиграли марш

Траурный...

Прощай папа

Умер 21 сентября 2010
Похоронен на Николо-Архангельском, вместе с папой Мануелем Родейро – моим дедом и его отцом и моим отцом, и мамой, моей бабушкой Валерией Викторовной Коронелли.
В доме на «Соколе» было всегда многолюдно: мой дед Яков, отец мамы Вали и его жена Антонина обожали шумные весёлые компании друзей и родных. Мы часто приезжали к ним с моим папой Манолем и мамой Лерой.
         
Дед Яша был не только начальником. Элегантный и важный с виду, он обожал кривляться и пародировать комика советского кинематографа Игоря Ильинского. У меня остался целый альбом с его «фото-пробами». Он – хохмач и поэт. Это в него я пишу стихи. Друзья у него, соответственно, – поэты. Папа Женя тоже не просто начальник: внешне похожий на актёра Юрия Яковлева, он – грустный талантливый музыкант. Его легко приняли в Музыкальное Училище имени Гнесиных, но папа Маноль отговорил и заставил учиться на строителя. Он дружил в основном с актёрами и джазистами. Мама Валя – цветущая, утонченная. Она хорошо рисовала и всегда считала меня гениальной. А я любила учиться, только тому, что мне нравилось.

Закончив учебу, после практики в издательстве «Современник», и после того как я проработала три года нормаконтроллером на ВЦ от «Главмосмонтажспецстроя» Карачаровского завода, куда устроил меня папа Женя, я ушла в декрет. А в 1988 году началась «Перестройка» и я больше не вернулась к совершенно не нужным тогда, на мой взгляд, перфокартам для ЭВМ, документам-программам, которые я корректировала, и которые потом пылились годами на стеллажах. А года через три, этот дом выкупил под МММ, знаменитый на всю страну аферист Мавроди.

Белый холодный мрамор, как снег переливается на солнце.

11 февраля 1988 года родился мой единственный и любимый сын Ар-тем. О том, как я рожала – это отдельный рассказ. Вот он: 
   
   Медсестра Тоня, дело молодое,
   сказала - за полотенцами...
   Крыса в родильном доме
   проела щеку младенцу.
   "Сейчас введем против шока
   Я одна, а крыс много..."
   Крыса, почти с дипломом,
   крыса, забывшая Бога,
   крыса в родильном доме
   проела младенцу щеку!
   Крыса мы, все долдоним,
   все обо всем высоком.
   Крыса в родильном доме
   проела щеку младенцу!
   Спасаем людей на льдине,
   на Марс засылаем проекты,
   Крыса в доме родильном
   младенцу щеку проела.
   Крыса в доме родильном
   Проела младенцу щеку.
   Дай Бог тебе, Тоня сына.
   Храни его, ради Бога.
   Андрей Вознсенский

А я и не знала тогда, что рожала именно в этом роддоме номер 68, город Москва.

Когда-то в детстве мой дед Маноль, заменивший мне отца, учил: "Хо-чешь чего-то достичь – борись!"
Вот с тех пор и борюсь, сколько себя помню. За жизнь, место под солнцем, за завтрашний день, да мало ли за что.
Воин я. Явно в прошлой жизни была эдаким Шварценеггером. Воин-одиночка, воин-победитель. Ура! Happy end...
Правда, до аплодисментов мне еще далеко. Хотя кто знает?
Ой! О чем это я? Ах, да! О том, как я рожала.

Дело было в феврале 1988 года. Зима, холод, на работу в ВЦ – на двух автобусах, как селедки в банке. Хоть бы раз кто место уступил! Да я не об этом. Главное – у меня будет сын. Почему сын, поясню. Дар у меня такой, иногда точно знаю, что со мной случится, когда и где.
Я воин-одиночка с даром предвидения. Почти что Ванга с бластером.
Что будет мальчик, знала без всяких УЗИ. А зачем мне это самое УЗИ, если врач из женской консультации, узнав, что срок семь недель, округлив и без того, огромные, как у совы, глаза, строго скомандовала: "К глав.врачу!"
Я покорно направилась к указанной мне двери. "Коронелли рожать! Вы что, с ума сошли?", – услышала я голоса. Через минуту дверь широко распахнулась. Толстая тетка с белыми, крашеными волосами, замотанными в пучок, очки в пол-лица.
"Дело - труба", – мелькнула мысль.
– Вот направление в Институт матери и ребенка. Вы на себя посмотри-те! Куда Вам рожать? Аборт и точка!
"Сопротивление бесполезно",  – подумала я и трясущимися от страха руками взяла листок.
Тот самый знаменитый институт. "Ну, думаю, сейчас "светила" докажут этой тетке, что рожать необходимо". Зря надеялась.
– Нет! – хором сказали два генетика, с виду умных, бегло просмотрев предоставленную мною выписку.
– Даун! – вынесли приговор.
Я вышла в коридор, меня трясло. Правильно, у меня может родиться только псих. Я схватилась за рукав проходившего мимо старичка в белом халате, как за спасительную соломинку.
– Меня – на аборт, – реву я, – даун, ууу!   
– Дитя мое, кто даун? А ну-ка пойдемте.
Осмотрел, и тихо мне на ухо:
– Рожайте себе на здоровье. И не такие рожают. А в консультацию – ни-ни, нервы-то не железные, поди.
Я, кивая головой, говорю:
–  А диагноз?
–  Да плюньте вы на все. Ешьте витамины и рожайте. Ясно?
"Ну, думаю, витамины я люблю."
–  Спасибо Вам, доктор!   
Прошло восемь месяцев. Бужу мужа.
–  Борис. Пора!
Поехали. Роддом близко.
–  Что вы, девушка? Мы вас взять не можем. Срок-то маленький. Поез-жайте в специализированный роддом.
– Как маленький?  – я в недоумении. Опять в "скорую" и вперед!
Фигаро – тут, фигаро – там. Из спеца меня отправили обратно – срок вдруг оказался в норме.
–  Это опять вы? Мы же сказали...
Муж молчит, а я, блин, по натуре воин-одиночка. Мой кулак ударил по столу и чашки с чаем, подпрыгнув, жалобно звякнули.
– Остаюсь!
Сорочка была в дырочку, как сейчас помню. Одеял и простыней вообще не было. Из окна дует, а дверь закрывать нельзя. Камера пыток прямо! Никого, медперсонал вымер.
– Доченька, ты что, мерзнешь? – окликнул меня рабочий в синем хала-те.
– А вы кто?
– Лифт ремонтирую. Я сейчас... Вот вам два одеяла, грейтесь. И пошел, ругаясь, на чем свет стоит. "Мир не без добрых людей", –  подумала, засыпая перед рассветом
Но поспать не удалось. Безжалостная медсестра тормошила: "Пора на УЗИ!" Еле разомкнув глаза, поплелась в кабинет.
–  Это вы Коронелли? А я вам не скажу, кто у вас будет – объявляет "добрый" доктор, ехидно улыбаясь, сверкнув белоснежными зубами.
– Почему? – устало спрашиваю, не удивляясь уже ничему.
– Зачем вы стучали кулаком по столу? – мстительно отвечает он.
– Не надо. Скоро сама узнаю, – гордо парирую я. "Вот гад!"
– Ах, вот вы какая?
   
Предродовая палата. Лежу. Рядом – девушка, с опытом, советует:
– Кричи, а то никто не подойдет.
– Что кричать-то? – вспоминаю Кэт из "Семнадцати мгновений весны". Мюллер ее раскусил: она мама кричала по-русски. Значит, буду кричать по-испански. Но тут волна боли захлестнула с такой силой, что я заверещала как свисток. "Какая мама?" Даже охрипла. Сама не ожидала.
Я же воин-победитель. А они, как известно, не визжат. Потом три дня весь роддом приходил посмотреть на меня, как на местную достопри-мечательность. Вот она –
слава.
– Ой! Лезет! И-и-и!
Прибежала медсестра.
– Давай вставай, хватит орать, иди вон в ту комнату.
– Я не могу, ребенок выскочит.
– Ничего.
– Мне бы каталку.
– Сама дойдешь.
Иду, даже бегу. Лезу, как скалолаз, на высоченную кровать, придерживая свой огромный живот.
– Помогите, трудно же.
– Ничего, сама, сама. Как рожать - трудно, а как (мат опускается), то как кролики.
– От хамства, теряю дар речи.
– И-и-и!
– Ох, оглушила. Тужся.
– Не могу, сил нет. Обещали же кесарево.
– И так сойдет, тужся.
"Я воин", – вспоминаю я в перерывах между схватками. Беру командо-вание на себя. –  Делайте мне надсечки, ребенок задохнется, –  ору!
– Нет, тужся.
– Делайте! И-и-и!
Спорить нет сил. Боль – дикая. Но я не уступаю. Победители не сдаются! И тут я отрываю железную ручку от кровати. У акушерки истерика.
– Сломала! Инвентарь! Ах, ты ...! Надсечки сделаны, боль ушла. Спать...
– У тебя мальчик, смотри.
– Знаю,– говорю сквозь сон. Меня – на каталку, в очередь часа на четыре, зашиваться", как объяснил народ. Это все ерунда по сравнению с рыжим хирургом, похожим на таракана и фашиста одновременно. "Шил" без наркоза для быстроты процесса. Моему мужу, Борису сказали, что я и сын умерли. Похоронив нас мысленно, он просидел всю ночь в приемном покое. А куда идти – жизнь кончена. 
И только утром пробегавшая мимо медсестра сказала:
– Живы. Перепутали. Когда мне, наконец, принесли сына в палату, при-жав к груди его крошечное хрупкое тельце, я подумала: «Вылитый Пушкин, надо же! Как мне повезло». Мой сын Артем, я так тебя люблю!

