Мой друг бедуин

 Фото Леши. Сан-Торас.               
                МОЙ ДРУГ БЕДУИН

Обычно у детей бывают родители и, как правило, они где-то работают.
У меня из родителей была только мама, и она работала,
можно сказать, капитаном.
Ее кораблем была школа. Она ею руководила и спасала от экстремальных
и чрезвычайных происшествий. 
В школе всегда происходило что-то важное, требовавшее ее
обязательного присутствия.
- У меня ЧП, - говорила она и убегала.
– У меня комиссия (или педсовет, или культпоход) ...
Обычно, у родителей бывают выходные и отпуска. 
Мама пребывала на посту весь год и всю жизнь, год за годом.
У нее не было суббот - в это время шла учеба; не было воскресений
 - их заменяла культработа; не было лета - детям положен лагерь.
Поэтому всего этого не было и у меня...
Ее все любили, всем она была нужна, но больше всех ее любил я,
и больше других она была нужна мне. 
Бывает в жизни такой расклад, что главное от второстепенного не отличишь.
А бывает выпадет нужная карта, но время ушло и это уже не играет роли. 
Через мамину жизнь проходили тысячи детей. Они были главными,
а я второстепенным. Их было много, и на меня ее жизни не хватало.
Я рос в круглосуточной шестидневке, как арестант, на казенном обеспечении.
Каждый понедельник сонным утром мама тащила меня поначалу в ясли,
потом в сад, в интернат и по дороге клятвенно заверяла, что навестит в среду.
Божиться, клясться, чуть ли не грызть землю было моим обязательным
условием.
Я висел на ней и твердил:
- Поклянись, что будешь в среду! Поклянись, что ничего не случится!
Поклянись, что я тебя увижу!
Мы вталкивались в переполненный трамвай и там, зажатый между
вогкими пальто, я продолжал заклинать:
- Если не придешь, то пусть будет война!
- Что ты?! - вздрагивала мама.
- Ладно. И подбиралось что-нибудь более подходящее:
- Пусть я утону!
- Не говори глупости!
- Хорошо, пусть ослепну!
Мы пересаживались в автобус, моя политика продолжалась.
Клятвами отрезался путь к отступлению. Мама клясться не любила,
но к простым словам я не испытывал доверия - мне необходимы были 
гарантии - «ты же придешь, так чего  бояться?!». 
Но мама боялась,  я настаивал, подозревая, что она нетвердо уверена в среде:
- Клянись моей жизнью! Поклянись, что ты придешь! Покляни-ись! 
Она предлагала мне свое честное слово, уверяя, что его ценность
равнозначна клятве.
Как будто можно согласиться с этим! Будто я не понимаю!!
Ее аргументы только усиливали подозрительность, подстрекая к
изобретению новых клятв.
Я развивал тему жутких картин, ключевым сюжетом которых была
трагическая кончина ее милого мальчика.
Похороны назначались на среду.
Мир сужался до среды.
Предвидя ЧП, которые могли случится именно в среду,
я пытался пересилить их неотвратимость более важным мероприятием,
каковым могли бы стать, например, мои похороны.
Пляски смерти волновали воображение, горькие обиды подводили к
сладостной мести в виде моего помпезного захоронения.
- Вот умру! Буду лежать в цветах такой хороший мальчик! Все будут рыдать -
какого человека потеряли... Тогда они узнают, они пожалеют, опомнятся, 
да поздно будет! Поздно.
Мы приближались к плоским, зеленым воротам интерната.
- Покляни-ись! - наступал я, укрепляя  зыбкую уверенность в среде.
Мама неожиданно сдавалась и, поцеловав меня, наспех клялась. 
Добившись хоть какой-то гарантии (обычно она ограничивалась
коммунистической партией), я уносил с собой, за  чугунные ворота,
клочки вырванных на среду надежд.
Клятва «капээсесом» была не самой козырной, но кое-как утешала
и даже льстила - в том смысле, что мной она все-таки рисковать не хотела.
