Найти свой дом

 
Написано в соавторстве с Михаилом Соболевым.


Поезд прибыл в Киев утром. Это хорошо, когда впереди целый день и не надо сразу беспокоиться о ночлеге. Ближе к ночи он что-нибудь придумает, не впервой. А пока он может спокойно заниматься тем делом, за которым, собственно, приехал – искать свой родной дом. Киев большой, но и он немаленький уже. Его зовут Давид и ему пятнадцать лет. Вот и всё, что он о себе знает.

Крутые, мощёные булыжником улицы, спускающиеся к Днепру... На одной из них он когда-то жил. Многое из той жизни он помнит ясно и отчётливо, будто это было вчера, но всё же основное стерлось из памяти. Остались обрывки воспоминаний.

Вот, например, он помнит Батыеву гору.

Это мама так говорила:
- Додичка, пойди умойся. К нам придёт тётя Циля с Батыевой горы.

Ещё он помнит, что в их доме было три парадных, которые выходили на шумную улицу с трамвайной линией посередине.
Мама так и говорила:
- Додичка, я -за линию. Тебе баранку с маком или тмином?

Там, за линией, ровнёхонько напротив их дома находилась булочная с нарядной витриной, увешанной гроздьями баранок на любой вкус.

А сзади их дома был разбит сад, в котором росли груши сорта «бергамот», и стоял флигель с гнездом аиста на крыше. Важная деталь в его деле, не забыть бы.
   
Ещё он отчётливо помнит тот самый день, вернее, ночь. Такое разве забудешь? Он проснулся от жуткого грохота, сотрясающего город. Первая бомбёжка... Они с мамой бросились в подвал... Точно, в их доме был подвал! Как это он раньше не придал значение этому факту? В его деле он может очень и очень пригодиться.

Это сейчас он знает, какое тогда было число, -  22 июня. А тогда просто было лето. Ему тогда было 6 лет.

Лето-то лето, но ставни заколотили, будто наступила зима.

А потом пришли немцы. Хотя, почему пришли? Въехали на грузовиках.

И почти сразу пропала мама. Просто не пришла однажды домой и всё. Больше он её никогда не видел.

Он послушно сидел дома и ждал её, только иногда тихонько подходил к входной двери и прислушивался. У них была большая квартира; с ними жили когда-то дед с бабкой и старшая сестра. Он их всех смутно помнил. Дед с бабкой как-то сразу один за другим умерли незадолго до войны; сестра, её звали Дора, уехала. Куда? Его тогда это не интересовало.

И с отцом полная неразбериха; вроде он где-то был, даже приходил в гости, сажал Давида себе на колени. От отца неприятно пахло табаком и дегтярным мылом; так ему тогда казалось, что неприятно. Потом отец надолго пропадал, а когда заявлялся вновь, то о чём-то тихо шептался с мамой в передней.

Он не знает, сколько он тогда прождал маму, - день или два? А потом пришли какие-то незнакомые люди и  увели его с собой.

И опять был подвал, в котором прятались ещё какие-то женщины и дети. Мужчины тоже там были, но этих - меньше.

А потом случилось вот что. Когда он спал, скрючившись на куче тряпья, его растолкал незнакомый дед, угрюмо сказал:
- Пошли.

И они пошли. Втроём: он, дед и ещё одна совсем маленькая девочка.

Вот тогда-то он и узнал от деда, что он еврей. Вот так: еврей, видите ли, а в Киеве евреям жить нельзя. Немцы запретили. В этом всё дело.

Они шли лесом, девочка всё время хныкала, а потом и хныкать перестала. Тогда дед, его звали  Самуил, понёс её на руках. Вообще-то он никакой не дед был, но Давид тогда всех, кто был старше пятидесяти лет, считал стариками. Этот был костлявый и сутулый, а физиономия - худая и строгая, с сизой бородой и венчающими тонкую переносицу смешными очками в круглой металлической оправе. За плечами у него был мешок с сухарями и свёклой или бураком по-киевски. А по карманам его тужурки вместе с куревом было растыкано немного сморщенных бульбочек. Этим и перебивались.

Как-то набрели на корову, отощалую, с облезлыми боками. Дед Самуил её подоил, а потом прирезал. А перед этим сказал ему:
-  Уведи девку. Негоже вам, мальцам такое зрелище лицезреть.

И смачно выругался.

Они отошли за кусты ракиты и ничего не видели, только слышали её бешеное мычание.

Дед сварил мясо, набил им мешок, и они пошли дальше. А над освежёванной тушей остался виться рой мух. Давид видел – он специально оглянулся, когда они уходили с того места.

Девочка Ганна, дед звал её Ганькой, по-русски совсем не говорила, только по-украински; к тому же Давид  совсем не понимал её дурашливой шепелявости. Она, невзирая на свой возраст, была смышлёной и подвижной, пока не заболела, и, охочая до ягод, всё время зыркала по сторонам; что интересно – находила.

А потом она умерла. Это случилось неожиданно, по крайней мере, так тогда показалось Давиду. Дед её похоронил, даже крест из берёзы  выстругал и водрузил над могилой. А Давид стоял поодаль, испуганный и беспомощный, смотрел, как остолоп, и был не в силах оторвать глаз. Потом они пошли дальше и по безмолвному уговору больше о ней не вспоминали.

Так и шли, пока не пришли в город. Немцев там не было. Что за город – он не знает до сих пор.
 
В том городе дед отвёл его в детский дом, оставил его там, а сам пропал. Только с отсутствующим взглядом помахал на прощание рукой.

Вскоре детский дом эвакуировали в Свердловск. Посадили в теплушку и повезли. Ехать было интересно, только холодно. Дело-то было уже зимой, со всех щелей дуло.

В Свердловске тоже всё время было холодно, к тому же мучило постоянное чувство голода. Местные хлопцы их, эвакуированных, не жаловали и нещадно лупили, чтобы соплей не жевали и телячьи нежности не разводили. В общем, жизнь там оказалась не сахар. И хорошо, что он оттуда в конце концов сбежал.

По новым метрикам он значится, как Давид Самуилович Беспалый. Почему Беспалый?  У него на левой руке не хватает мизинца. А, вообще, какая разница?

Главное, что у него есть цель – отыскать свой дом. Ну, отыщет, что дальше? Он не знает. Там видно будет. Но пока он будет искать, методично, улица за улицей, дом за домом... Будет искать по приметам:  булочная с гроздьями баранок, сад с грушами сорта «бергамот», флигель с гнездом аиста на крыше, а ещё подвал и три парадных, смотрящих на улицу с трамвайными путями; это не так уж и мало. Может так статься, что на поиски уйдёт целая жизнь без остатка, но он найдёт свой дом. По всем законам логики он должен его найти.

А иначе жизнь бесполезна.