Камешек от пыльной булыжной мостовой.

Началась «Престройка». Кушать стало нечего, одевать – тоже. А я не могла устроиться на работу, сын постоянно болел. У меня не было возможности отдать его даже на несколько дней в неделю в детский сад. Поэтому я решила начать свой бизнес. Я ездила по комиссионкам города и пыталась купить что-то фирменное, заграничное, джинсы, например. А после, перепродавала то, что смогла достать. В лютый мороз и в жару, накормив ребенка, я ехала на «толкучку». Это называлось тогда – «фарцевать».
Я фарцевала, да еще как! По крайней мере, у меня всегда были деньги на детское питание сыну. Однажды на Таганке, в "комке " я познакоми-лась с Лолитой, нет, не с набоковской, а из тогдашнего "Дуэта Акаде-мия", мы подрались с ней из-за ультрамодных джинс, и как вы думаете, кто выцарапал их себе? Нет, не я. Но я дипломат, когда надо. И я сказала, держа одну штанину, яростно вися на другой: «Иди и померь, все равно тебе они малы!» Так мы подружились.
Она стала певицей, а я – фарцовщицей, а после журналистом.

А вот, серый пыльный булыжник посреди мостовой, вокруг кото-рой бегают муравьи.

      1992 год.  Про то, как я попала в РИА «Новости», тоже рассказ отдельный.

Если честно, то я детства мечтала стать знаменитой. Не то, чтобы на улице узнавали, а просто цитировали: «Помните, из Коронелли?» Или картины в музее – были же художники, не то, что «нынешнее племя».
Даже стихи в «Пионерскую правду» послала:
«Апрель, апрель,
Звенит капель.. .»
Напечатали, надо же!
          Мама Лера всегда считала: «Нечего работать. Тоже мне, работ-ник! Ну, ладно. Пусть учится. Ладно, в техникум поступила. Но рабо-тать!» А папа Маноль ехидно так усмехался. «К чему бы это?» думала я.
Закончив учебу, решила сбегу на поиски. Дома сидеть – тоска зеленая!
Зря училась что ли? Все коту под хвост? Пошла я искать заработок, так как сидеть на шее у родителей мне не в кайф. А потом, как же сла-ва?!
Пошла-то, пошла, но облом вышел – чудовищный. Без блата – фигуш-ки!
Я же квалифицированный специалист!?  Бегаю из редакции в редакцию со своим новеньким синим дипломом. Ответ один: «С улицы – не бе-рем!» Будто я дворняга какая-то! В итоге, мои планы превратились во что-то совсем недосягаемое.

Плюнув на это гибельное дело, я решила передохнуть, развеяться, сходить куда-нибудь, в библиотеку, на концерт, ну, в гости, в конце концов. Подвернулись билеты в театр. Взяла мужа Бориса и потащила. Его всегда тащить приходилось, тем более в свет.
Сидим, смотрим, не помню что. Помню, мужа постоянно толкаю, чтобы не храпел. После антракта жду начало конца. Свет не гасят и вместо артистов выходят какие-то «люди в черном», в костюмах т.е. И громко, в микрофон:
– Кто из вас технический редактор, прошу после спектакля пройти в фойе.
– Я! – кричу, собрав всю волю в кулак!
Муж держит, шипит:
–  Ты што, с ума шошла?
Не слушаю. Вот оно, счастье! Мысль материализовалась. Говорят ведь, если сильно чего-то хотеть, все получиться! И вообще, нужно поменьше суетиться, тогда все само собой образуется. Даже восточное учение есть на эту тему, не помню, как называется.
Не могу дождаться конца спектакля, черт его дери! Народу тьма. Дорогу прокладываю локтями, как ледоход «Ленин», извиняясь, и наступая на ноги. Пропихиваюсь к выходу. Отыскиваю глазами «людей в черном». Смущенно представляюсь.
– Диплом есть? Тогда завтра к девяти часам в редакцию. Вот адрес.
По дороге из театра, уговариваю мужа ничего никому не говорить.
Ночью не могу заснуть. Речь в голове прокручиваю. Есть такая методика: на альфа-частотах, то есть в полусонном состоянии поговорить с человеком по душам и все само собой образуется.
Утро. Проснулась, как ужаленная. Накрасилась. На ходу – бутерброд. Бегу, опаздываю, как всегда. Метро «Парк культуры». Где этот Зубов-ский бульвар? Тоже мне, коренная москвичка! «Вот, –  показывает мо-лодой человек, – Вам сюда».
Рядом с метро огромное серое здание. Читаю: АПН! Обалдеваю. Звоню из проходной.
– Будьте добры Калиничева! – говорю очень вежливо, уняв заикание.
– Минуточку – значит, правда, –  фигею окончательно.
Надо же, взяли. Работаю, клея макеты будущих книг. Казалось бы, что еще надо для счастья…
«Славы добиваться!», – долдонит назойливо, упрямая мысль. «Может статью написать, а что идея, попробую».
Накатала. Несу к главному редактору, наглая я!
– Коронелли? Я почитаю, почитаю…
Каждое утро ловлю в коридоре его, или Татьяну Калиничеву, его жену:
– Прочитали?
– Да, да почитаю…
И так раз сто. «Терпение и настойчивость, вот главный двигатель»: утешаю я себя.
Наконец, добила. Вызывает. «Ну, все кранты», сейчас будет разгром. Иду на «ковер».
«У Вас способности, вот адрес, я договорился. Вас будет учить наша журналистка, езжайте к ней», – улыбается мой главред Владимир Алексеевич Калиничев.
Потрясающе! Как я смогла его убедить?

Дверь открывает бабушка в инвалидной коляске.
– Мне б Мюду Ивановну. (Людмина Деревянкина).
Робею от неожиданности.
«Проходите, присаживайтесь и показывайте свой талмуд», –  просит гостеприимная, с виду бабулька, дымя трубкой, как детектив Холмс.
–  Вот, пожалуйста, – обалдеваю я, не показывая вида.
–  Что это? – прочитав, спрашивает она.
«Деточка моя, запомните: у любого произведения должно быть три вещи: голова, туловище и хвост. Как у дракона, ясно?»
– Я сама Дракон по Знаку зодиака – говорю, чуть не плача.
– Вот и докажите это, – смеется моя мучительница.
После груды измятой бумаги, выкинутой в помойку, а так же изгрызен-ных ручек, карандашей и перечитанной литературы.
После «битья головой о стену, что бы пришла Муза» и утере последних мозгов: «сдохну, точно сдохну», прошел целый год.
Однажды утром я проснулась и почувствовала себя – драконом. Мифическим чудовищем с ручкой в зубах.
Спасибо вам, дорогая Мюда Ивановна. Как жаль, что Вас давно уже нет.
Я никогда Вас не забуду.

А как же известность, спросите? Вы должны были слушать мои передачи по Народному радио, в журнале «Преодоление для инвалидов» я вела рубрику «Госпожа удача» и писала стихи и сказки для детского журнала «Голубой вагон».


Например, такие:

Маленький жираф


Жираф был маленьким. У него даже чёрных пятна ещё не прилипли к жёлтой нежной шкурке.
Когда он пытался достать самое нижнее яблоко с самой маленькой яблони, прибегала шимпанзе, корча рожи срывала плод и прыгая по дереву вверх смеялась вот так : "Хо-хо- хо!" Или так: "Хи-хи-хи!". Какая разница, все равно – весьма обидно.
Маленький жираф наклонялся, пытаясь сорвать губами нежную ромашку, но его длинная шея вместе с большой головой перетягивала туловище, и он падал оттого, что его плохо держали коротенькие маленькие ножки. Он вставал с земли и шёл к кусту лавра, жевал его противные, жёсткие листья, то и дело, чихая от едкого, маслянистого привкуса, и крупные жирафьи слёзы падали в траву, притворяясь там росой.
Однажды, маленькому жирафу надоела такая жизнь, он решил изме-ниться: вырасти и стать как все; только бы не щипать снова и снова противный кустарник, чтобы ущипнуть шимпанзе за ухо и хотя бы один раз испытать блаженство от сладости трав и цветов.
В джунглях он нашёл длинную лиану, один её конец привязал к кокосовой пальме, а другой – держал сам, прыгая через неё как через скакалку на трёх свободных ножках. Сначала не очень-то получалось, но маленький жираф был упорный и стал тренироваться: а после расчертил песок на квадратики и скакал то на одной, то на другой, то на передней левой или правой ножке аккуратно стараясь попасть плоской косточкой плода манго в центр каждого квадрата.
По утрам он бегал вдоль берега реки, по вечерам – тоже, а днем скакал и прыгал, забывая о пище и воде.
Сначала ему было очень трудно, очень сильно болели ножки и спинка, он похудел и устал, ночью плакал от безысходности и нелепости этого странного мира, – на самом-то деле ему совсем не хотелось быть большим и таким как все, а хотелось, что бы его любили таким, каков он есть.
Но когда солнце стало светить и жарить всё сильнее, а русло реки поменяло направление, наш маленький жираф понял, что вырос и окреп.
Он без труда теперь мог достать яблоко с самой высокой ветки, аромат цветов оказался действительно – прекрасен, а шимпанзе боялась дразниться.
Шкурка жирафа покрылась чёрными пятнами. Он мог быть важен; его слушались даже тигры и слоны, поскольку считали мудрым.
Жираф же приходил по ночам к кусту лавра и втихаря жевал его про-тивные, жёсткие листья, то и дело, чихая от едкого, маслянистого привкуса, и крупные жирафьи слёзы падали в траву, притворяясь там росой.
Мудрый жираф понимал, что мир так и остался несовершенным, не смотря на то, что сам он изменился, что вокруг много маленьких жирафов, и он не в силах им помочь, пока те сами не захотят изменить себя и этот Мир. Пока он размышлял к нему подбегала маленькая дочь старой шимпанзе, корча рожи срывала плод и, прыгая по дереву вверх, смеялась вот так: «Хо-хо-хо!» Или так: «Хи-хи-хи!» Какая разница, все равно – весьма обидно.