Значит, мной дорожила больше, чем все партией!
Оторвавшись от нее, я удалялся в тусклую коллективную жизнь, ждать среды
и жить строем.
В яслях, садах и интернате мы существовали строем:
строем в столовую, в спальню, в туалет; строем на прогулку и с прогулки.
Строем пережить понедельник, вытерпеть вторник и, наконец, среда!
Жизнь во мне крепилась до среды. Домучиться, дотянуть до среды и
проснуться с мыслью, что наступила среда.
Сегодня я увижу ее лицо, глаза. От этого предвкушения внутри все вспыхивало
и ту же гасло от неуверенности, от предчувствий.
Среда превращалась в ожидание. Я всматривался, вслушивался,
вскакивал, выбивался из строя - ждал. 
Ожидание - это особое состояние.
В нем реальность становится фоном главного занятия - ожидания.
Саму жизнь не чувствуешь, ее поэтапно терпишь - до завтрака,
до обеда, до вечера.
Может быть, она уже идет, а я этого еще не знаю? 
А вдруг меня не позовут? А если мне не скажут?
Лучше постою на вахте, покараулю в коридоре. Может, у окна?
Время тянется рывками - от окна к двери, от двери к окну ...
В горле твердеет ком. Наступает вечер. Отбой.
Все. Среда закончилась.
Наши страдания не измеримы чужим глазомером. 
Каждый оценивает то, что чувствует другой,по своим представлениям,
поэтому каждый одинок в своем горе.
Моя тоска истончала терпение, а мамина выдержка крепилась на понятии,
что ребенок живет в тепле, не в холоде, ни в голоде живет.
Конец дня - не пришла.
В потемках своего горя плетусь на ужин .
Дверь распахнулась,  появилась она...   
Свет и воздух!
- Маама!!!!
- Я принесла тебе пирожные, - зашептала мама.
Мы вышли в раздевалку. Она разложила на подоконнике в ажурных салфетках
бисквитные корзинки с кремовыми цветками.
Пирожные выглядели как выстрелы салюта.
Они были блестящими хоть на елку.
Ничто в нашей блеклой обстановке не  сравнимо с ними!
Со мной была мама и она принесла пирожные! Они пахли!
Осторожно, чтобы не измять, я выбрал одно...
Но она  перехватила  мою руку и сказала:
- Сначала съешь кашу!
Насущное, как всякая посредственность, не вдохновляет детство.
Мной ценилось не то, что полезно и необходимо, а то, что бессмысленно и роскошно. 
Прелесть жизни не в насущном.
А предметы первой необходимости радуют только во время войны.
Уважение взрослых к первичным потребностям не воодушевляет детей.
Дети не стремятся к базовым вещам, им это не интересно.
Ну, кто мечтает о каше, кроме пленных?
Застывшая манная каша дрожащим куском лежала на толстой тарелке
с зеленой надписью «общепит» и была похожа на приговор.
Я взял чувства под контроль.
Нет, ничто не отнимет мой праздник,не испортит и не разрушит его!
Со мной  мама - это главное! 
Я зачерпнул алюминиевой ложкой поглубже ...
(С этим надо покончить без раздумий, быстро проглотить и
вернуться в радость, проглотить и забыть!)
Я вталкивал в себя клейкую массу, борясь с каждым куском.
Но каша не убывала - она растягивалась и заполняла собой мою несчастную ёмкасть.
Поглядев в тарелку, мама удовлетворенно кивнула:
- А теперь съешь пирожное!   
Мир поник, волшебство исчезло, каша влепила сознание в реальность.
Мне сделалось скучно.
- Это тебе! - улыбнулась мама, протягивая пирожное. - Возьми же!
Отвернувшись, я пошел в спальню, лег на кровать с продавленной, скрипучей
сеткой и накрылся с головой.