или такие:

Лунные мыши.

Гляжу я в
окошко:
По лунной
дорожке
взбирается тихо
когтистая кошка.
"хвостом
прижимается,
выше и выше".-
в усы усмехаются
лунные мыши и
нагло сгрызают
луну словно сыр.
От ужаса
сыр улыбнулся до
дыр. А луч
не становится
хрупок и пол-
он гибок и
кошка
скатилась на..
... стол
и кошка и я
замечаем: у крышки
"Рокфор"
уплетают
наземные
мышки
Спросил я у
кошки: "зачем
на Луну?"
поймай-ка ты в
доме хотя бы
одну.

Зеленый изумруд и синий сапфир – это сочетание леса и моря.

А потом меня послали работать заграницу в Финляндию, писать о том, как у них там хорошо дела с инвалидами обстоят, не то, что у нас до сих пор.
В 1995 году я была уже замужем за другим человеком, его звали – Максим Исаев. Это единственный мужчина в моей жизни, который оказался предателем, но об этом позже. А пока, о хорошем – этот мой рассказ.

«Ваше благородие госпожа чужбина,
жарко обнимала ты, да мало любила.
В шёлковые сети
постой – не лови...
Не везёт мне в смерти,
повезёт в любви".
Б.Ш. Окуджава

Первый раз в жизни я на работу не опоздала, пришла выспавшаяся, и в отличном настроении, несмотря на понедельник, а тут как назло к начальнику вызывают:
– Собирайтесь, поедете завтра в Финляндию по "обмену опытом".
– Как завтра?! По какому еще обмену? – думаю, но сначала всё ещё радуюсь. В «загранку-то» посылают не каждого!
Но тут же радость моя мигом улетучивается, потому как узнаю, что срок отбывания – неопределённый, да ещё в лесу жить, правда, машину мужа перегонят, чтобы из финского леса, где фирма сняла дом, легче нам было добираться до города Лаппеэнранта, где будет наш офис. Одну боятся пускать – еще останусь. Какой там: «останусь»?! Мама моя рОдная. Дорогая мамочка-а!!! Никогда нигде не была, и не надо. Мне и тут хорошо: и сын тут, и родители. За что?! Всех бросить из-за какого-то там "обмена". Но, поразмыслив, успокаи-ваю себя: «Деньги-то не малые. Можно и в квартире ремонт сделать, шубку норковую купить, и шмотки всякие разные. Соглашусь, но Родину не продам. Патриот – я!».

Вещи не собирала, а просто набрала всего-всего и побольше, (а вдруг там ничего не купишь), одних лекарств пол-аптеки скупила, на всякий случай, мало ли чего заболит, а у этих, небось, дорого – уезжаю-то не на день.
Еле-еле в вагон поезда втюхнулись с бесчисленными сумками и паке-тами, благо, что фирма выкупила все четыре места. Сидим с Максимом на нижней полочке: я реву – он утешает. Так всю ночь и утешал под мерный стук колёс. А утром, только я уснула, барабанят в дверь:
– Приготовьте ваши паспорта – таможня! – видимо так надо было понимать тарабарский финский язык.
Обыск производился женщиной в комбинезоне цвета хаки, толстенькой страшненькой...  Да всё вроде бы ничего – обе декларации аккуратно заполнены, но как я поняла по её выражению лица, с выпученными глазами и вытянутым носом с шевелящимися ноздрями – что-то не так. И, чего привязалась? Копается, рыскает по сумкам, будто унюхала что-то.
«Странно? Может на неё запах «Валерианки»,  или с валокордина так действует?»:
Пока я размышляла эта мымра ка-а-к рявкнет что-то по-фински, но что именно я так не поняла, хоть по-английски несколько раз переспросила. А она перед моим носом пакетом с лекарствами как погремушкой трясёт и на выход нам с мужем указывает.

«Раньше таможня давала добро, а теперь его забирает»: мелькнула фразочка из кинофильма "Белое солнце пустыни".

Ну, какой к чёрту выход, если мы до Хельсинки еще не доехали? Я сопротивляюсь, ору – нашим русским ядрёным! (Хотя и не ругалась вроде бы раньше никогда). Муж меня одновременно и утешает, и шипит: «Молчи мол, сопротивление бесполезно! Ещё хуже будет». А куда, куда хуже-то? Благо, машина нас, как потом оказалось, именно в этом городке и ждала, но в тот момент я этого еще не зала. Я много чего тогда не знала, оказывается...
А дальше, как в детективе: кровавая заря раскинула свои крылья над дремучим лесом, нависла над верхушками ещё не проснувшихся синих сосен. На опушке торчал малюсенький домик с красной крышей, будто мухомор, один – одинешенек «проклюнулся он в этой глуши в шесть утра по местному времени».

И в этом, елки-палки домишке, уже часа три нас пытала ведьма-Толстуха в комбинезоне и «Главный по Наркотикам» из города Лаппе-энранта со своей «Анкой – Переводчицей».  Которых мы прождали два часа после; высадки с поезда, слива бензина из машины, обыска меня и Макса с раздеванием, конфискацией ремней и выниманием шнурков из ботинок. О такой «загранице» я не знала, и ни ведала.
Подобное, и в кошмарном сне вряд ли приснится.

Трясли нас качественно, технически грамотно и по инструкции, от которой ни один финн отступить не сможет «ни за какие коврижки». Это вам не Москва с ее милой, родной, понятливой за "бабки" милицией. В Финляндии никакие деньги не помогут, тем более нам, простым русским гражданам, приехавшим по работе, (или туристам, как мне потом рассказывали), от незнания и наивности не ведавшим, что закон, есть – Закон и хоть ты тресни.

В перерывах между, типа, допросами чтобы увидеть мужа и хоть как-то развеяться, я просилась в туалет, куда меня сопровождала все та же "милейшая особа" в комбезе цвета хаки.
Идя под конвоем по коридору, своего мужа Исаева: «не думай о секундах свысока», я так ни разу и не встретила, (где же ты теперь, моя Родина-а?)

В "Дамской комнате" я ревела и утешалась тем, что старалась представить свою ванную с таким же вот блестящим краном с крутящейся во все стороны ручкой, и голубым с жёлтыми египтянками кафелем (вот бы отковырять) – балдёж!
Такой роскоши я никогда прежде не видывала и просилась в туалет часто, чтоб хоть это запомнить перед ссылкой в Москву, или, скорее всего в финскую тюрьму, что совсем не в кайф.
   
И тут, после посещения в очередной раз туалета, снизошло на меня озарение.
Я поняла, что действовать надо Китайским способом: отвечать одина-ково на все задаваемые вопросы, при этом кивая головой не меняя выражения лица.
Что я успешно и применила.
– Вы везёте на территорию страны незаконные лекарства не указанные в декларации, – монотонно бубнил Главный по-фински, Переводчица в унисон повторяла за ним на ломаном английском.
Позже я поняла, что ни один уважающий себя финн не знает междуна-родного языка или знает, но говорит на нём так, что понять его простому смертному практически невозможно:
– Я везу с собой лекарства, не считающиеся ни у вас, ни у нас наркотиками, – кивая, гордо отвечала я, усердно стараясь вывести из себя "Начальника".
– Вы везёте незаконные лекарства...
– Я везу лекарства, не считающиеся наркотиками (кивок)...
– Не-е-ет, вы везёте...
– Я везу (кивок), я везу (кивок), я везу, я ве-зууу. Угу...
Через час Главный эксперт по наркоте вышеуказанного города не вы-держал и сдал позиции.
И, что удивительно, не попросив Переводчицу из кабинета, на чистей-шем русском языке он внезапно произнес:
– В Выборг надо ехать, чтоб лекарства купить, туда и виза не нужна, и ехать всего час от вашего будущего дома. И мило растёкся в улыбке, увидев моё искреннее изумление, быстро переходящие в ненависть: «Вот гад!».

Долго ещё я не могла забыть своё первое впечатление о «бугре».
Потом я полюбила эту страну: с её северной красотой и холодным чистым морем; голубыми лесными озёрами с мостиками для купания; с черничными, нетронутыми плантациями ягод; с её национальным героем – лосем, встретившимся нам на дороге, хотя, несомненно, нам повезло тогда, что мы в него не угодили на машине на полном ходу; с её полицией и ровными дорогами с жёлтой разделительной полосой; с не накрашенными и, непонятно во что, одетыми тётками и спокойными дядечками; с пивом "Кёфф" и свежекопчёной форелью, выловленной вами же и приготовленной для вас тут же у пруда – вкуснотища!
И "Сухим законом", который финны честно блюдут, отбывая в Петер-бург по субботам, и прибывая по воскресениям с "развозом" по домам. Вот бы и нам такую службу!  Не забуду я и встречу с медведем, и милое Приведение из дома с бассейном и сауной, в котором мы поселились .
Я предалась воспоминаниям, жуя бутерброд с финским сервелатом и ломтиком Российского сыра сверху, запивая давно остывшим чаем...
Но тут, почему-то снова мелькнула фразочка из фильма "Таможня даёт добро, Махмуд поджигай!".  К чему бы это? Тьфу-тьфу-тьфу!

Вот так закончился этот славный рассказ, и началась другая, страшная для меня история.

Черный осколок.
1997 год.


Соком граната, как кровью, запачкаю пальцы,
Кислый такой, что набила оскомину враз.
На антресолях рассохлись старинные пяльцы,
Можно бы вышить рисунок из правильных фраз.

Знаю, что крестиком - гладью совсем не получится,
Цвет мулине подбираю пастельных тонов.
Скромен орнамент, но теплая гамма лишь чудится –
Ветхая ткань, рвется истина в петельке слов.

Ох, маета … распускаю ненужную вышивку.
Капельки с зерен так трудно слизнуть по одной,
Не насладиться, - и косточки белые выплюнув,
Тонкие нити души, перепутав, кладу на ладонь…
Джулия Коронелли

Была зима.

Я неподвижно лежала на диване и смотрела в одну точку, «точкой» была люстра с тремя пыльными матовыми плафонами или вернее на крючок, который не виден за незатейливым керамическим колпачком, прикрывающим провода. «Можно снять люстру, взять верёвку…и»,  –  мысль о смерти неотступно преследовала  меня уже три месяца, после того как тихо и подло сбежал от меня мой муж Максим.

Меня недавно выписали из больницы, где поставили диагноз: «ступор в связи с общим нервным истощением», назначив успокоительные и антидепрессанты, от которых кружилась голова, тошнило, и всё время хотелось спать. Только сон отступал, я снова разглядывала люстру, и думала о том, как будет легко, если сделать шаг навстречу бездне, но не было сил встать, совсем не было. Моя Душа, сдавливая грудь, мучительно болела, ощутимо ноя, даже во сне, искусственном сне...

Ещё бы, ведь Максим вымуштровал, вернее, приучил мою Душу, дал надежду и веру в незыблемое счастье, и нерушимый покой? Все долгие годы совместной жизни я шла за ним как Павка Корчагин за "Светлым будущим", интуитивно чувствуя, что обманываюсь, но каждый раз после очередной ссоры гнала от себя нелепую мысль, окунаясь в его виденье мира полностью, до донышка, до последней капли крови. Его проблемы стали моим смыслом жизни.
Ради любви я переехала с Сокола в его малюсенькую квартирку в "спальном районе" на Планерской –  забыла мать, сына, друзей. Оста-вила интересную перспективную работу. Бросила сына Артема на маму Валю, поскольку он ходил в четвертый класс престижной немецкой школы рядом с домом, из-за которой я и попала на Сокол из своих любимых Кузьминок.

Муж Макс завидовал моему успеху, неиссякаемому общению и любви окружающих. Я дала ему денег, которые остались у меня после смерти мамы Леры, чтобы он пошел на Таможенные курсы и устроился на хорошую должность. Плюнув на свою карьеру, я научилась сидеть в четырёх стенах со своим неуёмным темпераментом. Стала варить борщи и вышивать носовые платки крестиком. "Любовь ли это?",  –  думала я всякий раз, стараясь из-за всех сил угодить мужу, когда он приходил недовольный отменённой сделкой, и, срывая на мне злость, выливал борщ в унитаз: «потому как, картофель или свекла нарезаны не таким ломтиками, а крестики – не такого цвета». Я утешала его, давая рекомендации по работе и успокаивая себя – вышивая нолики, и выслушивая что: «я-то, конечно, умнее, ха-ха! А, он – дурак!» Но почему-то, Макс всё же, прислушивался к моим советам и заключал выгодные контракты.

Потом я стала ощущать дрожь в Душе. Меня трясло как перед экзаме-ном, когда муж звонил и говорил, что будет через пол-часа. Я нервни-чала, но, переборов себя, бежала разогревать ужин и ждать очередного недовольного взгляда.

Когда надо было уехать на Сокол, чтобы ухаживать за мамой Валей, умирающей от рака груди и за маленьким сыном, он заявил, что устал. И не переехал. Я моталась к нему на другой конец города, чтобы на-кормить, сделать уборку.  И обратно, чтобы провести бессонную ночь под стоны матери, а днём делать ей уколы морфия. Иногда, надолго оставалась возле родных. После смерти мамы, в Душе будто что-то надломилось... Потом, оказалось, что я беременна.

Я позвонила ему сообщить радостную весть – мы так хотели девочку. Но молоденький женский голос подозвал моего мужа: "Делай что хо-чешь, – ответил он, –  отстань от меня". В трубке раздались короткие гудки. 
Борис, мой первый несчастный муж, который до сих пор любит такую дуру как я, отвез меня в «склиф», где меня проконсультировали и ска-зали, раз я пью сильные успокоительные таблетки, ребенок может ро-диться умственно отсталым, и я согласилась сделать специальный укол, после которого на следующий день случился выкидыш...
А потом, потом я шагнула в окно к манящей бездне, я точно помнила, что шагнула...

Сталинские дома Сокола, в отличие от кузьминских девятиэтажек отличаются тем, что на лестничной площадке есть окна, с широкими подоконниками. На своем этаже я часто сидела и смотрела вниз, (на площадке чувствуешь себя не так одиноко как в огромной пустой квартире). Я знала, что шагнула, но Борис рассказал мне уже в "кремлевской" психушке, куда устроил меня папа Женя, что поймал – буквально за шкирку как котёнка, вытащил – а жаль. Беспомощная, лёжа уже в своей квартирке, я во всём винила себя и Любовь?

Наступила весна.

Я чуть-чуть ожила и, решив для себя: «Клин клином вышибают!» – на-шла в Интернете подходящий сайт знакомств, кинула туда «дурацкую» анкету, выбрав самую красивую фотографию, где я кареглазая и рыжеволосая, в открытом вечернем платье смеюсь, откинув чуть назад кудрявую голову,  – давно это было... Когда?..
И почти через минуту уснула, а проснувшись, забыла об анкете и снова уставилась на люстру.

Приблизительно через месяц я получила первое «электронное пись-мо», а вскоре, посыпалась куча выгодных и не выгодных предложений со всех стран мира. На письма я не отвечала, бегло прочитывая, нажи-мала на кнопочку «удалить».

Пришло лето.

Я, то спала, то по трое суток не могла сомкнуть глаз и почти ничего не ела. Главным и основным занятием было разглядывание люстры и обоев на стене. Иногда, всё же проверяла почту, видимо Душа немного отогрелась в душной квартирке, но ещё сильно ныла как старая рана...

На улице был воздух! Я удивилась, что никогда раньше не замечала, есть он или нет. Впервые за долгие месяцы прошлась вокруг дома и обессиленная, плюхнулась на лавочку. Поняла, что разучилась улы-баться и, не отвечая на приветствия соседей – просто кивала головой. Ещё поняла, что не могу радоваться зелёным листьям на деревьях, цветам, играющим в песочнице детям, тёплым солнечным лучам. Мир выглядел как старые выцветшие кадры диафильма. Он не сиял, как прежде, а существовал отдельно от жизни, как фон.

Удивительно, но поток писем не прекращался – много на земле одино-ких людей? Однажды мне понравился на фотографии белобрысый парень с голубыми глазами, мускулистый, хорошо одетый.  Я набралась храбрости и позвонила по указанному в письме мобильному телефону:
– Алло, будьте добры Николая.
– Слушаю.
–  Здрасьте, это Алевтина (соврала я).
А-а, вспомнил, я писал Вам. Вы свободны сегодня? Давайте встретим-ся!
– Да, – сразу согласилась я, – буду вас ждать около моего подъезда в семь вечера.
– Хорошо, запишите номер моего "BMW".
Я увидела "ВМW", и, проверив номер, подошла к машине.
Молодой человек вылез, галантно распахнул дверцу, предлагая сесть в автомобиль. Я насторожилась, съежилась, но, вспомнив про «клин клином», –  покорно села на переднее сиденье.
–  А давайте поедем ко мне, –  хитро сощурившись, предложил Нико-лай. –  Сейчас тортик купим и вина, – какое Вы предпочитаете?
– Мне всё равно.
– Тогда подождите – я сбегаю, – рассмеялся он и поспешил в магазин.
Я подумала: «Можно прямо сейчас выйти из машины и удрать домой. Ясно же, чего этот «милый Коля» от меня ждёт», но, представив свою квартиру, тени от люстры на белом потолке, осталась.
Мы ели торт, запивая красным дорогим вином. Точнее Коля ел торт, а я пила вино из граненого стакана, рассматривая кухоньку: непонятного цвета обои, годов шестидесятых с жёлтыми разводами, облезлая ме-бель, газовая плита с двумя недостающими конфорками. Пахло сыро-стью, хотя на улице была жара. В квартире, явно, не живут или бывают, но редко.
– Выйду на балкон, – сказала я – душно!