Когда все стихли, перекочевав в сон, я вытащил из тумбочки
химический карандаш, согнул в колене ногу, из края пододеяльника
вокруг колена скрутил, что то типа чалмы, похожей на тюрбан бедуина
и химическим карандашом наслюнил на своем колене: 
глаза, нос и рот.
Я посмотрел на это лицо и разревелся.
А потом я узнал, что бедуины это обитатели пустынь - одиночки верблюдоводы,
и живут одинёшенько где-то в Передней Азии или Северной Африке.
Снова послюнил и пририсовал этому другу сбоку ухо, получилось большое, синее...
В эту раковину я жарко шептал как плохо, плохо, плохо быть одному.
Чалма бедуина съехала на бок, рожица расплылась, а я все шептал и шептал...
Такова была прямая линия моей жизни, а мамина прямая шла параллельно.
Не нарушая законов геометрии, они не пересекались.
Я подозревал, что в ее параллелях вообще не существовало моих.
Там были более неотложные дела и мероприятия ее важной работы.
Ее жизнь дробилась по звонкам каждые 45 минут.
Звонок на урок, звонок с урока, потом телефонный звонок,
снова звонок на урок.
Между звонками она ждала звонков.
Стремительным движением вскидывая руку к глазам, она тревожно
всматривалась в маленький циферблат своих золотых часиков:
- Через три минуты будет звонок! Я должна бежать! И убегала.
Не помню, чтобы она использовала глагол «ходить».
Только - «бежать» с разными приставками.
- Может быть, удастся до звонка забежать за хлебом?
- Пришлось втиснуться в автобус, не могла же я прибежать
после звонка?!
- Ждала трамвай, еле вбежала вместе со звонком! 
Не помню, чтобы она говорила: «Я ложусь спать».
Она говорила:
- Валюсь с ног!
- Пришла после работы и упала!
- Вчера не знаю как свалилась!
- Увидимся после седьмого звонка!
Звонок на урок в 70-ые был колокольным, а в 80-ые стал механическим.
Однажды мне удалось управлять государством!
Завхоз Зина, с сонным лошадиным лицом, позволила мне,
как директорскому ребенку, прозвонить перемену.
Пока она сидела в синем, ситцевом халате, щелкая спицами,
я трезвонил в колокол на всю школу.
И было чувство, что я президент, генеральный секретарь!
Тряхнул в колокол и  все двери открылись, все ожило, зашумело,
повыскакивало.
А через пять минут снова зазвонил и все стихло, исчезло, спряталось.
Будто руководишь каким-то фантастически послушным государством.
Недавно я спросил маму об истории с корзинками - помнит ли она?
Хотя, что там помнить? Истории-то никакой не было.
Ее ответ разрушил геометрический закон о двух бесконечных прямых,
убедив меня, что параллели пересекаются даже через много лет.   
Она сказала, что в ту среду, как обычно, читала историю в старших классах.
Прозвенел звонок. Она оделась, чтобы ехать ко мне в интернат.
Собрала гостинцы, зная, что я жду, томлюсь и выглядываю в окна.
Ей хотелось приехать днем, пока светило не закатилось.   
Но случилось ЧП.
Один мальчик катался по перилам и вылетел в окно, а учительница шла
в школу и поймала его. С мальчиком ничего не случилось.
Худо было учительнице - ждали врачей. Стемнело.
Мама оказалась у меня к вечеру. Потом я ушел.
Корзиночки лежали на салфетке.
Их не оставить на завтра, они как бабочки-однодневки.
Голодная, измученная за день, она присела на парапет интернатской ограды, 
откусила пирожное и зарыдала.
Наши чувства совпали, наши прямые пересеклись на частотах одной волны.
В то время, как "я повем печаль свою бедуину", у нее совсем никого не было.
Даже того, что было у меня.
Поэтому я и говорю, что горе каждого человека неизмеримо чужим глазомером.
И каждый одинок в своем горе.
_________________________________
РАССКАЗ "ГРУША"
http://www.stihi.ru/2011/02/09/9695