Николай, дожёвывая торт, поплёлся за мной.  Посреди комнаты стояла не застеленная постель со свежим бельём. Рядом на тумбочке светил синим экраном дорогой ноутбук, остальная мебель была такой же старой и облезлой, как и на кухне. Я вышла на балкон, вдохнула больше воздуха и хотела закричать, но вместо этого, плотно сжала губы. Возвращаясь, случайно взглянула на подоконник, разглядела спрятанные за полинявшими шторами хаотично разбросанные и стоящие в стаканах тонкие церковные свечи, наполовину оплавившиеся, слипшиеся друг с другом от нагретого солнечными лучами стекла.
"Маньяк! – За каждую дуру отмаливается. Так мне и надо...",   – испу-гавшись всерьез, подтвердила я неприятным зрелищем свои мысли. Николай сидел за ноутом спиной и что-то печатал. «Можно двинуть ему по башке вот этой латунной вазой и убежать». Может!.. Но вместо этого я громко спросила:
– Что ты там делаешь?!
– Письма пишу, – серьёзно ответил Николай.
Я присела на скрипучий стул и стала ждать. Ожидать чего? Чуда? Воз-можно ли, что  всё происходящие мне кажется, а Николай хороший и порядочный человек?

– Чего сидишь? Иди в ванную – мойся, – оглушающее крикнул он и швырнул мне на колени огромное махровое полотенце.
И тут я не выдержала:
– Иди сам мойся! Не боюсь тебя! Ну, убей меня, убей! – с отчаянием закричала я.
Николай удивлённо посмотрел на тоненькую хрупкую девушку с огромными серыми кругами под горящими глазами, полными слёз и ненависти.
– Чего ты орешь? Гордая, да?! – рассмеялся он, показывая белоснеж-ные зубы.

Встал во весь свой огромный рост, упёрся рукой о дверной косяк.
Ненавижу! – закричала я и сжала кулаки так, что длинные ногти впились в ладони. – Это вы все, вы, мужики, – недоговорив вдруг, твёрдо и спокойно спросила:
– Что у тебя случилось?
– Тебе рассказать, хочешь знать правду?! Все вы одинаковые, все! Я оставил жене свою квартиру, и все что у меня было, только из-за дочери, у меня дочка маленькая, два годика всего, а она не дает с ней встречаться. Я буду-у-у жить где попало, жрать как попало, трахать вас и звонить ей! Специально снял эту дыру-у-у! Понимаешь? Да куда тебе, ты тоже – сука! – он брезгливо скривился.
«Красивый, сильный мужик вопил, визжал, что его жена – глупая кукла, на которую он угрохал кучу "бабок", молодость и веру в Любовь?»: думала я слушая исповедь, уже не страшась и чувствуя, что сильнее: «не может быть!».
–  Я звоню и рассказываю о каждой новой бабе, пусть знает, пусть!
– Да, пусть знает, –  спокойно сказала я, глядя ему в глаза – Я тоже сука, слышишь?
– Ах, так?! – тогда катись в душ, и чтоб вышла оттуда голая, и, в сапожках, поняла?!
– Мне всё равно... Если тебе будет от этого легче.
– Господи, да что ж это такое ты что, проститутка? – мне не нужна б...
– Нет, я – сука, ты же сам знаешь, это же видно по мне, видно? – спро-сила я.
– На колени встанешь и поползешь, –  прорычал он, вытаскивая ремень из брюк, я тебя отхлестаю!
– Куда ползти? Мне все равно, только бы тебе было хорошо...
– Что ты мне голову морочишь?! Можешь проваливать! Убирайся! Уй-дешь же ты, наконец, – вдруг, жалобно простонал он, сел на постель, обхватив голову руками.
– Не уйду! – крикнула я, схватила полотенце и бросилась в ванную – там было мерзко. Мерзко как на душе: шторки не было, коврика тоже – холодный пол из отбитого по краям рыже-белого кафеля, тёмно-зелёные, заплесневелые стены.

Я заперла дверь на щеколду, прижалась к ней всем телом, сползла на пол, закрыла лицо руками и заплакала, впервые за все это время – "время черной полосы" в моей жизни, которая была пропастью до сегодняшнего дня. "Клин клином?!" – подумала я, стягивая с себя платье. Положив одежду на бачок унитаза и, стараясь не касаться телом холодных краёв чужой ванны, я быстро ополоснулась под тёплым душем, не вытираясь, прижимая к груди свои вещи, вошла в комнату. Николай так и сидел на постели и не было в нем уже того азарта, он как-то весь сжался, будто ему было холодно в этот летний жаркий день.
– Чего расселся! Раздевайся, скомандовала Коронелли!
– Все вы суки, –  упрямо прошептал Николай.
– Презерватив на тумбочке! Давай надевай! А то ишь, все у него суки!

«Он расстегнул брюки и навалился на Алевтину.
– Но тебе же нравится! Нравится?
– Ненавижу тебя, – прошептала она.»

Он довёз меня до подъезда. Всю дорогу мы молчали. Лишь когда подъехали к дому, я заревела и уткнулась в его крепкое плечо.
– Почему! Ну почему? –  всхлипывая, повторяла я, вглядываясь в его голубые глаза полные слёз.
– Почему? – повторил он и погладил по волосам,–  можно я тебе завтра позвоню?
– Нет, мы никогда больше не встретимся!
– Береги себя. Не знакомься по Интернету, там одни подонки как я. –  Прости.

На следующий день я поехала в магазин "Свет" и купила новую, зеле-ную люстру с десятью плафончиками в виде лепестков тюльпана. По-просила соседа срочно её повесить и, когда он, наконец, снял старую, пыльную страсть, я залезла на стремянку и дотронулась пальцем до крючка – он оказался, действительно прочным, но неудобным, наверняка веревка соскользнула бы...
Зря я столько думала о тебе, Максим. Ты был недостоин меня и моей любви.

Вот какую ошибку я сделала и, за неё, мне придется расплачиваться. К сожалению, мое и без того слабое здоровье окончательно было подорвано на всю оставшуюся жизнь. От неминуемой смерти спас меня мой третий муж Вячеслав.




Мама – Валентина Яковлевна Коронелли


мама, помнишь, ходили за травами,
зверобой собирали, пустырник…
в погребушке сушили их,
правильно:
жарким днём и без солнца настырного.
я запомнила….

а в лесу волчьи бусинки просятся,
впереди- земляничные ягодки,
мудрость, мама, с годами.
не просто как…
привести надо мысли в порядок.
я запомнила…

возвращаться так трудно домой,
я стою на холме
и седые берёзы,
но, всё кажется, мама со мной…
и трава- мурава,
и горючие слёзы,
а бумажные мятые розы,
кто принёс их тебе?
ну, и пусть.
значит, я лишь запомнила…
Джулия Коронелли

А это – желтый осколок от незатейливой, но веселой елочной иг-рушки.   
       1998 год.

Как правило, в выходной, мы с мужем Вячеславом и моим сыном Ар-темкой идем в Кузьминский парк. За спиной у Славки огромная сумка, там провизия: бутерброды, помидоры с огурчиками. В руках удочки, а в пакете банка дождевых червей, добытых втихаря за домом, (если положить доску или трухлявое дерево и регулярно поливать – червей будет тьма, даже в нашем цивильном городе). Ещё я беру акварель или пастельные мелки, и бумагу. Липа расцвела и сладко пахнет мёдом – красота. Влахернское-Кузьминки – бывшая усадьба князей Голицыных. Сейчас все постройки, а их немало, реставрируют. Проводятся выставки клумб. Зимой Дед Мороз в выстроенном для него в нашем парке деревянном коттедже, принимает письма от детей, а летом тут можно купить мёд «лужковских» пчёл. Наш мэр Москвы Лужков даже памятник пчёлке Кузе поставил. Существует поверье – если дотронутся до её крылышек и загадать желание, то оно исполнится. Но, я бы не советовала есть этот мёд. Правда, если у вас есть деньги на памятник себе, то можно!
А вот и моё любимое местечко у пруда, где поменьше народа, который, не смотря на раннюю весну, уже повсюду гуляет, загорает и с удовольствием купается в мутной грязновато-болотной воде. Москвичи – что с них взять?

Мы втроем дружно закидываем удочки и смотрим на красные поплавк-и. Главное в ловле сам процесс – выловленную рыбу даже наша кошка не ест, зато дворовые уплетают за обе щеки. Мутанты кошки, мутанты рыбки… Кстати, однажды я щуку поймала небольшую, но вполне симпатичную. Рыба стала хитрая – просто так не клюнет. То ли манку ей, то ли червя – не поймешь! Не то, что на Валдае. Там подлещики – красавцы и угри в своих подводных норках, плотвичка пестрит красными плавниками, а из ершей уха – пальчики оближешь!
В Кузьминках улов нам не нужен – воздухом бы не отравиться. Вот дожили! Зато места красивые.

Я кладу удочку на рогатину из ивы и рисую пейзаж: размытые в пруду деревья, небо, чайки. Любопытные прохожие, советуют, следят за моей работой, я киваю им, соглашаюсь, но рисую, как хочу, а потом раздариваю свои картинки друзьям. Солнце щекочет наши ресницы, звенит листва, перешептываются травы, поют серенады лягушки, суетятся у берега мальки в поиске мошек. К вечеру совсем неохота возвращаться в «бетонный рай». Но скоро солнце зайдёт за горизонт, бьёт колокол в белоснежном храме Влахернской иконы Божией Матери.
Пора. Нас с нетерпением ждут чумазые кошки – вот у кого будет праздник!

я смогла укрыться от твоего взгляда
я ушла от насмешки – горького яда;
душу держа взаперти на замках пудовых
не сумею увиливать ящеркой слова снова.

я сижу на дороге, она посреди поля
рожь волной золотой бежит, а где моя воля?
взаперти душа в квадратуре из исключений
может хуже бывает, может, бывает плачевней

я сижу на дороге одна и думаю: сколько?
можно сидеть вот так – маята да и только
в моей жизни было уже… три мужа:
боб, любил поесть, но не был мне нужен
макс, очень худ, но шустрый и верткий
он чинил, чтоб ломать пилой и отверткой
слава, мечтал рисовать паруса с натуры,
серый холст был всегда не такой фактуры...

я сижу на дороге одна и пою эту песню
не сумею стать ящеркой истинной лести
и не верю, бывает любовь или не бывает?!
я встаю и иду вперед, а куда – не знаю.

Джулия Коронелли

Капелька янтарной слезы с ели, что у самого моря.

2001 год.  Прибалтику научила любить меня мама Валя. Когда я была ещё совсем юной, мама брала каждое лето отпуск и возила меня, то в Юрмалу, то в Таллинн, то в Ригу. Каждая поездка была для меня оче-редным счастьем путешествия.
Раньше это было легко – ни тебе очереди в посольство, ни «загранпаспорта», ни дорогущей визы. Когда я вышла замуж за Бориса и родила Артемку, который постоянно болел, мы могли выбраться только на дачу. Да и мамы уже не стало. Я всегда помнила изумрудное море и белых чаек, сосновые леса, песчаные дюны, где можно укрыться от людских глаз и позагорать без купальника, чистые улочки и золотые острые шпили костелов. 
С Дианой мы познакомились в «Реабилитационном центре В.И. Дику-ля» в Москве, куда я хитро устроилась «за так», как у меня это получилось – отдельная и смешная история. Не смотря на мою неизлечимую с детства болезнь с диагнозом ДЦП, я шустрая и всегда любила заниматься чем-то новым и неизведанным и на этот раз полезным для здоровья.
Диана поразила меня своей красотой: высокая блондинка с  зелеными огромными глазами – просто модель, если бы ни одно «но». Ей было всего шестнадцать, когда жизнь сыграла злую шутку. Она жила в общежитии, где училась на музыкального педагога  не в родном Мажейкяе, а в другом городе.
Все девчонки завидовали её красоте, успешности и особенно тому, что у неё уже был богатый, красивый, мускулистый жених. На ночь общежитие закрывалось, но именно в это время и начиналась самая бурная пора. Чтобы погулять, нужно спрыгнуть со второго этажа и рвануть на море. Дианка прыгала сто раз, а в сто первый – неудачно – сломала позвоночник. Её отвезли в больницу, где врачебный консилиум объявил, что ходить она больше не будет!
Жених тут же испарился, как и остальные «друзья». От горя Дианка наглоталась таблеток, но её откачали – дозу не рассчитала! После встречи со Смертью – решила Жить! Удивительно, но родители смогли найти спонсора и её привезли на лечение в Москву. После долгих месяцев борьбы она смогла ходить сначала на костылях, а потом и с палочкой, на зло врачебным уверением, мама, ухаживающая за ней, уехала обратно в Литву, ( быть вдвоем в Москве – не позволительная роскошь). А она поселилась в гостинице недалеко от метро «ВДНХ» и каждый день, целый день проводила в Центре восстановления, упорно занимаясь собой. Мы подружились, и я поняла: её неудержимая энергия, плюс моя неуёмная – это то, что надо! 
Чего только мы не придумывали, где только не бывали, с кем только не знакомились: выставки, музеи, театры, художники, литераторы – каждый день познавали новое. Это отдельная истории и потом, может быть, я напишу, а пока…
Пока я хочу рассказать о Прибалтике – дюны, лагуны, скалы…Я снова приехала туда, Дианка прислала приглашение.
Я, как когда-то моя мама Валя, приучаю своего ребенка любить путе-шествия – видимо семейное. Мы получили загранпаспорта и визы, сели в мягкий вагон-купе и отправились в путь. Честно говоря, я поехала к Дианке, не только чтобы увидеть Прибалтику, а оправиться после автомобильной аварии, в которую попала. Я лежала на своём диване, как оглушённая рыба. Муж Борис всегда приходил мне на помощь в трудные минуты моей жизни. И, хотя мы с ним уже давно не жили вместе, он приезжал и кормил меня с ложечки куриным бульоном, проклиная ту «автомобилистку», которая сбила меня, когда я шла в магазин за продуктами.  И себя – он ничего не сумел доказать, так как она была зубной врач и имела свою стоматологическую клинику, поэтому заплатила «ментам» сполна. Лежала я, лежала и вдруг поняла, что если полежу ещё, то – кранты!
Муж сходил с ума – ему не дали отпуск даже за свой счёт. Сын упако-вывал, под моим контролем дорожные сумки, а муж молчал, он-то прекрасно знает – если я чего решила, то сделаю, не смотря ни на что. А смотреть, в самом деле, было не на что – обои в цветочек и люстра (снова люстра во второй раз в моей жизни) – порядком надоели.
И вот,  мы с Артемом поехали в Палангу, почему именно в этот городок – объясню: я люблю белый песок пляжа; розовых улиток, дремлющих на мхах; черешни с янтарными и бордовыми ягодами, которые никто почему-то не обрывает; подстриженные кустарники и цветочные клумбы; траву в сосновом парке, будто специально расстеленную для отдыха мягким ковром и усыпанную причудливым узором из белых ракушек и разных камушек. Люблю чистые тротуары, где плюнуть жалко. Каждое утро ровно в шесть часов, люди, живущие здесь, подметают возле своих подъездов.
А рыба! Какая вкуснятина эта копчёная рыба! Разнообразие которой, поражает. А сыры и все молочные продукты – это не какой-то там «Да-нон».. А пиво, сваренное из настоящего ржаного хлеба – вот если такое вот выльешь на лавку, то кожаные штаны действительно прилипнут!
Дианка приехала нас встречать к станции на своём новеньком «Мерсе-десе» и отвезла к своей знакомой. Адель – так звали эту даму. Действительно это была ещё та Адель – взяв наши тяжеленные сумки разом, легко отнесла их на второй этаж в свою квартиру. Она с такой же лёгкостью могла отнести и нас – такая высокая, широкоплечая, крепкая тётенька! Накормила супом с булочками и пирожками с корицей (сама пекла). Мы так объелись, что к морю Дианка нас отвезла на машине, хотя идти было всего метров пятьсот. Сын впервые увидел море и огромное красное солнце, которое плавно опускалось в зелёную гладь, а над головами кружили чайки и буревестники розовые от последних лучей на фоне синего неба. Он так впечатлился, что мне пришлось покупать кисти и акварель – я сохранила в альбоме его рисунки.
Чтобы поплавать в море нужно долго идти по воде – помните героя А. Миронова из кинофильма «Бриллиантовая рука»:« Господи, помолим-ся!» Бултых!
Вот и я шептала по песчаному зыбкому дну, стремясь, в глубину и шептала: «Помоги мне, море выздороветь!» Оно послушно закивало мне волнами и «оглушённая рыба» не всплыла пузом, а очухалась после первого же купания. Я – вода, оно – тем более, мы, как бы, смешиваемся, и я отдаю ему все свою боль, а оно прибавляет силы. Любое Море живое и доброе к тому, кто любит его, как я! 
С утра мы съедали по тарелке клубники с молоком и шли загорать, взяв с собой съестные припасы, а вечером приезжала после работы Диана с маленьким Мартинасом и устаивала нам вечерние экскурсии по близлежащим городам и ночным заведениям. 
В Паланге я накупила кучу шмоток – трикотаж и белье не хуже чем от Gucci.
Прошла неделя, сын научился плавать и нырять. Мне нравился клуб, где классно пел русский, иногда ночевали в «палаточном городке» в лесу с Дианкиными знакомыми знакомых.
Мы жарили шашлыки и болтали – не могли наговориться. Наши дети играли в прятки – все при деле. Поверьте мне, в Паланге ни разу я не поймала на себе косого взгляда, ведь у нас принято считать, что при-балты – фашисты, ни разу не сталкивалась, даже с чем-то похожим – очень гостеприимный миролюбивый народ. Русский язык знают практически все, правда, малыши, к сожалению уже знать не будут. На набережной Паланги торгуют в основном мороженым (такого вкусного нет в Москве), изделиями из янтаря, кожи и керамики, картинами, изделиями из сосны, разными вазочками и посудой. Мне нравится разделение пляжей на нудистский, женский и общий; главное – указатели не перепутать!
Жители и туристы из других местечек и столиц Прибалтики передвига-ются не на машинах, а на велосипедах – у каждого магазина есть вело-сипедная стоянка. Больше всего мне нравится, что город окружен ле-сом – похоже на Финляндию.

Однажды вода в море стал очень холодной – всего плюс четыре, к берегу прибили льдины с Северного Ледовитого. Представляете жарким летом айсберги? Дианка отвезла нас на речку, впадающую в море, я не помню название, зато помню, что вода была очень тёплая и такая чистая - видно все камушки на дне, наверное, именно в этой речке греются Наяды.
Когда море потеплело, то выбросило на берег янтарь. Ель – королева ужей подарила мне эти солнечные обломки дворца – помните сказку-легенду?
Прибалтику научила любить меня мама. В тот день подумалось – мама рада за меня, за внука, что он закалился, что наша дружба с Дианкой крепкая, несмотря на расстояние.

А этот осколок елочной игрущки врезался в мое сердце так глубо-ко, что, видимо, пробудет там до самой смерти.

2003 год. Именно так, как в рассказике, я впервые увидела своего ны-нешнего мужа Евгения Иванова, с которым познакомилась в Интернете на Литературном сайте, и с которым мы вместе написали эту книгу «Коронелло», и надеюсь, напишем что-нибудь еще. 

В метро было как обычно – душно и людно. Хорошо, что на «Кузнец-ком», есть лавочка – скворечник, можно отдохнуть и не потеряться в толпе.
В этот вечер мне везло! Не зря приехала немного раньше. Встретила подругу детства Сметанину Наташку из Кузьминок, с которой размину-лась лет десять назад. Пересеклись во времени и пространстве именно сегодня – знак судьбы. Я же знаю, что эта лавочка как магнит, притягивает даже не запланированные встречи. Подруга ушла, оставив свой новый номер телефона.

А вот и он. Говорил, что сразу узнает. Сморит на меня и не видит или не верит, что это я. Высматривает в толпе, царапнет меня взглядом и снова ищет. Смешно. Пришлось улыбнуться. Кажется, поверил. Протянул желтую орхидею с рыжими канапушками на лепестках, упрятанную в картонный домик. Желтые цветы напоминают осень...
Площадь перед Большим театром раньше походила на оазис, островок среди серых, каменных стен Москвы. Старые, с причудливо изогнутыми ветвями яблони, огромные раскидистые липы, мощные стволы деревьев словно рассказывали о вечности.

Теперь вместо них; небольшой фонтанчик – тазик, и пустые клумбы-песочницы. И кто это только придумал? Совсем неуютно. Многое изменилось в нашем городе и не в лучшую сторону...  Мы почти подошли к театру, когда раздался взрыв салюта. Холодное зимнее небо засияло сотней маленьких пестрых звездочек, осыпающихся на головы прохожих, которые в недоумении спрашивали друг друга: «Что за праздник?» Для меня праздник под кодовым названием: « Наконец выбралась в центр!» Очень даже хороший знак...

В мерцании огней, Большой театр показался мне огромным белоснеж-ным фрегатом, колонны – мачты гордо несли треугольный флаг укра-шенный квадригой Аполлона. Корабль в духе ампир, интересное срав-нение или знак?
Мы слушали  «Хованщину». Для меня это впервые, пойти в оперу. Пе-ред глазами мелькнул кадр из кинофильма «Красотка» с Джулией Ро-бертс и вспомнились слова героя Ричарда Гира: «Понравится опера в первый раз, будешь любить ее всю жизнь». Я думала, что это никогда не кончится. Ужасно занудный спектакль. Не уже ли тоже  знак? Но, все равно, понравилось! А, потом...
Потом мы поехали домой на такси. Падал снег. Нежные снежинки таяли на лобовом стекле машины, превращаясь в слезы зимы... Вот и мой дом. Он проводил до подъезда. Сказал, что доберется на метро. Пора.
– Спасибо за вечер, было чудесно, – поблагодарила я.
– Спасибо тебе,– словно эхо отозвался мой молчаливый спутник.
– Пока, пока... И, вдруг:
– Можно тебя поцеловать?
– Можно будет, если влюблюсь, – улыбнулась я и быстро нырнула в широко распахнутую дверь. Уже поздняя ночь. За окном все сыплет снег, оставляя снежинки – слезы на моем окне.
На тумбочке в спальне стоит желтая орхидея, похожая сейчас на «за-консервированную» золотую голову сказочного дракона. Говорят: желтый – цвет разлуки, верный  знак. Вот и проверю, правда ли это знаки судьбы?

Кошачий глаз – нежный, утонченный, всеми любимый, но не столь ценимый, чем его собратья-камни, постоянно плачущий по своей хозяйке млечной Луне, снова приводит меня в детство, где все мои родители и родные живы и  я продолжаю о них свои воспо-минания.
Метель голубоглазая в бок улицы смела,
Из дому мне не вылезти, мерцает свет реклам.
Под ночником, калачиком - смотрю фотоальбом:
Тут бабушка «под мальчика» подстрижена тайком,
Тут папа в мягких тапочках играет на трубе,
А дед набросил китель. Я вспоминаю «Бег».

Утёсов на афише, кривит бумажный рот:
«Всё хорошо, маркиза, проверьте огород?!»
В просторном платье мама с огромным животом,
На даче я зачата и значит, мне знаком
Вот этот стол под вишней и пирожки Эдит,
Весёлые ребята и серый кот Бандит.

Догадку подтверждает Валера Гендельштейн,
Внебрачный внук Утёсова - усатенький шатен.
Он, друг моих родителей: хохмач, пижон и франт:
Блестят его ботиночки, хоть отвалился рант.
Слетелись жизнелюбы украдкой на постель,
И заиграли трубы оркестра под метель.

До утренних трамваев я ворошу альбом,
И маму вспоминаю, и кто был с ней знаком.
И жалуюсь по-волчьи, что мир жестокосерд,
И дьявольские очи: в окно ступай, там свет!
Но вдруг пахнуло свежестью от ужаса зимы:
Я тужусь в утро, деточка. Рождайся и ори!
Джулия Коронелли


Валерий Гендельштейн, (друг нашей се-мьи.)

В доме на Соколе ни одна вечеринка не обходилась без Генделя. Любимчика всей семьи Валерия Гендельштейна, внебрачного внука Леонида Утёсова. Сына дочери знаменитого актёра, красавицы Эдит Утёсовой и не менее выдающегося кинорежиссёра Альберта Гендель-штейна. С Валерой мама Валя и папа Женя вместе учились в Строи-тельном техникуме, где и познакомились, ещё до того как поступили в институт. Мама рассказывала: «Он выглядел стилягой, в лаковых туф-лях с узкими мысами и все на него за это презрительно фыркали – воображала! А я сразу влюбилась в Генделя за то, что он получил в первый же день пять двоек, а потом подошёл ко мне, молча поднял ногу и гордо показал оторванную подметку у начищенных сверкающих башмаков.

Валера трезвонил в дверь, не отпуская кнопку звонка пока кто-нибудь, наконец, не вставал из-за стола, чтобы открыть гостю. Все хохотали и орали: «Ахтунг!... Ахтунг!…В воздухе Покрышкин!». И каждый раз он ужасно обижался на этот «Ахтунг».
Раньше я думала, что он дулся из-за сравнения его с великим лётчи-ком.
А теперь понимаю: он не был признан, ни свои дедом Леонидом Осиповичем Утёсовым, донашивая его дорогие вещи, ни своим отцом на которого внешне был очень похож.

Альберт Гендельштейн считался одним из самых красивых мужчин столицы. Многие кинематографисты завидовали его таланту. Каждое появление его с женой Эдит обсуждалось в прессе и в советском «светском обществе». Успех режиссёру принёс документальный фильм, снятый в годы Великой Отечественной Войны «Александр Покрышкин». Снимал он и художественные фильмы: «Любовь и ненависть», «Первые крылья», «Лермонтов», «Во глубине сибирских руд...». Созданные Гендельштейном на киностудии «Моснаучфильм», они вошли в золотой фонд научно-популярного кино.

   Маленький камешек – дымчатый кварц.

Ещё, в квартиру деда Якова, приходила подруга мамы Вали, Ольга Владимировна Ленская, из рода Ленских. Помните у Пушкина в «Евге-нии Онегине» про Владимира написано:
«С душою прямо геттингенской, красавец, в полном цвете лет, поклон-ник Канта и поэт». Вот и она такая, только в женском обличии. Не знаю, писала ли в юности Ольга стихи (надо будет спросить, когда придет ко мне в гости), но что поклонница Канта – это точно. Помню, что её мама была художницей. А мама Валя про Ольгу мне рассказывала ужасно смешные истории. Например, как она отковыривала плохо выложенную плитку в женском туалете НИИ, где они с мамой работали, и выносила по одной за пазухой через проходную. Целый год, каждый день! И никто не заметил.

А Ленская выложила этой плиткой ванную комнату для всех жильцов коммуналки, в которой жила.
   И снова разноцветные стеклышки-осколки ёлочной игрушки.

На вечеринки собиралось очень много народу: мамина тётя Лена – ветеран войны, носившая вместо броши на черном платье медаль «За отвагу» и её муж – дядя Костя, главный озеленитель города Москвы, который без конца хвастался, как красиво цветут яблони на Воробьевых горах; племянник мамы Леры – полковник дядя Витя с женой Татьяной – имевшей докторскую степень по микробиологии в МГУ, и их сыном – будущим консулом России в Чили.

Помню домашние концерты: папа Женя играл на кларнете, Гендель на трубе, папа Маноль пел «Голубку» по-испански (у него был очень сильный голос), а после на русском, вместе с мамой Лерой: «Ой, Самара, городок, неспокойная я, успокой ты меня!» А потом, устав от пения, дед Маноль и дед Яша неизменно спорили о политике и христианстве. Дед Яша был против коммунистического движения, а дед Маноль – «за!»

Я сижу и слушаю, как папа Маноль доказывает Якову «о вреде попов».
«Когда мне было меньше семи лет, я носил короткие штанишки до ко-лен. Такие штанишки носят все мальчики в Испании до школы. Чем старше класс, тем длиннее брючины». Представляю деда: худой, щуп-лый пацан из нашего двора, в обрезанных штанах. Девчонки смеялись бы над ним!

«Меня поймал поп, когда я воровал соседские мандарины. Отвел в церковь и поставил голыми коленками на горох», – продолжает дедушка.
«Ничего себе», – думаю я. Страшный толстый поп, с длинной бородой и в черной рясе, склонился над моим маленьким папой и, сверкая глазами, грозно ревел, размахивая вымоченными розгами: «Негодяй! Ты, почему зелёные яблоки воруешь?!»
«Маму Марию позвали соседи: «Твоего Мануеля Хесуса наш падре Игнасио на горох поставил». Мария влетела в костёл. Увидела меня и сказала: «Ты чего Игнасио, совсем озверел?! Хесус больше в твою Воскресную школу не придёт!» -- и дала падре пощёчину. И это несмотря на то, что сама была верующей, и ходила каждое воскресное утро в церковь».

«Папа Маноль правильно делает, что он против попов», – думаю я.
И вместе с ним смеюсь над дедушкой Яшей.
– Ну вот, воспитали безбожницу, – сокрушается дед Яша, махая рукой.

Сам дед Яков знал иврит, но об этом я догадалась только, после его смерти, когда нашла среди оставшихся вещей Сидур, с дарственной надписью его мамы Рейзи.
Оба моих деда спорили так долго и шумно, что баба Груша каждый раз охала и причитала: «Хорошо, что муж мой Иван и прабабка Рейзя с Ароном не дожили» и качала головой. Ей уже тогда было около ста лет.

   Черная жемчужина – сродни белой, только более редкая, а зна-чит ценная.

Помню её морщинистое лицо, на котором светились молодостью голубые ясные глаза. Вышивая без очков наволочку на подушку, она рассказывала мне: «Была я кормилицей у барина, трёх деток его выкормила и Вальку – мамку твою, а барин знаешь какой знатный был, лапсердак шитый носил, торф (торт) каждый вечер ему к кофею подавали». От барина у бабы Груши остались: резной ломберный столик (он стоит у меня в спальне вместо тумбочки), две высоченные стойки из красного дерева для цветов и золотая цепочка от карманных часов. Аграфена отпиливала от неё звенья и покупала хлеб. Эта цепочка помогла прабабушкиной семье выжить в революцию, пережить все войны и голодные времена, выпавшие на её век.

Неграмотная, но умная и трудолюбивая она рано вышла замуж и была «характеру крутого и нрава необузданного», лупила своего мужа «мя-сом по морде» - как она выражалась, если в мясе было слишком много жил и костей, и гнала его снова в магазин менять покупку. Но любил её дед до безумия и всё ей прощал.

В России самая верная валюта – это самогон, и баба Груша втихаря гнала его, пряча под кроватью кастрюлю с дрожжами и бражкой. Крышка на кастрюле делала так: «Пых-Пых!» Моя малышка мама ужасно боялась этого звука и всё время спрашивала: «Кто так пыхает?» Баба Груша делала страшные глаза и говорила: «Там Дюдюка сердится, вот не будешь слушать меня, он придёт к тебе и напугает». Мама Валя помнила это всю жизнь, смеясь, мне рассказывала, как однажды не выдержала и решила посмотреть на Дюдюку этого и стала звать: «Дюдюка, выходи, Дюдюкаа-а-а-а-а?!» А он не вышел, и мама Валя престала бояться этого «Пых-пых!».

 
Баба Груша нянчит барина.

Выпив рюмочку, баба Груша уходила с «домашнего концерта» порань-ше в свою комнату. За ней с трудом вылезая из-под стола, шёл огром-ный толстый серый кот, правнук того, обидчивого обжоры, любившего меня всё-таки больше детского питания. Его тоже звали Кузя.

Евгений Аронович Минин (российско-израильский писатель и по-эт):
«Ты можешь написать о своей семье, включая бабушку-дедушку?..
Обо всех и компактно, чтоб было интересно. 18 000 знаков.
Не подгоняю, и ничего не обещаю, но постараюсь. Только поста-райся литературно. Не болей, Джу!!»

Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Всё по краю, да по краю перечеркнутой строки.
Тороплюсь судьбе на встречу. Ярко так, что – нестерпимо!
И спешат наивно буквы, как на пламя мотыльки.
Ты, моя тропа как тайна, то шаблоны иль сценарий…
Только выберусь за рамки, окунают в облака.
Или хуже – в грязь болота, суету не выбираю.
Ненавистны мне заборы. Не сочти за дурака!
Впереди, дорога в горы! Я иду за ветром с Яффо,
Что же там за поворотом? Сад с оливами и дом…
Птицы, этот шквал из Кафы, из Сеговии упрямой,
Или всё ж с Архипелага? Всё узнаю, но потом.
Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Как верблюд к горбу прилипший, я несу авоську слов.
Я иду, куда идётся. Ведь строка неразделима.
По центральной «А» шага-«я» доберусь до островов.
Джулия Коронелли

Ох, Женя! Если бы ты знал, как трудно уложить в 18 000 знаков мои воспоминания о детстве, о судьбах столь разнообразных и интересных людей.
Я очень старалась. Честно. Но всё же не могу не написать послед-нее, самое больное, уж прости.

Ой, стекляшка? Как играет свет на её гранях. Нет, это не стекло. Старинный алмаз, как ты сюда затесался? Что ты здесь делаешь? Твоё место не здесь, а в короне Мадрида.

Однажды, папа Маноль, сажает меня на колени, беременную, с огром-ным животом, (вся семья думала, будет двойня), шепчет на ушко:
– Вот в Испанию собираюсь, прислали бумаги: пенсия приличная нако-пилась. Поеду.
А я испугалась, зная, что все его друзья испанцы примерно через месяц после поездки умирали. Почему? Родственники говорили – от перемены климата.
– Пап, может, не надо, пусть сами присылают? – как в детстве ныла я, ероша его седые кудрявые волосы.
– Нет, поеду, голубка: подпись моя нужна.

Когда отец приехал из Испании, мы его просто не узнали: загорелый, в модном джемпере, новых брюках, в дорогих ботинках, он казался каким - то чужим.
Папа Маноль восторженно рассказывал о том, что у его сестер есть огромный кирпичный особняк, машина – супер! Племянники учатся в престижном университете... И, оказывается, люди там живут не бедно...

А на следующий день, надевая свой старый выходной костюм, вместо пластинок, наконец, прикрепил медали и ордена. Взяв на руки моего новорожденного сына, сказал: «Хороший человек вырасти должен, береги его, дочка».
Поехал на «Кузнецкий мост» в «Красный крест» за перечисленной пен-сией. А часа через два мне позвонили из милиции и сказали:
– Умер прямо на эскалаторе по дороге домой.

Когда его хоронили, мама все плакала и растерянно спрашивала меня, какой костюм отдать, чтобы одели в морге: с пластинками, как он любил, или с медалями.
– Да какая разница! – вскрикнула я, а после задумалась и ответила: «Мам, с медалями».
Ведь папа понял, как он жил в России. Да и умер он вовсе не из-за перемены климата...
Моего отца уважали, любили и знали как очень порядочного человека.

Прошло уже почти двадцать лет со дня его смерти, а люди нет-нет, а подойдут ко мне во дворе и спросят: «Как дед?»
Не верится им, как, впрочем, и мне, что его давно уже нет на этом све-те.
Вот и вчера ко мне старушка подошла и спросила:
– Вы ведь, дочь Родейро?!.. Хороший был человек...
Значит – помнят!
Не хочу выметать из своей жизни эти осколки: камушки, стеклыш-ки – мои бесценные воспоминания. Я бережно собрала и положила их в свою заветную шкатулку, чтобы каждая крупица этой хрупкой ёлочной игрушки, такой же хрупкой как сама жизнь, хранилась в моем сердце.
Я дарю её тебе, мой сын.
Ты сложишь их в мозаику, но картинка получится иной. На то и калейдоскоп.

Родословная испанских дворян Коронел (Коронелло, Коронел-ли)

1. Сениор Патриарх. (1386, Сеговия -?)
1.1. Дон Авраам Сениор / Фернандо Перес Коронел. (1412, Сеговия- 1493) - главный раввин Кастилии, губернатор Сеговии, женат на донне Виоланте де Кабрера и вторым браком на  донне Мария Санчес-дель-Рио.